Там случились три странных происшествия. Отец шел по Бенедикт-стрит, как вдруг под колеса еду щей навстречу машины бросился черный пес. Автомобиль вильнул и врезался в поребрик с такой силой, что лобовое стекло разлетелось, брызнув осколками во все стороны. Папа остановился, чтобы вместе с другими прохожими убедиться, все ли в порядке с водителем. Женщина съежилась за рулем, но выглядела скорее потрясенной, нежели раненой. Он пошел дальше, под ногами хрустели стекла.
Увидев вывеску кафе "Синяя нота", он сразу подумал о Саре. Она обожала синий цвет и считала счастливым все, в чьем названии он присутствовал. Он вообразил, как привозит ее в Гластонбери весной, ведет ее по Бенедикт-стрит и смотрит, как озаряется светом ее лицо при виде вывески. Зайдя внутрь и заказав сэндвич, он представил ее сидящей за столиком перед ним.
Женщина, подошедшая принять у него заказ, сказала, что он "пропустил все веселье". За несколько минут до этого, по ее словам, один из посетителей закончил обедать, затем встал и начал методично снимать с себя одежду, которую аккуратно сворачивал и клал на стул. Она указала на стул, где лежала небольшая стопка сложенной одежды. Затем, сказала она, голый человек выбежал из кафе и пересек улицу.
- Кто-нибудь наверняка вызвал полицию.
Клиенты за другими столиками обсуждали происшествие. Все сошлись во мнении, что человек был не местный.
- Сумасшедший, наверное, - сказал один.
Поев и расплатившись, отец направился обратно к парковке. Когда он переходил улицу, навстречу ему попался слепой. Это был крупный, очень полный мужчина, причем абсолютно лысый. Он постукивал перед собой белой тростью. По мере его приближения папа заметил, что глаза у незнакомца совершенно белые, как будто зрачки закатились. За секунду до того, как разминуться, слепой повернул к отцу голову и улыбнулся.
Отец ощутил прилив адреналина… и еще что-то, чего никогда не чувствовал прежде. Он вдруг осознал, что находится в присутствии зла. Ускорил шаг, а спустя минуту оглянулся. Тот человек исчез.
По дороге обратно отец заново проигрывал эти сцены в голове, но не смог извлечь из них никакого смысла. Позже он в виде шутки рассказал Деннису и Малкольму о том, что в Гластонбери видел человека, прикидывавшегося слепым, сказал, что это был дьявол. Когда товарищи подняли его на смех, он пожалел, что не может по-прежнему разделять их скептицизм.
Здесь отец умолк.
- Ты веришь в дьявола? - спросила я.
- Это не был вопрос веры, - ответил он. - Мои инстинкты сработали моментально: я столкнулся со Злом. До этого я даже не мыслил подобными категориями.
Я хотела, чтобы он вернулся к рассказу, поведал мне вещи, которые мне хотелось знать больше всего. Мне нравилось, как он произносит мамино имя: Сара.
- Похоже, ты был другим в те дни, - сказала я, наводя его на прежнюю тему. - Пешие походы, игры на пляже. В юности ты не страдал… - я замялась, - волчанкой?
Он поставил стакан на покрытый мраморной столешницей столик красного дерева рядом с креслом.
- Тогда я был здоров. Солнечный свет не раздражал меня. Еда не имела значения. Я обожал Сару и свою работу. У меня не было материальных проблем, благодаря полученному от отца наследству. Будущее, - он криво улыбнулся, - выглядело безоблачным.
Дьявол, встреченный моим отцом в Гластонбери, не шел ни в какое сравнение с дьяволом, поджидавшим его в Кембридже.
Изначально он работал под руководством профессора А. Г. Симпсона, мягкого, даже застенчивого человека, чьи прекрасные манеры не могли до конца скрыть его интеллект. Гранты, выделенные Симпсону на исследования, достигали миллионов фунтов, основной упор делался на изучение стволовых клеток.
Но всего через несколько месяцев отца и Малкольма начал буквально домогаться - иначе не скажешь - другой профессор с кафедры гематологии, Джон Редферн. Редферн работал в области переливания крови, и его лаборатории участвовали в экспериментах Государственной донорской программы в Адденбрукском госпитале.
На этом месте я отца перебила:
- Ты мне почти ничего не рассказал о Малкольме.
- Он был моим ближайшим другом. Малкольм был высоким, всего на пару сантиметров ниже меня, у, него были светлые волосы, которые он расчесывал на пробор слева, и они падали ему на лоб, очень белая кожа, он мгновенно краснел, если смущался или сердился. Он был умен и недурен собой - по крайней мере, женщины в то время придерживались такого мнения. Но ему нравилось разыгрывать из себя мизантропа и закоренелого циника. Друзей у него было немного.
Когда Малкольм зашел в тот день за папой, на нем, как обычно, был застегнутый на все пуговицы кардиган и белая сорочка с галстуком. Он взял напрокат машину, и они поехали в незнакомый ресторан на другом конце города на встречу с Редферном. Это оказалось душное, прокуренное место, где краснорожие дельцы поглощали ростбифы с кровью и двойным гарниром.
Когда они вошли, Редферн поднялся из-за столика. В зале повисла тишина, бизнесмены изучали вновь пришедших. На отца с Малкольмом часто таращились в общественных местах. Вид у них был не британский.
Редферн был метр семьдесят ростом, темноволосый и темноглазый, носатый и с красноватой кожей. Привлекательностью он не отличался, но всякий раз, когда отец встречал его в студенческом городке, он шел в обществе какого-нибудь красивого спутника.
За красным вином и красным мясом Редферн изложил свой план. Он хотел создать небольшую самостоятельную компанию для разработки базы данных образцов сыворотки с целью использования их для распознавания заболеваний. Он долго распространялся на тему, насколько могли бы Малкольм с отцом усилить потенциал такой компании, о том, как бы они разбогатели.
Малкольм сказал:
- О да, именно за деньгами мы и гонимся.
Насмешка в его голосе, похоже, удивила Редферна.
- Я думал, все янки помешаны на презренном металле, - сказал он.
Насчет отца с Малкольмом Редферн ошибался. У них обоих уже было слишком много денег. Прадед Малкольма, Джон Линч, сделал состояние в американской сталелитейной промышленности, и Малкольм был миллионером. Источником папиных денег был фонд, основанный его отцом, богатым немцем, разбогатевшим еще больше за счет неких темных дел, которые он вел в Латинской Америке после Второй мировой войны.
После слов Малкольма отец взглянул поверх окровавленных тарелок и заляпанных салфеток на их собеседника и заметил вспышку гнева в его глазах. Однако это выражение тут же сменилось гримасой печальной мольбы.
- Обещайте хотя бы подумать над моим предложением, - сказал Редферн самым смиренным тоном.
Они предоставили Редферну оплачивать счет, а сами уехали, насмехаясь над ним между собой.
Я заерзала в кресле.
- Засыпаешь? - спросил папа.
Я не знала. Я утратила чувство времени.
- Нет. Ноги хочется вытянуть.
- Может, закончим на сегодня? - предложил он с явным воодушевлением.
- Нет, - сказала я. - Я хочу услышать все до конца.
- Стоит ли? Я не хочу расстраивать тебя.
- Вряд ли найдется еще что-нибудь, способное меня расстроить, - заявила я.
Спустя несколько дней папа случайно встретил Редферна в центре города. Профессор шел с высокой шведкой из Кавендишской лаборатории. Они обменялись приветствиями. И тут отец обнаружил, что не может шевельнуться. Ноги не гнулись. Он смотрел Редферну в глаза, попытался отвести взгляд - и не смог.
Прошла целая минута, прежде чем он почувствовал, что снова обрел способность двигаться. Тогда он перевел взгляд с Редферна на женщину, но та избегала смотреть в его сторону.
- До скорой встречи, - сказал Редферн.
Отцу хотелось убежать. Вместо этого он спокойно пошел прочь, преследуемый звуками их смеха.
Примерно неделю спустя Малкольм позвонил и пригласил отца к себе на чай. Папа сказал, что слишком занят.
- Я сегодня видел изумительный гемоглобин, - сказал Малкольм.
Малкольм был не из тех, кто легко разбрасывается словами типа "изумительный". Этого было достаточно, чтобы соблазнить папу.
Поднимаясь по лестнице в квартиру Малкольма, отец почувствовал резкий запах горелого хлеба. На стук никто не ответил, но дверь оказалась не заперта, и он вошел.
В гостиной у Малкольма, как обычно, горел камин, а рядом с ним стоял Редферн с кочергой в руке, на конце которой дымился обугленный кусок хлеба.
- Люблю подгорелые тосты, - сказал он, не оборачиваясь. - А вы?
Малкольм явно отсутствовал.
Редферн предложил отцу сесть. Хотя ему хотелось уйти, он сел. Кроме запаха горелого хлеба он различил еще один, весьма неприятный.
Он хотел уйти. Но сидел.
Редферн говорил. Папа нашел его одновременно гениальным и глупым. Словечком "гениальный" в Кембридже швырялись направо и налево, пояснил отец и добавил, что, на его взгляд, во всех крупных научных центрах нравы примерно одинаковы. Он сказал, что академические заведения напоминали ему плохо управляемый цирк. Профессура походила на недокормленных зверей, замученных сидением в изначально слишком тесных клетках и потому вяло реагировавших на щелканье бича. Воздушные гимнасты с занудной регулярностью падали в плохо натянутую сеть. У клоунов был голодный вид. Шатер протекал. Публика была невнимательна, нестройно орала не в тех местах, где надо. А когда представление заканчивалось, никто не хлопал.
(К развернутым метафорам, как приему, отец время от времени прибегал, подозреваю, не только для иллюстрации рассказа, но и для собственного развлечения. Образ дурно организованного цирка мне понравился, поэтому я вставила его сюда.)
Отец смотрел, как Редферн расхаживает по комнате, разглагольствуя о философии… обо всем на свете. Он сказал, что хочет узнать больше о папиных моральных принципах, но, прежде чем отец успел ответить, заговорил о своих. Редферн считал себя прагматиком.
- Согласны ли вы, - начал он, - что единственный долг человека - производить как можно больше удовольствия.
- Только если произведенное удовольствие эквивалентно уменьшению боли. - Отец скрестил руки. - И только если удовольствие одного человека столь же значимо, сколь и удовольствие других.
- Ну что ж. - В отсветах камина лицо Редферна казалось краснее, чем всегда, и вдруг показалось отцу исключительно уродливым. - Согласитесь, что количество удовольствия или боли, производимое действием, является главным критерием определения того, какие действия выполнять.
Отец сказал, что согласен. Он чувствовал себя так, как будто присутствовал на очередной лекции по этике.
- Многие действия неправильны, поскольку вызывают боль, - продолжал Редферн, размахивая кочергой с почерневшим ломтиком хлеба на конце. - Вы согласны? И если можно продемонстрировать, что действие приведет к боли, это само по себе будет достаточной причиной не предпринимать его.
В этот момент папа уловил краем глаза какое-то движение у себя за спиной. Но, обернувшись, ничего не увидел. Тошнотворный запах, казалось, усилился.
- Тогда можно сделать вывод, что существуют случаи, при которых необходимо причинить боль сейчас, дабы избежать большей боли в будущем, или получить в будущем удовольствие, которое стоит нынешней боли.
Отец сцепился взглядом с Редферном, пытаясь разгадать, к чему тот клонит, сзади подошел Малкольм, запрокинул ему голову и вонзил зубы в шею.
- Каково тебе было? - спросила я отца.
- Тебе не противно слушать об этом?
Я была одновременно насторожена и бесстрастна.
- Ты обещал рассказать мне все.
Боль была страшной, обжигающей, отец никогда прежде такой не испытывал. Он безуспешно пытался вырваться.
Малкольм держал его в неловких объятиях, которые были бы немыслимы, будь папа способен размышлять в тот момент. Он пытался повернуть голову, чтобы взглянуть Малкольму в лицо… должно быть, тут-то он и потерял сознание, но успел заметить Редферна, который с явным удовольствием наблюдал за этой сценой с противоположного конца комнаты.
Отец пришел в себя, лежа поперек дивана. Провел ладонью по лицу и понял, что все оно испачкано полузапекшейся кровью. "Друзей" в комнате не было.
Он сел. Голова казалась опухшей и словно набитой ватой, руки и ноги слушались плохо, но ему хотелось быстрее убежать оттуда. Камин погас, в комнате было холодно, но запахи горелого хлеба и иного, неизвестного вещества, еще держались. Теперь они казались почти аппетитными, как и незнакомый медный привкус во рту.
Нервы были натянуты до предела. Он чувствовал опустошенность, но в то же время жилы, казалось, наполнились чем-то вроде адреналина. Ему удалось встать и дойти до уборной. В мутном зеркале над раковиной он увидел рану на шее и корку крови вокруг рта. Стук сердца отзывался в голове металлическим звоном.
Напротив уборной была закрытая дверь в спальню, незнакомый запах шел оттуда. Должно быть, там находится что-то мертвое, подумалось отцу.
На полпути вниз он увидел, что к лестнице подходят Редферн с Малкольмом. Он стоял на площадке и смотрел, как они приближаются.
Папа ощущал стыд, гнев и жажду мести. Однако они поднимались к площадке, а он ничего не предпринимал.
Редферн кивнул. Малкольм взглянул на него и отвернулся. Волосы падали ему на глаза, лицо было красным, как будто он недавно тер его. Глаза казались тусклыми, равнодушными, и он ничем не пах вообще.
- Объяснения бесполезны, - сказал Малкольм, когда отец потребовал таковых. - Но однажды ты поймешь, что это для твоего же блага.
Редферн покачал головой и стал подниматься дальше, бормоча:
- Ох уж эти американцы. Начисто лишены чувства юмора.
- Ты понимал, кем стал?
- Понятия не имел, - ответил он. - Я смотрел фильмы, читал какие-то книги… но думал, что все это вымысел. В основном так и было.
- Ты умеешь превращаться в летучую мышь?
Он посмотрел на меня с невольным разочарованием.
- Нет, Ари. Это сказки, а жаль. Я бы очень хотел уметь летать.
Я начала формулировать очередной вопрос, но он сказал:
- Тебе пора спать. Остальное расскажу завтра.
Оказывается, у меня затекли ноги. Напольные часы пробили четверть первого. Я покрутила ступнями и медленно встала.
- Папа, а я - тоже?
Разумеется, он понял, что я имела в виду.
- Похоже, все идет к тому.
ГЛАВА 8
- Очень немногое из того, что о нас пишут, правда, - сказал отец на следующий вечер. - Никогда не доверяй тем, кто объявляет себя специалистом по вампирам. Это в основном позеры с нездоровым воображением.
Мы снова сидели в гостиной, а не в библиотеке. Я явилась на эту встречу подготовленной, по крайней мере, так мне казалось, вооруженной страницами вампирской премудрости, скопированными из Интернета. Он полистал мои записи и покачал головой.
- Написано благонамеренными глупцами. Жаль, что так мало вампиров записывают факты. Некоторые пытались, и мне хочется думать, что и другие последуют их примеру, когда мы научимся более успешно справляться с нашим состоянием.
- А как насчет кольев в сердце? - спросила я.
Он нахмурился, уголки его губ опустились.
- Кто угодно погибнет, если ему воткнуть кол в сердце, - сказал он. - И любой умрет, если сильно обгорит, включая вампиров. Но спанье в гробах, театральные одеяния, потребность в свежих жертвах - это все чушь.
В мире живут сотни тысяч, возможно, миллионы вампиров. Никто точно не знает сколько, потому что в бланках переписи населения этого вопроса нет. Большинство вампиров ведут практически обычную жизнь, как только научаются справляться со своими специфическими потребностями, - это не так уж сильно отличается от любой хронической болезни.
- Как волчанка.
- Я лгал тебе насчет этой болезни, Ари. Прости. Я выдумал ее, дабы наладить отношения с миром. Мне хотелось быть честным с тобой, но я чувствовал, что надо подождать, пока ты подрастешь. Если бы ты оказалась смертной, думаю, ты могла бы с тем же успехом и дальше верить в это. А если нет… что ж, я всегда подозревал, что ты с самого начала знала: это не волчанка.
Однако в некотором отношении вампиризм действительно похож на эту болезнь: чувствительность к солнечному свету, склонность к болям в суставах и мигреням. Определенные лекарства и пищевые добавки, поддерживающие больных волчанкой, помогают и вампирам, особенно в контроле за иммунной системой. "Серадрон" разработал заменители крови, которые с равным успехом используют и вампиры, и больные волчанкой, - побочные результаты исследований в области получения искусственной крови.
- Мы разрабатываем новые лекарства конкретно для нас. В прошлом году начались клинические испытания нового гибрида под названием "полуденный комплекс". Он повышает устойчивость к солнечному свету и подавляет жажду крови.
Должно быть, вид у меня сделался тревожный. В его взгляде вдруг проступило сочувствие.
- Эта часть сказок, к сожалению, правдива.
- Ты убил маму? - вырвалось у меня.
Казалось, чем дальше, тем чаще слова произносились так, как в мыслях.
- Разумеется, нет.
И снова разочарование в глазах.
- Ты когда-нибудь пил ее кровь?
- Ты обещала быть терпеливой, - напомнил он.
Люди придумали для нашего состояния множество смехотворных имен, но папа предпочитал "вампиризм", хотя происхождение этого слова коренится в глубинах мрачной славянской истории. Существуют иные названия процесса превращения в вампира: участники игры называли его "взятием", другие - "трансформацией" или "перерождением".
- Рождаешься, к сожалению, только однажды, - сказал папа. - Хотелось бы мне, чтобы это было иначе.
Свое превращение он называл "изменением статуса".
- После изменения статуса обычно следует период нездоровья, - сказал он.
Я попыталась представить себе, как чувствует себя человек в момент "изменения статуса", но не смогла.
Внезапно я обнаружила, что прикидываю, каково было бы укусить его… да, укусить в шею моего собственного отца. Какова на вкус его кровь?
Тут он бросил на меня такой мрачный, такой грозный взгляд, что я тут же пискнула:
- Извини.
Повисла неловкая пауза, затем он сказал:
- Позволь рассказать тебе, как это было.
Четыре дня он пролежал в полусне, силы покинули отца.
Раз в день Малкольм приходил кормить его. Первый раз было хуже всего. Малкольм вошел, вынул из кармана пальто нож с ручкой из слоновой кости и без всяких церемоний вспорол себе левое запястье. Он прижал отца губами к ране, как новорожденного, и тот сосал пищу.
После каждого кормления он чувствовал себя все сильнее и каждый раз клялся больше не делать этого. Но ему не хватало сил сопротивляться Малкольму.
Однажды, ближе к вечеру, когда отец питался, вошел Деннис.
Вампирская традиция говорит об эротической природе поглощения чужой крови. Папа сказал, что в этих сказках есть определенная доля истины. Он испытывал некое болезненное наслаждение, когда пил.