Трамвай был биткомнабитразговаривающими
людьми, они выходили на поле и,спотыкаясь,бежалипотраве,устремив
взглядвнебо.Женщиныс:корзинами,полнымиприпасов,мужчиныв
соломенных шляпах, без пиджаков. Гудящий трамвай опустел.Вилливошелв
него, поставил банки на пол, открыл их, размешал краску,проверилкисть,
вооружился шаблоном и вскарабкался на скамейку.
- Эй, вы! - За его спиной, гремя разменной мелочью, стоялкондуктор.
- Что это вы затеяли? Слезайте!
- Будто не видишь! Не горячись.
И Вилли обмакнул кисть в желтую краску. Он намалевал "Д", "Л" и"Я",
со зловещим упоением отдаваясь своей работе. Когда онкончил,кондуктор,
прищурясь, прочел блестящие желтые слова: ДЛЯ БЕЛЫХ - ЗАДНИЕ СКАМЕЙКИ.
Он прочел снова. ДЛЯ БЕЛЫХ... Он моргнул. ЗАДНИЕ СКАМЕЙКИ.Кондуктор
поглядел на Вилли и засмеялся.
- Ну как, это тебя устраивает? - спросил Вилли, слезая вниз.
И кондуктор ответил:
- В самый раз, сэр.
Хэтти, скрестив руки на груди, глядела снаружи на надпись.
Вилли вернулся к толпе, которая продолжала расти.
Он взобрался на ящик.
- Давайте составим бригаду, чтобы за час раскрасить все трамваи. Есть
желающие?
Лес рук поднялся над головами.
- Приступайте!
Они ушли.
- Еще нужна бригада отгородить места вкино-двапоследнихряда
белым.
Еще руки.
- Действуйте!
Они убежали.
Вилли посмотрел кругом,весьвпоту,тяжелодыша,гордыйсвоей
предприимчивостью. Его рука лежала на плече жены; Хэттистояла,глядяв
землю.
- Так, - произнес он. - Да, вот еще. Надо сегодняжеиздатьзакон:
смешанные браки воспрещаются!
- Правильно! - подхватил хор голосов.
- С этого дня все чистильщики ботинок кончают работу.
- Уже кончили! - Несколько человек швырнули на землющетки,которые
впопыхах притащили с собой из города.
- Еще нам нужен закон о минимальной зарплате, верно?
- Конечно!
- Будем платить белым не меньше десяти центов в час.
- Правильно!
Подбежал мэр города.
- Эй, Вилли Джонсон! Слезай с ящика!
- Нет такого права, мэр, чтобы меня прогнать..
- Ты затеваешь беспорядки, Вилли Джонсон.
- Вот именно!
- Мальчишкой ты бы себе этого не позволил! Тыничутьнелучшетех
белых, о которых кричишь!
- Око за око, мэр, - ответил Вилли, даже не глядя на него. Асмотрел
он на лица внизу; одниулыбались,удругихбылнерешительныйвид,у
третьихрастерянный,учетвертыхнеодобрительный,кое-ктоиспуганно
пятился.
- Ты сам пожалеешь, - настаивал мэр.
- Мы устроим выборы и изберем другого мэра, - сказал Вилли.
И он повернулся кгороду,гдевдольвсехулицпоявлялисьновые
вывески:ОГРАНИЧЕННАЯКЛИЕНТУРА-правонаобслуживаниеопределяет
владелец. Он ухмыльнулся и хлопнул в ладоши. Здорово!Людиостанавливали
трамваи и красили задние скамейки в белыйцвет,чтобыяснобыло,кому
впредьнанихсидеть.Хохочущиемужчиныврывалисьвкинотеатрыи
отгораживали веревкой часть зрительного зала, а жены,недоумевая,стояли
на тротуаре, награждая ребятишек шлепками, и отправлялиихдомой,чтобы
они не торчали на улице в эти страшные минуты.
- Все приготовились? - крикнул Вилли Джонсон, держа в руке веревкус
аккуратной петлей.
- Все! - отозвалась половина толпы.
Другая половина что-то бормотала, двигаясь, будто фигуры изкошмара,
в котором им ничуть не хотелось участвовать.
- Летит! - вскричал какой-то мальчуган.
И головы дернулись вверх, точно кукольные.
Высоко-высоко, рассекая небо, мчалась верхом на помеле изоранжевого
пламени красивая-красивая ракета. Она сделала круг и пошла на снижение,и
у всех захватило дух. Она села, разметав по лугумаленькиекостерки,но
пламя погасло, и несколькосекундракеталежаланеподвижно,потомна
глазахупритихшейтолпыбольшаядверьвкорпусеракеты,дохнув
кислородом, скользнула в сторону, и вышел старик.
- Белый человек, белый человек, белый человек...
Слова летели над замершей в ожидании толпой,детишепталиихдруг
другу на ухо и подталкивалиодиндругого.Точнорябьнаводе,слова
добежали до той границы, где кончалась толпа и начинались облитыесолнцем
и ветром трамваи соструящимсяизоконзапахомсвежейкраски.Шепот
становился все тише. Смолк.
Никто не двигался.
Белый человек был высокого роста и держался прямо,ноналицеего
была печать глубокой усталости. Он не брился в этот день, и глаза его были
старыми - старше глаз не бывает у живого человека.Онибылибесцветные,
почти белые и слепые от всего того, что он видел за прошедшие годы. Он был
тощий, как зимний куст. Его рукидрожали,иемупришлосьоперетьсяо
дверь, чтобы устоять на ногах.
Он протянул вперед руку, попытался улыбнуться, опустил руку.
Никто не двигался.
Он смотрел вниз, на их лица, и, возможно, видел, а может, и невидел
ружья и веревки, и, возможно, он ощутил запах краски. Его об этом никтои
никогда не спросил. Он заговорил очень медленно и спокойно,неопасаясь,
что его перебьют, - и никто не перебивал, и голос его былоченьусталый,
старый, бесцветный.
- Кто я - никакой роли не играет, - сказал он. - Всеравномоеимя
вам ничего не скажет. И я не знаю ваших имен.