Она была девица... и очень целомудренная
девица. Делонеудивительное! — скажет иной скептик, вспомнив то, что было сказано об ее наружности. Дело удивительное и редкое! — позволим
себе сказатьмы.
Услышав ее отповедь, Паклин снова рассмеялся.
—Вы молодец, моя милая! — воскликнул он. — Славно меняотбрили!Поделоммне!Зачемятакимкарликом остался! Однако где же это
пропадает наш хозяин?
Паклин не без умысла переменил предмет разговора. Он никак не мог помириться с крохотным своим ростом, со всей своей невзрачной фигуркой.
Это было ему тем чувствительнее,что он страстно любил женщин. Чего бы он не дал, чтоб нравиться им! Сознание своей мизерной наружности
гораздо больнее грызло его, чем его низменное происхождение, чем незавидное положение его в обществе. Отец Паклина был простой мещанин,
дослужившийся всякиминеправдами до чинатитулярногосоветника, ходок по тяжебным делам, аферист. Он управлял имениями, домамии зашиб—таки
копейку; но сильно пил под конец жизнииничегонеоставилпослесвоейсмерти.Молодой Паклин (звали его: Сила... Сила Самсоныч, что он
также считал насмешкой над собою) воспитывался в коммерческомучилище, где отличновыучился немецкому языку.
После различных, довольнотяжелых передряг он попал наконец в частную контору на 1500 рублей серебром годовогосодержания. Этими
деньгами он кормил себя, больнуютетку да горбатую сестру. Во время нашего рассказа ему только что пошел двадцать восьмой год. Паклин знался
со множеством студентов, молодых людей, которым он нравилсясвоейциническойбойкостью, веселойжелчью самоуверенной речи, односторонней, но
несомненной начитанностью,без педантизма. Лишь изредка ему доставалось от них. Раз он как-то опоздал на политическую сходку... Войдя,он
тотчасначалторопливоизвиняться... „ТрусоватбылПаклинбедный“, — запелкто-товуглу — и все расхохотались. Паклин наконец
засмеялся сам, хоть и скребло у него на сердце. „Правду сказал, мошенник!“ — подумал он про себя. С Неждановым он познакомился в греческой
кухмистерской, куда ходил обедать и где выражалподчас весьма свободные и резкие мнения. Он уверял, чтоглавнойпричинойего
демократическогонастроения была скверная греческая кухня, которая раздражала его печень.
— Да... именно... где пропадает наш хозяин? — повторил Паклин. — Я замечаю: он с некоторых пор словно не в духе. Уж не влюблен ли он, боже
сохрани!
Машурина нахмурилась.
—Он пошел в библиотеку за книгами, а влюбляться ему некогда и не в кого.
„А в вас?“ — чуть было не сорвалось с губ у Паклина.
— Я потому желаю его видеть, — промолвил он громко, — что мне нужно переговорить с ним по одному важномуделу.
—Он пошел в библиотеку за книгами, а влюбляться ему некогда и не в кого.
„А в вас?“ — чуть было не сорвалось с губ у Паклина.
— Я потому желаю его видеть, — промолвил он громко, — что мне нужно переговорить с ним по одному важномуделу.
— По какому это делу? — вмешался Остродумов. — По нашему?
— А, может быть, и по вашему... то есть по нашему, общему.
Остродумов хмыкнул. В душе он усомнился, но тут же подумал: „А черт его знает! Вишь, он какой пролаз!“
— Да вот он идет наконец, — проговорила вдруг Машурина— и в ее маленьких, некрасивых глазах, устремленныхна дверь передней,
промелькнуло что-то теплое и нежное,какое-тосветлое, глубокое, внутреннеепятнышко...
Дверь отворилась — и на этот раз, с картузом на голове, со связкой книг под мышкой, вошел молодой человек лет двадцати трех, сам
Нежданов.
II
При виде гостей, находившихся в его комнате, он остановилсяна пороге двери, обвел их всех глазами, сбросил картуз, уронил книги прямо на
пол — и, молча добравшись докровати, прикорнулнаеекрае. Егокрасивоебелое лицо, казавшееся еще белее от темно-красного
цвета волнистыхрыжих волос, выражало неудовольствие и досаду.
Машурина слегка отвернулась и закусила губу; Остродумовпроворчал:
— Наконец-то!
Паклин первый приблизился к Нежданову.
— Что с тобой, Алексей Дмитриевич, российский Гамлет?Огорчил кто тебя? Или так — без причины — взгрустнулось?
— Перестань,пожалуйста,российский Мефистофель, — отвечал раздраженно Нежданов. — Мне не до того, чтобы препираться с тобою плоскими
остротами.
Паклин засмеялся.
— Ты неточно выражаешься: коли остро, так не плоско,коли плоско, так не остро.
— Ну, хорошо, хорошо... Ты, известно, умница.
— А ты в нервозном состоянии,— произнес с расстановкоюПаклин.— Али в самом деле что случилось?
— Ничегонеслучилосьособенного; аслучилосьто, что нельзя носа на улицу высунуть в этом гадком городе, в Петербурге, чтоб не
наткнуться на какую-нибудь пошлость,глупость, на безобразную несправедливость, на чепуху! Жить здесь больше невозможно.
— То—то ты в газетах публиковал, что ищешь кондициии согласен на отъезд,— проворчал опять Остродумов.