Ксения сказала, что прекрасно помнит, во что я одевался: в полосатую самовязанную кофту, застёгивающуюся на молнию. Точно — я уже и
забыл про это сам, точно: самовязанную, с чёрной молнией-трактором, страшным в то время дефицитом. Кофта была вязана из голубых, синих и чёрных
ниток, её связала моя мать. И вот я забыл всё это, а она помнила.
Ксения вдруг положила свою узкую ладонь на мою руку.
— А ведь я, Серёжа, была
влюблена в тебя тогда.
Она закинула голову и медленно выдохнула.
— Я тебя больше жизни любила, а нашу Констанцию вовсе хотела отравить.
— Это
Миледи может отравить Констанцию, а тебе нельзя.
— Я знаю. Знаю. Но всё равно — очень сложно смириться с судьбой не Констанции, а этой девочки-
служанки… Англичанки… Как её звали — Китти? Бетти? Ты помнишь, как её звали?
— Кэт, кажется.
— Да. С этой ролью смириться сложно, но я
смирилась, я понимала, что вы все меня просто не замечаете, поэтому прожила целую воображаемую жизнь с тобой, в которой мы ругались, ссорились,
сходились и расходились.
А потом я поступила на филфак — отец этого, кажется, так и не заметил. Он говорил, что его дело воспитывать и духовно
развивать своих детей, а пелёнки и прочие заботы не для него. Но филология ему была не интересна, и с развитием как-то не вышло. Потом мать забрала
меня к себе и вот я прожила долгую-долгую спокойную жизнь вдали от вас и от отца.
И замуж я вышла медленно, и развелась также медленно и спокойно,
будто двигаясь в какой-то вате.
В общем, это была жизнь рыбы в аквариуме.
А вчера, когда мы столкнулись с тобой на бульваре, я вдруг поняла, что
этой жизни будто бы и не было. Нет, не на похоронах отца, там ты был ужасно гадкий и совершенно пьяный — я даже испугалась, а именно на бульваре.
— Да, когда я к вам пришёл, я уже был нехорош.
— Не то слово! — Она тихонько засмеялась, а потом продолжила: — А вот на бульваре ты был совершенно
другой, куда лучше. Ты был как затравленный волк, но не упавший духом, а просто тревожный, всё ещё опасный для загонщиков. Вот ты какой был.
И тут
мы поцеловались.
Это вышло как-то просто и естественно.
— Я не очень хороший волк, — сказал я. — Я пугливый волк.
— Ты волк, который увидел
флажки и пока не знает, как поступить.
Она пришла ко мне, когда я уже лёг.
Я страшно заскрипел кроватью, отодвигаясь, чтобы дать ей место.
— Я
боюсь, — сказал я.
— Нет. Не надо бояться. Есть только мы, и больше ничего нет.
— Это как?
— А вот так. Есть только мы. Хочешь, я тебе помогу?
— Ну вот уж нет. — И мы крепко поцеловались. Она перевернулась на спину и сказала:
— Мне стыдно. Мне отчего-то с тобой стыдно — я ведь знаю тебя
столько лет. Ты знаешь, я воображала себе, как у нас это могло быть.
— И как?
— По-моему, жуткая порнография.
— Это всё от невинности.
— Да,
когда у тебя мало возможностей, воображение ужасно разыгрывается. Просто ужасно — а, чтобы ты знал, женское воображение куда более развратно, чем
мужское.
— Догадываюсь.
— Ничего ты не догадываешься.
— Нет, догадываюсь. Я прожил много лет в пуританской стране. То есть, понимаешь, Америка
— это такая большая страна, в которой всё есть. И жуткая политкорректность, за нарушение которой тебя со свету сживут, и прямая противоположность
этой политкорректности. Городок, в котором последний раз убили человека в 1925 году — какого-то бутлегера. Я не помню, хотя я жил в этом городке. Ну
и рядом большой город с кварталами, куда полицейские без надобности стараются не заезжать. Там всё есть — меня поэтому коробит, когда мои друзья
здесь глупости говорят. Впрочем, мои друзья там говорят ровно такие же глупости… Итак, тебе не должно быть стыдно. Ну? Ну что?
— Это отдаёт
инцестом. Нет, не надо. Мне стыдно, и я боюсь.
— Нет. Зайчонок мой.
— Ну прошу тебя.
— Ну и не надо. У меня и так по уши проблем, и у тебя
много проблем, и у нас обоих множество проблем, и ни к чему становиться лишними проблемами друг друга.
— Дурак. Я люблю тебя.
— И я люблю тебя.
— Нет, я тебя люблю много лет, и мне сейчас стыдно за всё. И муж мой был в общем-то хороший человек, а я не любила его, и у нас потом не очень
хорошо всё получилось. Я тебя люблю много лет, а ты меня любишь два дня. Я тебе верю, ты действительно это чувствуешь — но два дня. У тебя стресс,
это бывает — и тогда мужчины совершенно серьёзно думают, что они испытывают сильные чувства. Они думают, что должны испытывать очень сильные
чувства, и — щёлк! — начинают их испытывать. А потом стресс проходит, и у некоторых проходят и чувства.
— А у некоторых не проходят.
— Да, по-
разному бывает. У меня муж был офицером, я тебе не рассказывала этого, а это важно. Он был хорошим офицером, награды там всякие, звания. Его гоняли
по горячим точкам в командировки, но он несмотря ни на что сохранил себя.
Нет, не в смысле струсил — наоборот, у него было два ранения, и я Бог
знает чего натерпелась, когда он в госпитале лежал. Он себя сохранил в психическом смысле — никакого там ужаса видений и кошмаров, не орал,
просыпаясь посреди ночи. Не пил, чтобы снять стресс — нормальный спокойный человек, но он думал, что после стресса нужно испытывать повышенные
эмоции. А этого вовсе не нужно — с тем, кого любишь, нужно испытывать простые чувства. Это, знаешь, как втягивать живот — все мужчины втягивают
живот рядом с красивой женщиной — даже если втянуть живот они не могут физически. Так вот любовь — это когда не нужно втягивать живот и не надо
ничего особенного делать.
А мужа как-то послали в Чернобыльскую зону — как раз когда там что-то случилось, и мутанты совершили прорыв на Киев. До
Киева там, конечно, никто не дошёл, но туда быстро накидали уйму войск: кроме ООН, украинцев, наших, белорусов и поляков, там кого только не было.
Муж вернулся тогда довольно напуганный, у него были большие потери в части.
И я видела, что он напуган, у него дрожали руки, а он считал, что
этого нельзя показывать, он изо всех сил крепился, чтобы казаться более мужественным. Я всё хотела сказать — ну давай вместе напьёмся, давай что-
нибудь начудим… И в этот момент я поняла, что я его не люблю. Семь лет пыталась себя убедить, что люблю, даже сама себя запутала, а тогда
окончательно поняла, что так делать нельзя.