Мне казалось, что от телефонного звонка Франсуазы, сообщившей
мне о почтительной покорности Альбертины, возвращавшейся вместе с ней, во мне растет самомнение. Я ошибался. Если я действительно испытывал
душевный подъем, то только оттого, что благодаря звонку Франсуазы я почувствовал, что моя любимая принадлежит мне, живет только мною, даже на
расстоянии, следователь¬но, у меня нет необходимости размышлять, считает ли она меня своим супругом и хозяином, раз она возвращается по первому
моему зову. Таким образом, телефонный звонок обратился для меня в частицу нежности, исходившей из¬далека, из квартала Трокадеро, где, как
оказалось, нахо¬дилось средоточие счастья, направлявшее ко мне успокои¬тельные молекулы, успокоительный бальзам, предоставляя мне, наконец,
целебную свободу мысли, которой прежде у меня не было, не ставя каких-либо преград между мной и музыкой Вагнера, и я ждал назначенного приезда
Альбер¬тины без всякого волнения, без малейшего нетерпения, в котором я не сумел разглядеть счастье. А источником сча¬стья, нахлынувшего на меня
при мысли, что она подчиня¬ется мне, что она принадлежит мне, – этим источником была любовь, а не самомнение. Теперь мне было бы совер¬шенно
безразлично, если бы в моем подчинении находилось полсотни женщин, возвращающихся по первому моему зо¬ву, и даже не из Трокадеро, а хотя бы из
Индии. Но в тот день, чувствуя присутствие Альбертины, которая, пока я был один у себя в комнате, занималась музыкой, Альбер¬тины, которая
послушно возвращалась ко мне, я вдыхал рассеянную, словно облако пыли на солнце, одну из субстанций, тех, что спасительны для тела или же
облегчают душу. Потом, через полчаса, вернулась Альбертина, потом – прогулка с Альбертиной; и ее возвращение и про¬гулка показались мне
скучными, потому что теперь я чув¬ствовал себя уверенно, но, благодаря этой уверенности, они, начиная с той минуты, когда Франсуаза сказала мне
по телефону, что везет Альбертину обратно, проливали, драгоценное спокойствие на последовавшие часы, превратили их словно в другой день, не
похожий на предыдущий, потому что у него была совсем иная духовная основа, пре¬ображавшая его в особенный день, который присоединился к
многообразию других, какие я знал до сих пор, и который я не мог себе представить, так же как мы не могли бы себе представить отдых в летний
день, если бы такие дни не существовали наряду с теми, какие мы уже прожили, день, о котором я не могу сказать, что я его помню, потому что к
его спокойствию я примешивал теперь страдание, а тогда я еще не страдал. Но гораздо позднее, когда я начал ма¬ло-помалу двигаться в обратном
направлении в том време¬ни, которое я прожил до того, как я полюбил Альбертину такой любовью, что мое израненное сердце смогло безбо¬лезненно
расстаться с умершей Альбертиной, до того, когда я смог наконец вспомнить без мучений день, когда Альбертина должна была пойти с Франсуазой за
покупками вме¬сто того, чтобы остаться в Трокадеро, я с наслаждением вспомнил этот день, принадлежавший к духовному време¬ни, которого я прежде
не знал; я наконец вспомнил этот день точно, не прибавляя к моим воспоминаниям тяжелых переживаний, – напротив, я вспомнил его, как вспомина¬ют
иные летние дни, которые казались невыносимо жар¬кими, пока мы их проживали, но из которых лишь после солнечного удара берут пробу без примеси
чистого золота и незапятнанной лазури.
Итак, думы об этих нескольких годах не только окра¬шивали память об Альбертине, из-за которой они причиняли жгучую боль, в разные цвета,
сообщали ей различные свойства, наслаивали на нее прах от этих лет или часов, послеобеденные июньские минуты, зимние вечера, лунный свет перед
рассветом на море, когда я возвращался домой, снег в Париже на опавших листьях в Сен-Клу, но и вос¬создавали особое, постепенно складывавшееся
во мне пред¬ставление об Альбертине, о ее внешнем облике, каким я.
Итак, думы об этих нескольких годах не только окра¬шивали память об Альбертине, из-за которой они причиняли жгучую боль, в разные цвета,
сообщали ей различные свойства, наслаивали на нее прах от этих лет или часов, послеобеденные июньские минуты, зимние вечера, лунный свет перед
рассветом на море, когда я возвращался домой, снег в Париже на опавших листьях в Сен-Клу, но и вос¬создавали особое, постепенно складывавшееся
во мне пред¬ставление об Альбертине, о ее внешнем облике, каким я. его себе рисовал в каждое из мгновений, более или менее высокое напряжение
наших встреч в этот период, который казался теперь или словно раскиданным или как будто бы сжатым, тревогу, какую она вызывала во мне ожиданием,
ее обаяние, надежды, проявившиеся, да так и не сбывши¬еся; все это меняло характер моей тоски о прошлом совершенно в такой же степени, как
менялись связанные с Аль¬бертиной вызывавшиеся светом или запахом ощущения, – оно дополняло каждый из солнечных годов, которые я про¬жил и
которые своими веснами, осенями, зимами навевали на меня грусть уже одним воспоминанием, неотделимым от нее, и удваивало его чем-то вроде года
чувств, когда часы определялись не положением солнца, а ожиданием встречи, когда долгота дней и температура измерялись взлетом моих надежд,
степенью нашей близости, измене¬нием черт ее лица, ее путешествиями, количеством и слогом ее писем ко мне, более или менее страстным желанием
увидеть меня по возвращении. И, наконец, изменения по¬годы, каждый день – новая Альбертина, – все это порож¬далось не только восстановлением в
памяти таких явлений. Но еще до того, как я полюбил Альбертину, каждая новая Альбертина творила из меня другого человека с другими желаниями,
потому что у него было другое мировосприя¬тие, и если накануне он мечтал только о бурях и об от¬весных скалах, то сегодня, если нескромный
весенний день просовывал запах роз между ставен его приотворенного сна, он просыпался готовым к поездке в Италию. И разве изменчивость моего
душевного состояния, меняющееся вли¬яние моих взглядов не уменьшили в какой-то день зри¬мость моей любви, разве однажды не усилили они ее до
бесконечности, приукрасив все вплоть до улыбки, а в дру¬гой день вспенив до размеров бури? Человека ценят пото¬му, что у него есть, а есть у
него только то, чем он реально обладает в данный момент, и столько наших воспоминаний, наших настроений, наших мыслей отправляется в дальнее
странствие, такое дальнее, что мы в конце концов теряем их из виду! Тогда мы уже больше не можем выстроить их в один ряд со всем нашим
существом. Но у них есть тайные тропы, по которым они к нам возвращаются. И порой вечером я засыпал, почти не жалея об Альбертине, а просы¬пался
захлестнутым волнами воспоминаний, нахлынувших во мне одна на другую, когда я еще был в твердой памяти и прекрасно их различал. Тогда я
оплакивал то, что мне было так хорошо видно и что еще накануне представля¬лось мне грезой. Имя Альбертины, ее кончина перевер¬нули все: ее
измены неожиданно вновь обрели все свое прежнее значение.
Как я мог думать об Альбертине как о мертвой, когда в моем распоряжении были и теперь те же образы, из которых, когда она была жива, я видел то
тот, то другой? Стремительно мчавшуюся, склонившись над своим велоси¬педом, какою она была в дождливые дни, несущуюся на своих мифологических
колесах, Альбертину вечернюю, когда мы брали с собой шампанского в Шантепийские леса, с изменившимся резким голосом, чуть зардевшимся только на
скулах лицом, которое я едва различал в темноте авто-мобиля, приближаясь к освещенным луною местам, и ко¬торое я теперь тщетно пытался
вспомнить, увидеть вновь во тьме, которой уже не будет конца.