„Дляхрабрости“,— прибавил он с улыбкой.
Литвиновсудвоеннымвниманиемпосмотрелнаэто последнее изо всех тех новых лиц, с которыми ему в тот день пришлось столкнуться, и
тотчас же подумал: „Этот не то, что те“.
Действительно, не то. Пред ним сидел, перебирая по краюстолатонкимиручками, человекширокоплечий, с просторнымтуловищемна
короткихногах,спонурою курчавою головой, с очень умными и очень печальными глазками под густыми бровями, с крупным правильным ртом,
нехорошимизубамиитемчисторусскимносом, которому присвоено название картофеля; человек с виду неловкий и даже диковатый, но уже,
наверное, недюжинный . Одет он был небрежно: старомодный сюртук сидел на нем мешком, и галстук сбился на сторону. Его внезапнаядоверчивость
нетольконепоказаласьЛитвинову назойливостью, но, напротив, втайне ему польстила: нельзябылоневидеть, чтозаэтимчеловеком не
водилось привычкинавязыватьсянезнакомым.Странное впечатлениепроизвел он на Литвинова: он возбуждал в нем и уважение, и сочувствие, и
какое—то невольное сожаление.
— Так я не беспокою вас? — повторил он мягким, немногосиплым и слабым голосом, который как нельзя лучшешел ко всей его фигуре.
—Помилуйте,— возразилЛитвинов,— я,напротив, очень рад.
— В самом деле? Ну, так и я рад. Я слышал об вас много; я знаю, чем вы занимаетесь и какие ваши намерения . Дело хорошее. То—то вы и
молчали сегодня.
—Да и вы, кажется, говорили мало,— заметил Литвинов .
Потугин вздохнул.
— Другие уж больно много рассуждали—с. Я слушал. Ну что,— прибавил он, помолчав немного и как—то забавноуставив брови,— понравилось
вамнашеВавилонское столпотворение?
— Именно столпотворение.Вы прекрасно сказали.Мне все хотелось спросить у этих господ, из чего они так хлопочут ?
Потугин опять вздохнул.
В том—то и штукачтоони и самиэтогоневедают —с. В прежние времена про них бы так выразились:„Они, мол, слепыеорудия
высшихцелей; ну, атеперьмы употребляем более резкиеэпитеты. И заметьте, что,собственно, я нисколько не намерен обвинять их; скажу
более, они все... то есть почти все, прекрасные люди. ПрогоспожуСуханчиковуя, например, навернознаюоченьмного хорошего: она
последние свои деньги отдала двумбедным племянницам.
Положим,тут действовало желаниепощеголять, порисоваться, но согласитесь,
замечательноесамоотвержение в женщине, которая сама небогата! Прогосподина Пищалкина и говорить нечего; емунепременно,со
временем, крестьянеегоучасткаподнесутсеребряныйкубок в виде арбуза, а может быть, и икону сизображениемего ангела, и хотя он
им скажет в своейблагодарственнойречи,что оннезаслуживаетподобнойчести,но это он неправду скажет: он ее заслуживает.
УгосподинаБамбаева, вашего приятеля, сердце чудное;правда,у него, как у поэта Языкова, который, говорят,воспевалразгул,
сидязакнигойикушаяводу,— восторг,собственно, ни на что не обращенный, но все же восторг;и господин Ворошилов тоже добрейший;
он, как все людиего школы, люди золотой доски, точно на ординарцыприсланк науке, к цивилизации, и дажемолчит фразисто,но он еще
так молод! Да, да, все это люди отличные, ав результате ничего не выходит; припасы первый сорт, аблюдо хоть в рот не бери.
Литвинов с возрастающим удивлением слушалПотугина:все приемы, все обороты его неторопливой, носамоувереннойречи изобличали и
уменье и охоту говорить.Потугин, точно, и любил и умел говорить; но какчеловек,из которого жизнь уже успела повытравитьсамолюбие,
он с философическим спокойствием ждал случая,встречи по сердцу.
— Да, да,— начал он снова, с особым, емусвойственным,не болезненным, но унылым юмором,— это все очень,странно—с. И вот еще что
прошу заметить. Сойдется,например,десять англичан, они тотчас заговорят оподводномтелеграфе, о налоге на бумагу, о способе
выделывать,крысьишкуры,тоестьочем—нибудьположительном,определенном;сойдется десять немцев, ну,тут,разумеется,Шлезвиг—
Гольштейн и единство Германии явятся на сцену; десятьфранцузовсойдется, беседанеизбежнокоснется „клубнички“, как они там нивиляй; а
сойдетсядесять русских, мгновенно возникает вопрос,— вы имели случай сегодня в том убедиться,— вопрос означении, о будущностиРоссии, да в
таких общих чертах, от яиц Леды,бездоказательно,безвыходно. Жуют, жуют они этот несчастныйвопрос, словнодетикусокгуммиластика:ни
соку, ни толку. Ну, и конечно, тут же, кстати, достанется и гниломуЗападу. Экая притча, подумаешь! Бьетоннасна всех пунктах, этот
Запад,— а гнил! И хоть бы мы действительноего презирали,— продолжал Потугин,— а то ведь это все фраза и ложь. Ругать—то мы его ругаем, а
только его мнением и дорожим, то есть, в сущности, мнением парижскихлоботрясов. У меня есть знакомый, и хороший, кажется, человек, отец
семейства, уже немолодой; так тот несколько дней в унынии находился оттого, что в парижскомресторане спросил себеune portion de biftek
aux pommes de terre, а настоящий француз тут же крикнул: „Garcon!biftek pommes!“Сгорел мой приятель от стыда! И потом везде кричал: „Вiftek
pommes!“ — и других учил.