– Конечно, не этого. Ты же маори, дикарь, настоящий мужчина. А вот на этот раз я сама буду к тебе приставать. – Кофточка улетела в сторону. – Сколько, по твоему мнению, может ждать девушка? До самой смерти, что ли?
– Ни себе хрена! – восхищенно воскликнул Уинтер. – Да тебя хоть на нос парусника приколачивай!
– Да, – серьезно согласилась Деми. – У меня даже прозвище такое – Чайный Клиппер.
– Ты что, террористка из организации «Свободу девственницам»?
– А чего спрашивать, – рассмеялась она. – Лучше взять да выяснить. Давай, Роуг.
Деми рывком подняла Уинтера с дивана и потащила в спальню, на ходу сдирая с него одежду.
Всю силу, юность, пыл неудержимый
Сплетем в один клубок нерасторжимый
И продеремся в ярости борьбы
Через железные врата судьбы.
И пусть мы солнце в небе не стреножим –
Зато пустить его галопом сможем!
Но ей оказалось под силу и это – остановить солнце над лишенном времени чистилище любви. Она казалась сотней женщин с сотнями рук и ртов. Она была негритянкой с толстыми губами, которые обхватывали, поглощали его, с высокими, крепкими ягодицами, которые сжимали его, как клещи. Она была девственницей из Новой Англии – тоненькой, белокурой и беспомощной, но дрожащей от счастья.
Она наполняла его уши жадным, ненасытным воркованием – и в то же время ее рты извлекали арпеджио из его кожи и пили их. Она была дикой, из какого-то иного мира тварью, гортанно вопившей, когда он по-зверски же овладевал ею. В какое-то мгновение она стала надувной пластиковой куклой, то пищавшей, то гудевшей, наподобие игрового автомата. Она была жесткой и нежной, требовательной и бесконечно покорной и всегда – неожиданной.
И она вызывала у него странные, чудовищные видения. Его словно стегали кнутом, распинали, рвали на дыбе и четвертовали, клеймили добела раскаленным железом. Ему казалось, что он видит ее и себя – невероятно сплетенных – в увеличивающих зеркалах. Он пришел в ужас, услышав громкий стук в дверь и той же дверью приглушенные голоса, выкрикивавшие непонятные угрозы. Его чресла превратились в бесконечно извергающийся вулкан. И все это время ему казалось, что они ведут с ней легкую, блестящую беседу за икрой и шампанским – в качестве эротической прелюдии, чтобы возлечь потом перед зажженным камином и впервые предаться любви.
ЭНЕРГИЯ
Я все больше и больше прихожу к убеждению, что человек – существо опасное и что власть болезненно увлекает своих обладателей, без различия – принадлежит она многим или немногим.
Эбигайл Адамс
Уинтер поднялся с японской кровати, бесшумно прошел в гостиную и уселся на диван, закинув ноги на кофейный столик. Он напряженно думал, стараясь разобраться в структуре событий.
Получасом позднее появилась Деми – вновь стройная, белокурая и чуть раскосая. Одернув на себе одну из рубашек хозяина дома, выполнявшую роль кургузого домашнего халата, девушка уселась по другую сторону кофейного столика прямо на пол и посмотрела на Роуга снизу вверх.
– Я тебя люблю, – прошептала она. – Я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю.
Некоторое время Уинтер молчал, затем судорожно вздохнул.
– Ты – титанианка. – Он не спрашивал, а констатировал факт.
Деми помолчала, примерно столько же, сколько и он, а затем кивнула.
– Разве это что-нибудь меняет?
– Не знаю. Я… Ты первая титанианка, с которой я встретился.
– В постели?
– Вообще, где угодно.
– Ты уверен?
– Н-нет. Пожалуй, я не могу быть уверен. Никто не может.
– Не может.
– А ты сама способна уверенно распознать своих?
– Ты имеешь в виду всякие там таинственные приметы вроде секретных масонских знаков? Нет, но…
– Но что?
– Но мы можем узнать друг друга, если начнем говорить на своем языке.
– А как звучит титанианский? Я его слышал когда-нибудь?
– Возможно. Тут не так все просто. Понимаешь, титанианцы общаются совсем иначе, чем остальные.
– Иначе?
– Не звуками и не жестами.
– А как же? Телепатия?
– Нет, мы говорим химически.
– Что?
– У нас химический язык – запахи, вкусовые ощущения, ощущения на поверхности кожи и в глубине тела.
– Что-то ты мне плетешь.
– Ни в коем случае. Это – очень исхищренный язык, где все выражается вариациями интенсивности и сочетаниями.
– Знаешь, я что-то даже не верю.
– Тебе это чуждо, вот и не веришь. Сейчас я буду говорить химически. Готов воспринимать?
– Давай.
– Так что? – спросила Деми после нескольких секунд полного молчания.
– Ничего.
– Чувствуешь какой-нибудь запах? вкус? Вообще что-нибудь?
– Ничего.
– Вообще никаких ощущений?
– Только растущее убеждение, что все это просто жульническая уловка, смысл которой… Нет. Подожди. Надо по-честному. На какой-то момент мне показалось, что я вижу нечто вроде солнечного диска, вроде этих моих шрамов,
– Ну вот! – широко улыбнулась Деми. – Ты все-таки слышал меня, однако все это настолько чуждо тебе и незнакомо, что мозгу приходится переводить принимаемый сигнал на язык привычных символов.
– Ты действительно сказала мне нечто, чему соответствует зрительный образ солнечного диска?
Деми кивнула.
– Так что ты там говорила на своем химическом?
– Что ты – психованный, в конец запутавшийся маорийский мужчина, и я люблю тебя, люблю всего, вплоть до этих самых шрамов.
– И ты все это сказала?
– Не только сказала, но так и думаю, особенно насчет шрамов. А ты, дурачок, чего-то стесняешься…
– Кончай сострадание, я ненавижу такие штуки, – прорычал Уинтер. – Так что же, – добавил он, – вы, титанианцы, так вот и вещаете все время на своем химическом языке?
– Нет.
– А много вас среди людей?
– Не знаю, да, собственно, и не очень интересуюсь. Я интересуюсь только тобой… и ты, Роуг, меня пугаешь.
– Не понимаю, чем.
– Стать таким холодным и аналитичным сразу же после… ну ты понимаешь, после чего.
– Прости, пожалуйста, – несколько принужденно улыбнулся Уинтер. – Я пытаюсь во всем этом разобраться.
– Зря я тебе сказала.
– А не надо было и говорить, ты показала. Необыкновенно и потрясающе, я никогда и подумать бы не мог… А как ты попала сюда, на Землю?
– Я и родилась здесь. Я – вроде как подкидыш, а уж если точнее – подменыш.
– Как это?
– Настоящая моя мать дружила с семейством Жеру, она была их врачом. Не хочется вдаваться в ее историю, проговоришь до вечера.
– Ладно.