Евдоксия захохотала.
— Вот этомило!Что, вы не курите?Виктор, вы знаете, я на вас сердита.
— За что?
— Вы, говорят, опять стали хвалить Жорж Санда. Отсталаяженщинаибольшеничего!Как возможно сравнить ее с Эмерсоном! Она никаких
идей не имеет ни о воспитании, ни о физиологии, ни о чем. Она, я уверена,и не слыхивала об эмбриологии, а в наше время — как вы хотите без
этого? (Евдоксия даже руки расставила.)Ах, какую удивительную статьюпо этому поводунаписалЕлисевич!Этогениальный
господин! (Евдоксияпостоянноупотребляласлово"господин" вместо "человек".) Базаров, сядьте возле меня на диван. Вы, может быть, не
знаете, я ужасно вас боюсь.
— Это почему? Позвольте полюбопытствовать.
— Вы опасный господин; вы такой критик. Ах боже мой! мне смешно, я говорю, как какая-нибудь степная помещица. Впрочем, я действительно
помещица. Я сама имениемуправляю, ипредставьте,уменястароста Ерофей — удивительныйтип, точноПатфайндер Купера:что-то такое в
немнепосредственное!Я окончательнопоселиласьздесь;несносныйгород,не правда ли? Но что делать!
—Городкакгород,— хладнокровнозаметил Базаров.
— Всетакиемелкиеинтересы,вот что ужасно! Прежде я по зимамжила в Москве... нотеперьтам обитает мой благоверный, мсье Кукшин.
Да и Москва теперь... уж я не знаю — тоже уж не то. Я думаю съездить за границу; я в прошлом году уже совсем было собралась.
— В Париж, разумеется? — спросил Базаров.
— ВПариж ив Гейдельберг.
— Зачем в Гейдельберг?
— Помилуйте, тамБунзен!
На это Базаров ничегоне нашелся ответить.
— Pierre Сапожников... вы его знаете?
— Нет, не знаю.
— Помилуйте, Pierre Сапожников... он ещевсегда у Лидии Хостатовой бывает.
— Я и ее не знаю.
— Ну, вот он взялся меня проводить. Слава богу, я свободна, у меня нет детей... Что это я сказала: слава богу! Впрочем, это все равно.
Евдоксия свернула папироску своими побуревшими от табаку пальцами, провела по ней языком, пососала ее и закурила. Вошлаприслужницас
подносом.
— А, вот и завтрак! Хотите закусить? Виктор, откупорьтебутылку; это по вашей части.
— Помоей, по моей,— пробормоталСитникови опять визгливо засмеялся.
— Естьздесьхорошенькиеженщины? — спросил Базаров, допивая третью рюмку.
— Есть,— отвечала Евдоксия,— да все они такие пустые.Например, monamie (моя приятельница (франц.).)— Одинцова — недурна. Жаль, что
репутация у ней какая-то... Впрочем, это бы ничего, но никакой свободывоззрения, никакой ширины,ничего... этого. Всю систему воспитания
надобно переменить. Яоб этомуже думала; нашиженщины очень дурно воспитаны.
— Ничего вы с ними не сделаете, — подхватил Ситников.— Ихследуетпрезирать,ияихпрезираю, вполне и совершенно! (Возможность
презиратьи выражатьсвое презрение было самым приятным ощущениемдля Ситникова; он в особенности нападал на женщин,не подозревая того, что
ему предстояло, несколько месяцев спустя, пресмыкатьсяперед своей женой потомутолько, что она была урожденная княжна Дурдолеосова.) Ни одна
из них не была бы в состоянии понятьнашу беседу; ни одна из них не стоит того, чтобы мы, серьезные мужчины, говорили о ней!
— Даимсовсемненужнопонимать нашу беседу, — промолвил Базаров.
— О ком вы говорите? — вмешалась Евдоксия.
— О хорошеньких женщинах.
— Как! Вы, сталобыть, разделяетемнение Прудона?
Базаров надменно выпрямился.
— Я ничьих мнений не разделяю; я имею свои.
— Долойавторитеты!— закричалСитников, обрадовавшисьслучаю резко выразиться в присутствии человека,перед которым раболепствовал.
— Но сам Маколей,— началабыло Кукшина.
— Долой Маколея! — загремел Ситников.— Вы заступаетесьза этих бабенок?
— Не за бабенок, а за права женщин, которые я покляласьзащищать до последней капли крови.
— Долой! — Но тутСитниковостановился.— Да я их не отрицаю,— промолвил он.
— Нет, я вижу, вы славянофил!
— Нет, я не славянофил, хотя, конечно...
— Нет, нет, нет! Вы славянофил. Вы последователь Домостроя. Вам бы плетку вруки!
— Плеткаделодоброе, — заметилБазаров, — только мы вот добрались допоследней капли...
— Чего? — перебила Евдоксия.
— Шампанского,почтеннейшаяАвдотья Никитишна,шампанского — не вашей крови.