К несчастию, он здесь ненадолго. Надо
воспользоваться,надо идти. К нему, к нему!
Проходивший франтик с рыжими кудряшками иголубоюлентою на низкой шляпе обернулся и с язвительноюусмешкой посмотрел сквозь
стеклышко на Бамбаева.Литвиновудосадно стало.
— Что ты кричишь? — промолвил он,— словно гончуюна след накликаешь! Я еще не обедал.
— Чтож такое! МожносейчасуВебера... втроем... Отлично! У тебя есть деньги заплатить за меня? — прибавилон вполголоса.
— Есть-то есть; только я, право, не знаю...
— Перестань, пожалуйста; тыменяблагодарить будешь,и он рад будет... Ах, боже мой! — перебил самого себя Бамбаев.— Это они финал из
„Эрнани“ играют. Что за прелесть!.. А som...so Сarlo... Экой, однако, я! Сейчас в слезы. Ну, Семен Яковлевич! Ворошилов! Идем, что ли?
Ворошилов, который все еще продолжал стоять неподвижно и стройно, сохраняя прежнее, несколько горделивоедостоинствоосанки,
знаменательноопустилглаза, нахмурился и промычал что-то сквозь зубы... но не отказался;а Литвиновподумал:„Что же! проделаем и
это, благо время есть“. Бамбаев взял его под руку, но, прежде чем направился вкофейную, кивнул пальцем Изабелле, известной цветочнице Жокей-
клуба: ему вздумалось взять у ней букет. Но аристократическая цветочница не пошевельнулась;да и с какой стати было ей подходить к господину
безперчаток,взапачканнойплисовойкуртке, пестром галстухе и стоптанных сапогах, которогоонаи в Париже-то никогда не видала?
Тогда Ворошилов в свою очередь кивнул ей пальцем. К нему она подошла, и он, выбрав в ее коробке крошечный букет фиалок, бросил ей гульден.
Он думал удивить ее своею щедростью; но она даже бровью не повела и, когда он от нее отвернулся, презрительноскорчила свои стиснутые губы.
Одет Ворошиловбыл очень щегольски, дажеизысканно, ноопытный глаз парижанки тотчас подметил в его туалете, в его турнюре,в самой его
походке, носившей следы разновременнойвоенной выправки, отсутствие настоящего, чистокровного„шику“.
УсевшисьуВеберав главнойзалеизаказавобед, знакомцы наши вступили вразговор. Бамбаев громко и сжаромпотолковало
высокомзначенииГубарева, но скоро умолк и, шумно вздыхая и жуя, хлопал стакан за стаканом. Ворошиловпилиелмало, словнонехотя,
и, расспросив Литвинова о роде его занятий, принялся высказыватьсобственные мнения... не столько об этих занятиях,сколько вообще о различных
„вопросах“...
Он вдруг оживился и так и помчался, как добрый конь, лихо и резкоотчеканивая каждый слог, каждую букву, какмолодец-кадетна
выпускном экзамене, и сильно, но не в ладразмахиваяруками.
С каждым мгновением он становился всеречистей, всебойчей, благоникто
егонепрерывал: онсловно читал диссертацию или лекцию. Имена новейшихученых, с прибавлением года рождения или смертикаждогоиз
них, заглавия только что вышедших брошюр,вообщеимена, имена, имена — дружнопосыпалисьсегоязыка, доставляя ему самому высокое
наслаждение,отражавшеесяв его запылавших глазах. Ворошилов, видимо,презирал всякое старье, дорожил одними сливкамиобразованности,
последнею, передовою точкой науки;упомянуть,хотябынекстати, окнигекакого-нибудьдоктораЗауэрбенгеля о пенсильванских тюрьмах
или о вчерашнейстатье в„Азиатик джернал“ о Ведах и Пуранах (он таки сказал: „Джернал“, хотя, конечно, не знал по-английски)—было
для него истинною отрадой, благополучием.Литвинов слушал его, слушал и никак не мог понять,какаяже, собственно, его специальность?То
он вел речьо роли кельтийского племени в истории, то его уносило вдревний мир, и он рассуждал об эгинских мраморах,напряженно
толковал о жившем до Фидиаса ваятелеОнатасе,который, однако, превращался у него в Ионатана итем на миг наводил на все его рассуждение
не тобиблейский, не то американский колорит; то он вдругперескакивалв политическую экономию и называл Бастиа дуракоми деревяшкой,
„не хуже Адама Смита и всехфизиократов ...“ — „Физиократов! — прошепталемувследБамбаев ...— Аристократов?..“ Между прочим, Ворошилов
вызвалвыражение изумления на лице того же самого Бамбаеванебрежно и вскользь кинутым замечанием о Маколее, како писателе устарелом и
уже опереженном наукой; что жедо Гнейста и Риля, то он объявил, что их стоит тольконазвать, и пожал плечами. Бамбаев также плечами
пожал.
„И все это разом, безо всякого повода, перед чужими, вкофейной,— размышлялЛитвинов,глядянабелокурыеволосы, светлые глаза,
белые зубы своего нового знакомца(особенносмущалиегоэтикрупныесахарныезубыдаеще эти руки с их неладным размахом),— и не
улыбнетсяни разу; а со всем тем, должно быть, добрый малый икрайненеопытный...“
Ворошиловугомонился,наконец;голос его, юношески звонкий и хриплый, как у молодогопетуха, слегка порвался... Кстати ж, Бамбаев
начал декламироватьстихи и опять чуть не расплакался, что произвеловпечатлениескандалазаоднимсоседнимстолом, около которого
поместилось английское семейство, и хихиканьеза другим: две лоретки обедали за этим вторым столом с каким-то престарелым младенцем в
лиловом парике. Кельнер принес счет; приятели расплатились.