Как они обращалисьснашими
столько лет - с моими родителями и твоими?.. Помнишь? Помнишь,какмоего
отца повесили на Ноквуд Хилл, как застрелили мою мать? Помнишь? Или у тебя
такая же короткая память, как у других?
- Помню, - сказала она.
- Помнишь доктора Филипса имистераБертона,ихбольшиедома?И
прачечную моей матери икакотецработалдоглубокойстарости,ав
благодарность доктор Филипс имистерБертонвздернулиего?Ничего,-
продолжал Вилли, - не все коту масленица. Посмотримтеперь,противкого
будут издаваться законы, кого будут линчевать,комупридетсявтрамвае
сидеть позади, для кого отведут особые места в кино. Посмотрим...
- Вилли, попадешь ты в беду с твоими взглядами.
- Моими? Все так говорят. Все думали об этом дне - надеялись, чтоон
никогда не придет. Думали: что этобудетзадень,еслибелыйчеловек
когда-нибудь прилетит сюда, на Марс? Вот он,этотдень,настал,анам
отсюда некуда деться.
- Ты не хочешь, чтобы белые поселились здесь?
- Что ты, пусть селятся! - Он улыбнулся широкой недобройулыбкой,в
глазах его было бешенство. - Пусть прилетают, живут здесь, работают - я не
против. Для этого от них требуется лишь одно:чтобыонижилитольков
своих кварталах, в трущобах, чтобы чистили нам ботинки,убирализанами
мусор и сидели в кино в последнем ряду. Вот и все, чего мы требуем. Араз
в недели? мы будем вешать двоихтроих. Только и всего.
- Ты становишься бесчеловечным, мне это не нравится...
- Ничего, привыкнешь! - Он затормозил перед их домомивыскочилиз
машины. - Я возьму ружья и веревку. Все будет как положено.
- О Вилли!.. - всхлипнула она, бессильно глядя, каконвзбегаетна
крыльцо и рывком отворяет дверь.
Потом она пошла за ним следом. Ей нехотелосьидти,ноонподнял
страшный шум на чердаке, отчаянно чертыхаясь, пока не отыскал своичетыре
ружья. Она видела, как поблескивает в чердачном сумраке беспощадная сталь,
но его она совсем невидела,такаятемнаякожабылаунего,только
слышала, как он ругается; наконец сверху, в облакепыли,спустилисьего
длинные ноги, и он взял кучу блестящих патронов, продул магазины и стал их
заряжать, и лицо его было угрюмым, мрачным, хмурым, выдаваяпереполнявшую
его горечь.
- Оставили бы нас в покое, - бормотал он сноваиснова.Вдругего
руки сами взметнулись в воздух. - Почемуонинемогутоставитьнасв
покое, почему?
- Вилли, Вилли...
- И ты... ты тоже... - Он посмотрел на нее тем же взглядом, исердце
ее сжалось под гнетом его ненависти.
За окном тараторили мальчуганы.
- Она говорила: белый как молоко. Как молоко!
- Белый, как этот старый цветок, - ты только подумай!
- Белый, как камень, как мел, которым пишут.
Вилли выбежал на двор.
- А вы - марш в дом! Я запру вас. Незачемвамвидетьбелыхлюдей,
незачем говорить о них. Сидите и не высовывайтесь на улицу. Живо!
- Но, папа...
Он загнал их в комнату, потом отыскал банку краски, шаблон, вгараже
взял длинную толстую шершавую веревку и сделал на ней петлю, иглазаего
неотступно следили за небом, пока руки сами выполняли свою задачу.
Они сидели в автомобиле, по дороге за ними стелились клубы пыли.
- Помедленней, Вилли.
- Сейчас не время для медленной езды, - ответил он.-Сейчассамое
время спешить - и я спешу.
Вдоль всей дороги люди смотрели на небо, или садились в своимашины,
или ехали на машинах,икое-гдеизавтомобилейторчалиружья,точно
телескопы, высматривающие все ужасы гибнущего мира.
Хэтти поглядела на ружья.
- Это все твой язык, - укоризненно сказала она мужу.
- Совершенно верно, - буркнул он, кивая. Его глазаяростносмотрели
на дорогу. - Я останавливался укаждогодомаиговорилим,чтонадо
делать:чтобыбралиружья,браликраску,захватиливеревкии
приготовились. И вот мы готовы, встречающие собрались, чтобы вручить ключи
от города... К вашим услугам, сэр?
Она прижала к груди тонкие черные руки, силясьсдержатьрастущийв
ней страх, и чувствовала, как кренится их машина, огибая,обгоняядругие
автомобили. Она слышала голоса:
"Эй, Вилли, глянь-ка!" - и мимо проносились поднятыеруки,держащие
ружья и веревки. И мелькали улыбающиеся рты...
- Приехали, - сказал, наконец, Виллиитормозомвтиснулмашинув
пыльную неподвижность и тишину. Ударом большой ноги онраспахнулдверцу,
вышел, обвешанный оружием, и тяжело зашагал по траве аэродрома.
- Ты подумал, Вилли?
- Вот уже двадцатьлетятолькоиделаю,чтодумаю.Мнебыло
шестнадцать, когда я покинул Землю и был рад, что уезжаю, - сказалон.-
Там не было жизни ни для меня, ни для тебя, ни для кого, похожего нанас.
Ни разу я не пожалел, что уехал. Здесь мыобрелипокой,впервыесмогли
вздохнуть полной грудью. Не отставай!
Он протискивался сквозь встречавшую его темную толпу.
- Вилли, - кричали они, - Вилли, что надо делать?
- Вот ружье, - отвечал он. - Вот еще одно, еще... - Он раздавал ружья
резкими взмахами рук. - Вот пистолет. Вот дробовик.
Люди столпилисьтакплотно,чтоказалось:одноогромноечерное
тысячерукое тело принимает оружие.
- Вилли, Вилли!
Его жена стояла рядом с ним, высокая, примолкшая, мягкий изгиб ее губ
выпрямился в тонкую черту, в больших влажных глазах было отчаяние.
- Давай краску! - обратился он к ней.
И она потащила через полечетырехгаллоннуюбанкужелтойкраски-
туда, где только что остановился трамвай со свежим указателемвпереди:К
МЕСТУ ПОСАДКИ БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА.