Захватив банные принадлежности и смену белья, я отправился в душевую. Душевая оказалась на редкость чистой и уютной и представляла собой несколько отдельных кабинок, каждая из которых снабжена была собственным душем и дверцей. Выбрав одну из них, я зашел внутрь и как бы между прочим отметил про себя, что для вновь вошедшего я наверняка останусь незамеченным, если дверцу прикрыть – и я ее прикрыл. Вода оказалась чуть теплой, поэтому я решил не задерживаться здесь. Вымывшись на скорую руку и дрожа от холода, я выключил воду и начал с пристрастием растирать себя полотенцем. Казенное полотенце было жестким и шершавым, словно наждачная бумага, но меня вполне устраивало и такое. Вытершись насухо и почувствовав небывалый прилив бодрости и сил, я хотел было покинуть кабинку, но… но вовремя остановился. К душевой приближались чьи‑то голоса. Я без труда узнал долговязого Старостина и еще одного алтайца. Оба вошли в помещение душевой. У меня исчезли последние сомнения относительно цели их появления здесь: они тоже решили принять душ. Я растерялся и упустил тот момент, когда еще мог выйти из кабинки, не вызвав у них подозрений. Но теперь, когда момент был упущен, я решил затаиться и ждать, надеясь лишь на свою счастливую звезду, которая, к слову сказать, до сих пор верно служила мне. Не подвела она меня и в этот раз: ни одному, ни другому алтайцу не пришло в голову сунуться в мою кабинку, они расположились рядом – один слева, другой справа от меня. Таким образом, я оказался между ними; застыв в неподвижности, я боялся даже дышать. Не знаю, что бы они сделали, обнаружив меня здесь, по крайней мере шанс, и немалый, остаться здесь навсегда с проломленным черепом, у меня, безусловно, был. Почти одновременно они включили воду и, не опасаясь, что их кто‑то может услышать, продолжили прерванный разговор. Я же слышал каждое их слово.
– Сыскник копает под Самсона. Знать бы, кто капнул. – Это явно был голос долговязого.
– Лекарь, кто же еще.
– Думаешь?
– Больше некому. Я давно говорил, что этот мозгляк стучит.
– Пустить бы ему кровь, чтоб не вякал!
– Это не нашего с тобой ума дело. Пусть с ним шакалы из «преисподней» разбираются. Наша задача – выйти на Клиента.
– Выйти! Знать бы, как он выглядит, этот Клиент. Его ж никто, кроме Артиста и Филимона, в лицо не видел.
– И куда это Филимон запропастился? Уже двое суток, как он должен объявиться. Может, менты на хвост сели?
– Вряд ли. Не тот Филимон человек, чтобы ментам зад подставлять. Скорее застрял где‑нибудь по пути – дороги‑то все развезло.
– Чертова погода! А без него нам Клиента не опознать. Артист запросто может нас обставить.
– Вот именно. За Артистом нужен глаз да глаз.
– Самсон говорил, он номер зачем‑то меняет. По‑моему, неспроста все это.
– У него марафет иссяк, вот он и мечется.
– Да, я слышал. Он затем к Самсону и приходил, чтобы марафетом разжиться, но к Самсону обращаться все равно что в небо плевать.
– Не наше это дело, пусть об этом у Баварца голова болит. Нам нужно Клиента в оборот взять, только как это сделать, ума не приложу.
– Раз Филимона нет, то только через Артиста. Сам Клиент к тебе на поклон не пожалует.
– Артист играет ва‑банк и делиться ни с кем не станет. Уж я‑то его знаю.
– Его можно купить. По‑моему, у Баварца есть кое‑какие мысли на этот счет.
– Купить? Чем же? На рубли он не клюнет, а зелененьких у Баварца нет и никогда не было.
– Есть одна валюта, которую Артист ценит больше всех зелененьких, вместе взятых.
– Марафет!
– Точно. И к Самсону он наверняка ходил, чтобы предложить свои услуги, – на выгодных условиях, конечно.
И к Самсону он наверняка ходил, чтобы предложить свои услуги, – на выгодных условиях, конечно.
– Интересно, как на все это Баварец посмотрит.
– А что Баварец? Баварец для нас все равно что партизан на допросе: один черт знает, что у него на уме. Ни слова из него не вытянешь, хоть бы раз с нами посоветовался. Надеюсь, он понимает, что Артиста трогать нельзя, без него мы слепы как кроты. Наверное, придется согласиться на его условия: ведь на Филимона надежды больше нет.
– Артист так же заинтересован в нас, как и мы в нем. Ему нужен марафет, нам – Клиент.
– Ну нет, здесь ты не прав. Ему тоже нужен Клиент, и даже больше, чем нам. Ведь Клиент – главный поставщик марафета. Без Клиента ему крышка.
– Черт бы побрал этого Артиста вместе с его марафетом! Жаль, не мое это дело, а то бы я с ним лично поквитался. И за Мартына, и за камешки.
– Успеется. Под него сыскник копает, и если докопается, то с Артистом поквитается советский уголовный кодекс.
– Уголовный кодекс? Ха‑ха… Кстати, что в «преисподней» насчет сыскника балакают?
– Самсон что‑то такое говорил, что его решили пока не трогать. Его суета нам только на руку, а время придет – о нем позаботятся. Главное – чтобы он своих не привел.
– Артист не зря пасет его, наверняка нашел способ обезвредить «товарища капитана».
– Да, с Артистом шутки плохи. Я не удивлюсь, если он нас сейчас слышит. Надо было бы все кабинки проверить.
– Ну, это еще не поздно.
У меня внутри все оборвалось, ледяной холод сковал сердце. Если эти головорезы меня здесь найдут, то церемониться, безусловно, не будут. Надо выбираться отсюда – и как можно скорее.
Долговязый (по‑моему, именно он был справа от меня) перекрыл кран и собрался, по‑видимому, покинуть свою кабинку. Я не стал дожидаться, пока это случится; осторожно, стараясь двигаться бесшумно, приоткрыл дверь, вышел в предбанник, добрался до одежды (и как только они не заметили ее!) и принялся одеваться, судорожно пытаясь попасть ногами в штанины. Когда брюки наконец были на мне и я схватился за рубашку, одна из кабинок внезапно отворилась и из нее показалось чье‑то мокрое тело. Я не стал выяснять, кому оно принадлежит – Старостину или его товарищу; подхватив под мышку полотенце, я метнулся к выходу.
– Зараза!.. – злобно прошипел мне в спину кто‑то из них, но я уже успел вылететь из душевой. «Узнал он меня или нет?» – в отчаянии думал я, мчась по пустынному коридору. У лестницы я оглянулся: крупная голова долговязого алтайца, страшная в своей неподвижности, смотрела мне вслед, выглядывая из дверей душевой.
9.
Когда я вбежал в номер, Щеглов сидел на подоконнике у открытого окна и отчаянно дымил. Увидев меня, он сделал гигантскую затяжку, от которой его и без того серое лицо приобрело сиреневый оттенок, и выкинул недокуренный «бычок» в темноту уже наступившего вечера. С крыши ручьями лилась талая вода.
– Заходи, Максим. Извини, что надымил, но еще немного, и я бы умер без табака.
– Курите, курите, Семен Кондратьевич, – махнул я рукой, с трудом переводя дух.
– Нет‑нет, ни в коем случае, это больше не повторится, – он соскользнул с подоконника и пристально посмотрел мне в глаза. – Вижу, что‑то стряслось. Рассказывай.
– От вас ничего не скроешь, – попытался я улыбнуться и передал ему подслушанный в душевой разговор.
– Прекрасно, – кивнул он, когда я закончил, – теперь многое прояснилось. Спасибо, Максим, ты сделал большое дело. – Он крепко сжал мою руку и с силой тряхнул ее. О большей благодарности я и мечтать не смел.