— КакойЕлистратов? — спросилГубарев.— Тот,что был в Казани?
— Тот самый. Я знаю, Степан Николаич, про него распустилислух, будто он там с каких-то подрядчиков или винокуров деньги брал. Да ведь
кто это говорит? Пеликанов ! А возможно ли Пеликанову верить, когдавсем известно,что он просто — шпион!
— Нет,позвольте,МатренаСеменовна,— вступился Бамбаев,— ясПеликановымприятель;какой жеон шпион?
— Да, да, именно шпион!
—Да постойте, помилуйте...
—Шпион, шпион! — кричала Суханчикова.
— Да нет же, нет, постойте; я вам что скажу,— кричалв свою очередь Бамбаев.
—Шпион, шпион! — твердила Суханчикова.
—Нет, нет! ВотТентелеев, этодругое дело! —
заревелБамбаев уже во все горло.
Суханчикова мгновенно умолкла.
— Про этого барина я достовернознаю,— продолжал он обыкновенным своим голосом,— что когда Третье отделениеего вызывало, он у графини
Блазенкрампф в ногах ползал и все пищал: „Спасите, заступитесь!“ А Пеликанов никогда до такой подлости не унижался.
—Мм... Тентелеев...— проворчалГубарев,— это... это заметить надо.
Суханчикова презрительно пожала плечом.
—Обахороши,— заговорилаона,— нотолькояпро Тентелееваещелучшеанекдотзнаю. Он, каквсем известно, — был ужаснейший
тиран со своими людьми, хотя тоже выдавал себя за эманципатора. Вот он раз в Париже сидит у знакомых, и вдруг входит мадамБичер-Стоу,— ну, вы
знаете, „Хижина дяди Тома“. Тентелеев, человек ужасно чванливый, стал просить хозяина представить его; но та, как только услыхала его фамилию:
„Как? — говорит, — сметь знакомиться с автором Дяди Тома? — Да хлоп его по щеке!— Вон! — говорит,— сейчас!“ И что ж вы думаете? Тентелеев взял
шляпу, да, поджавши хвост, и улизнул.
— Ну, это, мне кажется, преувеличено,— заметил Бамбаев .— „Вон!“ она ему, точно, сказала, это факт; но пощечиныона ему не дала.
—Далапощечину, далапощечину! — ссудорожным напряжением повторила Суханчикова,— я не стану пустяковговорить. И с такими людьми вы
приятель!
— Позвольте, позвольте, Матрена Семеновна, я никогдане выдавал Тентелееваза близкого мне человека; я про Пеликанова говорил.
— Ну, не Тентелеев, так другой: Михнев, например.
— Что же этот такое сделал? — спросил Бамбаев, уже заранее оробев.
— Что?Будтовынезнаете?НаВознесенском проспектевсенародно кричал, что надо, мол, всех либералов в тюрьму; а то еще к нему
приходит старый пансионский товарищ, бедный, разумеется, и говорит: „Можно у тебя пообедать?“ А тот ему в ответ: „Нет, нельзя; у меня два графа
сегодня обедают... п' шол прочь!“
— Даэтоклевета, помилуйте! — возопилБамбаев.
— Клевета?.. клевета?Во-первых, князьВахрушкин, который тоже обедал у вашего Михнева...
— КнязьВахрушкин,— строговмешалсяГубарев,— мне двоюродный брат; но я его к себе не пускаю... Ну, и упоминать о нем, стало быть,
нечего.
— Во-вторых,— продолжала Суханчикова, покорно наклонивголову в сторону Губарева,— мне сама Прасковья Яковлевна сказала.
— Нашли на кого сослаться! Она да вот ещеСаркизов— это первые выдумщики.
— Ну-с, извините; Саркизовлгун,точно;онжес мертвого отца парчовой покров стащил, об этом я спорить никогдане стану; но
ПрасковьяЯковлевна, какоесравненье !Вспомните, каконаблагородносмужемразошлась ! Но вы, я знаю, вы всегда готовы...
—Нуполноте, полноте, МатренаСеменовна,—перебилееБамбаев.— Бросимтеэти дрязгиивоспаримте-кав горния. Я ведь старого
закала кочерга. Читали вы„Маdemoiselle de la Quintinie?“ Вот прелесть-то! И спринципами вашими в самый раз!
Я романов больше не читаю,— сухо ирезкоотвечалаСуханчикова.
— Отчего?
— Оттого что теперь не то время; у меня теперь однов голове: швейные машины.
— Какие машины? — спросил Литвинов.
— Швейные,швейные;надовсем,всемженщинамзапастисьшвейнымимашинамиисоставлятьобщества;этак они все будут хлеб
себе зарабатывать и вдругнезависимыстанут. Иначе они никак освободиться не могут.Это важный, важный социальный вопрос. У нас такой об
этомбылспорсБолеславомСтадницким. БолеславСтадницкийчудная натура, но смотрит наэти вещи ужаснолегкомысленно. Все
смеется... Дурак!
—Все будут в своевремя потребованы котчету, совсех взыщется,— медленно, нето наставническим, не тепророческим тоном
произнес Губарев.
— Да, да,— повторилБамбаев,— взыщется,именно,взыщется. А что, Степан Николаич,— прибавил он,понизивголос,— сочинение
подвигается?
— Материалы собираю,— отвечал, насупившись,Губареви, обратившись к Литвинову, у которогоголованачиналаходить кругом от этой
яичницы незнакомых емуимен, отэтогобешенствасплетни, спросил его: чемонзанимается?
Литвинов удовлетворил его любопытству.