Это потерянное время, потому что никто не работает, а те, кто работают, вернее — вышли на работу, только
смотрят в окно или пьют чай. Раньше меня вывозили на дачу, где росли такие же берёзы, как здесь (ну или почти такие же), и ход моей детской жизни
нарушался.
Я говорил маме: «Нужно сделать домашние задания», но она всегда говорила, что успеется, и конечно, ничего не успевалось, и я стоял,
красный от стыда, у доски, с зажатой в кулаке запиской: «Мой сын Роман был болен», и понимал, что всё это враньё и будет плохо.
А ведь потом это
стало прекрасным временем для спокойной работы. В эти несколько дней в лаборатории все компьютеры были свободны, начальства не было и я спокойно мог
подготовить и распечатать все отчёты…
Мне нравится, когда всё в порядке, и мне нравится подчинение. Мне нравится подчиняться, а тот, кто хорошо
подчиняется, хорошо командует.
Мне нравится мой начальник, моя работа и чёткое планирование.
Это всё врут, что в Зоне планирование невозможно. Я
знал людей, что планировали свою жизнь с учётом выбросов. Накануне они писали служебную заявку, расставляли датчики, шла телеметрия и был выброс.
Они всё чувствовали. Потому что у них в душе был порядок.
Порядок определяет всё.
А науку губят болтуны. Сначала болтуны погубили науку в
восьмидесятых, когда вышли на митинги. Когда учёные выходят на митинги, они кончаются как учёные. Когда они начинают болтать, то в головах у них
поселяется мозговая чума. Их нельзя вылечить, а нужно сразу уволить.
Они говорят на митингах, и с каждым движением языка чума в их головах
разрастается. Она заражает других, и порядок исчезает. Остаётся только царство энтропии.
Потом болтуны погубили науку в девяностые, когда
оставшиеся только болтали по телевизору, и потом — в нулевые, когда, спохватившись, стали болтать о национальных программах.
Это была ужасная
болтовня, потому что она зачищала остатки порядка.
Я устроился в «RuCosmetics» поневоле. Косметика это было пошло, это было стыдно. У меня было
две медали в армии, а я шёл на работу в косметическую фирму. Это было унизительно, как боевому офицеру прислуживать в борделе. Я скрипел зубами по
ночам от позора, но у меня была жена и две девочки — пять и восемь лет.
И наука тогда кончилась в бормотании телевизора, в визге чиновников, и
бессильном скрипе зубов по ночам.
Поэтому я был благодарен начальству, что подняло меня из праха.
Будто вернулись два самых счастливых года моей
жизни, когда я печатал шаг, двигаясь мимо трибуны с гербом, строй колыхался и вместо «ура» над плацем плыло раскатистое «а-а-а-а»… У меня с тех пор
приличная зарплата, мы с женой откладываем.
И это честные технологии — обработка артефактов, медикаментозные добавки, дозированные воздействия.
Я нужен фирме, но и фирма нужна мне — она островок стабильности в море бессмысленной болтовни.
Поэтому я молился на Николая Павловича. Потому что
Николай Павлович был гарант стабильности. Куда он, туда и я.
Шаг за шагом я стал незаменим — потому что я могу организовать починку электронного
микроскопа и никто не отведёт мне глаза умными словами. Я могу координировать работу групп и меня не обманут фальшивыми отчётами дармоеды.
Наконец, я могу работать в поле.
С тех пор как «RuCosmetics» откупила себе место в исследовательском центре Зоны, я часто работаю в поле.
Армейский опыт помогает мне общаться со сталкерами. В армии меня долго учили работе с местным населением, пока я не понял, что все эти
демократические штучки придуманы для журналистов. Строгость и порядок — вот что решает в диалоге со сталкером. Если ты говоришь с ним выпивши или
небритым, он решает, что ты такой же, как он.
После этого ты обнаруживаешь в контейнере труху, а не «ведьмины слёзы», ты обнаружил, что принял по
описи двенадцать «заячьих яиц», а в контейнере их всего десять.
Три года назад я застрелил сталкера, взбунтовавшегося в специальном маршруте. Нет,
я расстрелял его как зачинщика бунта. И по тому, как посмотрел на меня Николай Павлович, как посмотрел на меня тогда товарищ Гольцев, я понял, что
он меня никогда не уволит.
Это важно, потому что у меня жена не работает, а старшая пошла в колледж.
Много ещё гнилья среди наших сотрудников,
но это ничего. Гнильё-то мы повыведем.
Этот пришлый мужик мне не нравился, я вообще ненавижу этих мальчиков из интеллигентных семей, собственно,
они и развалили страну, выпустив джина беспорядка из бутылки.
Они не могли справиться с работой в своих лабораториях, а быстро пересели в
министерские кресла.
Этот-то ещё свалил за бугор, пережидая наш голод и унижения. Теперь вот вернулся и тут же вляпался во что-то, наверняка, в
дело с наркотиками. Они все связаны с наркотиками, эти мальчики-мажоры, оттуда у них всё — половая распущенность, клички их эти дурацкие…
А
Николай Павлович даёт слабину и покрывает своих друзей юности — это чувство ложного товарищества, вот что я скажу.
Этот Бакланов со своей
развратной кличкой Арамис так вообще выскочил как чёртик из бутылки.
Вчера он встретил меня во дворе и спросил, считаю ли я массовые
демократические расстрелы по национальному признаку спасением для наших стран.
— Я думаю, что надо продавать билеты, — говорит. — Только смотрите,
объявятся какие-нибудь лохотронщики и будут мухлевать. Напишут «партер», а места окажутся у стенки. А ведь знаете, как при военном порядке? Это в
одной пьесе хорошо описано: там приговорённый возмущается: «Думаю, что у вас могло хватить совести поступить со мной как с военнопленным и
расстрелять меня как человека, а не вешать как собаку», а ему один генерал и отвечает: «О, извините меня, но это рассуждение штатского. Вам не
известно, видимо, каков средний процент попаданий у стрелков армии его величества короля Георга Третьего. Знаете вы, что произойдет, если мы вышлем
взвод солдат расстрелять вас? Половина промахнется, а остальные такого натворят, что начальнику охраны придется приканчивать вас из пистолета. Тогда
как повесить вас мы можем с совершенным знанием дела и к полному вашему удовлетворению», а потом так дружелюбно и заключает: «Я вам от души желаю
быть повешенным»…
Ну вот зачем он это мне говорит?
Ну да, я люблю армию и на днях говорил, что, если бы расстреливали за растрату и воровство,
ну и наркоманов всяких, было бы гораздо лучше.
А он ведь не обсудить это хотел, а с издёвкой, издёвкой.
Потом он анекдот рассказал о старике,
которого спрашивают, когда ему лучше жилось: при Сталине, при Хрущёве, при Брежневе или сейчас.