Притвориться
бомжом на московских улицах?
Да я не бомж — слишком гладок, и кто поймёт, какие у них порядки.
Добравшись до города, я превентивно снял побольше
денег с карточки и, сидя в какой-то забегаловке, стал думать, к кому обратиться.
Глава третья
— Я не сержусь. Наоборот, мне очень
дорого, что вы так заботливы…
— Заботлив? — переспросил Штирлиц. Он испугался — не сразу вспомнил значение этого русского слова.
Юлиан Семёнов
«Семнадцать мгновений весны»
Москва, 21 апреля. Сергей Бакланов по прозвищу Арамис. Русская женщина — всегда спасительница, хоть и русский
мужнина — разрушитель. Старость не радость, а молодость в тягость. Бегство всегда — маленькое поражение.
Я прикинул, стоит ли мне заходить к
Рошфору.
По всему выходило, что не стоит. Что мне там делать — забирать свитер и смену белья. Теперь не голодные годы, всё это я могу купить за
углом. Документы у меня были при себе, единственное, что там было ценного, так это зарядное устройство для мобильного телефона — но и его можно было
тоже купить в ближайшем киоске с проводами, флэшками и прочей требухой. Эти киоски я видел повсюду.
Куда интереснее было понять, куда двигать.
Я
внимательно пересортировал содержимое карманов и отложил визитную карточку Планше.
Именно Планше я собирался позвонить, но решил сделать это из
телефона-автомата. Однако тут-то меня и ждало открытие — никаких телефонов-автоматов я найти не мог.
В итоге оказалось проще купить дополнительную
сим-карту. Ими торговали прямо у перехода, причём не спрашивая никаких документов.
Телефон Планше не отвечал.
Тогда я решил снова найти какое-
нибудь заведение, где можно было посидеть, стуча по клавишам и на всякий случай дистанционно привести в порядок свои дела.
Если меня заключат
пожизненно в GULAG (тут я невесело усмехнулся), то нужно предусмотреть, как переводить средства с карточки в тюремный ларёк. Или как там у них
теперь?
Я пошёл по бульвару, крутя головой.
Я несколько забылся, крутить нужно было меньше, потому что я тут же наскочил на женщину. Она
обернулась и возмущённо посмотрела на меня.
Мы тут же узнали друг друга — это была маракинская дочь Ксения.
Я лежал в маленькой ванне и отмокал.
Я рассказал Ксении всё, что видел или почти всё.
Вернее, рассказал свою историю ровно настолько, чтобы она могла оценить свои риски. Когда я
прилетел в середине девяностых, у каждого из моих знакомых была история с трупом. Кто-то ночевал с мёртвым наркоманом в одной квартире, у другого на
работе отравили начальника с помощью телефонной трубки (отравилась за компанию ещё и секретарша), рядом с кем-то в ресторане застрелили бизнесмена,
а кому-то самому угрожали смертью за просроченные долги.
Но теперь гайки закрутили, трупы на улицах не валялись, да и медведи по этим улицам не
ходили.
(Меня всегда восхищала готовность моих американских друзей увидеть на московских улицах медведя. Потом я понял, что это вовсе не от
желания утвердиться в дикости русского народа.
Когда американский студент прилетал в Индию, он с некоторым умилением наблюдал священных коров,
бродящих в непосредственной близости от его гостиницы.) При этом кто-то из друзей рассказывал мне, как весь полёт до Москвы объяснял своему
попутчику, что никаких медведей в столице России нет. И тут же, выйдя на взлётную полосу, они увидели, как цирковая труппа ловит вылезшего из клетки
медвежонка. Попутчик моего приятеля заглянул ему в глаза и улыбнулся — ничего, дескать, не говори. Я всё, дескать, понимаю и щажу ваши национальные
чувства.
Но я отвлёкся.
Наверное, надо было сдаваться милиции, но только для этого нужно было понять, как всё тут устроено.
А понять это нужно
было, чтобы не наделать глупостей.
И я снова позвонил Планше.
Планше довольно бодро ответил мне, и мы (не телефонный разговор, да. Да, я тоже
понимаю. Встретимся у Огарёва) забили стрелку.
«У Огарёва» — это было для тех, кто понимает.
Место это было обозначено памятником, потому что
считалось, что там, на Воробьёвых, потом Ленинских, а теперь снова Воробьёвых горах, Герцен и Огарёв поклялись друг другу. В чём поклялись и зачем —
этого никто не знал. В нашем поколении было принято клясться, клятва — это было нечто нормальное. В конце концов мы были ещё тем поколением, что
занималось клятвами постоянно — пионерскими, военными и прочими.
Место было прекрасное, потому что сразу было видно, кто тебя ждёт.
Ещё издали я
увидел грузную фигуру Планше.
Мы поздоровались, и я спокойно изложил ему всё то, что приключилось со мной за последние два дня (опустив, правда,
встречу с Ксенией).
Если бы положение моё не было таким ужасным, я бы, наверное, рассмеялся, наблюдая, как на лице Планше борются два чувства —
профессиональная радость журналиста, обнаружившего интересную тему, и необходимость эту радость скрывать.
Он был хороший парень, но, в конце
концов, я знал, на что шёл, встречаясь с ним. Я шёл к нему как к врачу — ну да, подцепил дурную болезнь, никто не застрахован, «на родной сестре
можно триппер поймать», как говорил покойный Портос. Что ломаться-то, вопрос в лечении.
Планше тоже велел подождать — до завтра.
Я вернулся в
квартиру Ксении и обнаружил, что она собрала мне вполне годную одежду — оказалось, её бывшего мужа. Мы сели за стол и начали долгий разговор, в ходе
которого с меня постепенно слетела обычная ирония и цинизм.
Вечер валился на Москву.
Что было хорошо в её квартире, так это вид из окна. Дом был
высокий и стоял на холме близ Садового кольца, с его внешней стороны. Поэтому с его верхних этажей было видно пол-Москвы, включая Кремль. Закат
сделал всё небо красным, и новые крыши элитных домов горели в нём негасимым пожаром.
Ксения вдруг спросила, помню ли я её тогда, в свои двадцать
лет.
Я медленно, будто верньером, открутил время назад.
Тогда я ухаживал за её сестрой и мало обращал внимания на девочку-подростка, что жалась
к косяку маракинской квартиры. Иногда мы посылали её в магазин, когда нам было лень отрываться от разговоров о науке. Сейчас я понимаю, какими
жестокими мы были, и не только к этой девочке.
Как отвратительно самонадеянны мы были, но это всякий понимает про себя, когда вспоминает прошлое и
себя в нём.