Итак, то, что мне надо было в себе убить, представляло собой не одну, а
бесчисленное множество Альбертин. Каждая соответствова¬ла какому-нибудь мгновению, в которое я снова попадал, когда снова видел соответствующую
ему Альбертину. Эти мгновения прошлого не неподвижны; в нашей памяти со¬хранилось движение, которое увлекло их к будущему – к будущему, в свою
очередь ставшему прошлым, увлекая туда и нас. Я никогда не ласкал Альбертину дождливых дней, Альбертину в прорезиненном плаще, мне хотелось
попросить ее снять эту броню – это означало бы познать вместе с ней любовь полей, братство, возникающее во вре-мя путешествий. Но теперь это
было уже невозможно: Альбертина скончалась. Из боязни развратить ее, я вечерами всякий раз прикидывался непонимающим, когда она делала вид, что
предлагает мне любовные утехи, которых, быть может, она не стала бы требовать от других и которые вызывали во мне теперь бурнопламенную страсть.
Я не испытывал бы ничего похожего с другой, но в поисках той, что вызвала во мне такое чувство, я обегал бы весь свет, но так и не встретил бы,
потому что Альбертина была мертва. Казалось, мне слеповато сделать выбор между дву¬мя событиями, решить, какое из них истинное, – настоль¬ко
факт смерти Альбертины, явившейся ко мне из далекой от меня жизни, из ее пребывания в Турени, находился в противоречии со всеми моими мыслями,
относившимися к ней, моими желаниями, сожалениями, моей нежностью, гневом, ревностью. При разнообразии воспоминаний о ее жизни, при обилии
чувств, напоминавших о ее жизни и дополнявших ее, трудно было поверить, что Альбертина мертва. Да, обилие чувств, потому что память, сохраняя
мою нежность к ней, оставляла за ней право на разнооб¬разие. Не только Альбертина, но и я представлял собой лишь цепь мгновений. Моя любовь к
ней была не простым чувством: любопытство к неизведанному осложнялось по¬зывами плоти, а почти родственная нежность – то равно¬душием, то
безумной ревностью. Я представлял собой не одного мужчину, а целое войско, где были без памяти влюбленные, равнодушные, ревнивцы, каждый из
которых ревновал не одну и ту же женщину. И, конечно, именно это помогло бы мне выздороветь, но я не хотел выздорав¬ливать. Отдельные
подробности, когда их много, могут со¬вершенно незаметно быть замещены другими, а этих вы¬теснят новые, так что в конце концов произошло такое
смешение, которого не было бы, если б мои чувства были однородны. Сложность моей любви, моей личности усили¬вала, разнообразила мои страдания.
Однако они каждую минуту могли построиться в две шеренги, из-за их противостояния я всегда зависел от Альбертины, моя любовь всегда была или
проникнута доверием, или пронизана ре¬внивыми подозрениями.
Если мне трудно было поверить, что Альбертина, жив¬шая во мне полной жизнью (ощущавшая на себе двойную упряжь – упряжь настоящего и упряжь
минувшего), мер¬тва, то, пожалуй, странно было подозревать ее в грехах, на которые сегодня она, лишенная плоти, – а она так любила плоть! – и
души, быть может, прежде мечтавшая согрешить, уже не способна и за них не отвечает, и эта бессмысленность подозрений причиняла мне такую боль,
которую я благословил бы, если бы увидел в ней преиму¬щество духовной реальности материально не существую¬щей личности перед отсветом
впечатлений, какие она прежде на меня производила, – перед отсветом, который должен был угаснуть волей судьбы. Поскольку женщина уже не
испытывала наслаждения с другими, то она была бессильна возбуждать во мне ревность, если только мое нежное чувство к ней нынче же и прошло бы.
Поскольку женщина уже не
испытывала наслаждения с другими, то она была бессильна возбуждать во мне ревность, если только мое нежное чувство к ней нынче же и прошло бы.
Но вот это-то как раз и было недостижимо, потому что Альбертина тот же час обрела свое воплощение в воспоминаниях, в кото¬рых она жила. Если мне
стоило только подумать о ней – и она оживала, то ее измены не могли быть изменами мертвой, потому что мгновение, когда измена совершалась,
становилось мгновением настоящим – и не только для Альбертины, но и для того из неожиданно всплывших в памяти моих «я», которое ею любовалось.
Таким образом, ни одна хронологическая неточность не разлучила бы неразлучную пару, ибо к каждой новой виноватой тотчас подбирался бы жалующийся
ревнивец – и всегда в одно и то же время. В последние месяцы я держал Альбертину взаперти у себя дома. Но в моем теперешнем воображении
Альбертина была свободна: она дурно пользовалась свобо¬дой, она продавалась то одному, то другому. Когда-то я часто думал о неясном будущем,
развертывавшемся перед нами, пытался что-нибудь в нем прочесть. И теперь то, что находилось впереди меня как двойное будущее (такое же
тревожащее, как и будущее единичное, потому что оно было такое же смутное, такое же трудное для понимания, такое же таинственное, даже еще более
жестокое, потому что я был лишен возможности или же иллюзии, как в будущем единичном, воздействия на него, а еще потому, что двойное будущее
продолжится столько же, сколько моя, жизнь, а моей подружки не будет рядом со мной, и меня, страдавшего из-за нее, некому будет утешить), – это
уже не Будущее Альбертины, а ее Прошлое. Ее Прошлое? Это не совсем точно сказано, потому что для ревности не существует ни прошлого, ни
будущего, а то, что ревность воображает, всегда является Настоящим.
Изменения в атмосфере производят изменения в чело¬веке, пробуждают забытое «я», вступают в борьбу с успокоительностью привычки, придают яркость
тем или иным воспоминаниям, усиливают страдания. Могло ли быть для меня что-нибудь важнее того, что наступившая погода на¬поминала мне,
например, ту, при которой Альбертина в Бальбеке под частым дождем Бог знает зачем отправлялась на далекие прогулки в обтягивавшем ее фигуру
плаще? Если б она была жива, то в такую же точно погоду она, конечно, пошла бы в Турень на столь же продолжительную прогулку. Раз она была
лишена этой возможности, то я не должен был бы страдать при этой мысли, но, как у ампу¬тированных, малейшее изменение погоды возобновляло боль в
несуществующей части тела.
Неожиданно во мне воскресло воспоминание, не посе¬щавшее меня уже давно, потому что оно оставалось рас¬творенным во флюиде и, кристаллизуясь,
присутствовало в моей памяти незримо. Итак, много лет назад, когда мы говорили о купальнике, Альбертина покраснела. Тогда я ее не ревновал. Но с
того дня мне все хотелось у нее спросить, помнит ли она этот разговор и отчего она тогда покраснела… Это желание тем сильнее меня беспокоило,
что, как мне сказали, две подружки Леа захаживали в душевую и, по слухам, не только для того, чтобы принять душ. Но из боязни вызвать гнев
Альбертины, а может быть, в ожида¬нии лучших времен, я все откладывал разговор, потом и вовсе выкинул это из головы. И вдруг, некоторое время
спустя после смерти Альбертины, я поймал себя на этом воспоминании, в котором было и нечто раздражающее, и нечто таинственное, свойственное
загадкам, оставшимся навек неразрешенными из-за кончины единственного существа, которое могло бы пролить свет. Что мне стоило хотя бы попытаться
узнать, не предавалась ли в то или иное время Альбертина в этой душевой чему-либо недоз¬воленному или, по крайней мере, чему-либо такому, что
могло показаться подозрительным? Послав кого-нибудь в Бальбек, я, пожалуй, кое-что разведал бы? При ее жизни я, конечно, ничего бы не разузнал.