— Флигелек-то плох — вот беда.
— Помилуй, папаша,— подхватилАркадий,— ты как будто извиняешься; как тебе не совестно.
— Конечно, мне должнобытьсовестно,— отвечал Николай Петрович, все более и более краснея.
— Полно,папаша,полно,сделайодолжение!
Аркадий ласковоулыбнулся. "Вчемизвиняется!" — подумал он про себя, и чувство снисходительной нежностик доброму и мягкому отцу,
смешанное с ощущениемкакого-то тайного превосходства, наполнило его душу.— Перестань,пожалуйста,— повторилонеще раз, невольно
наслаждаясь сознанием собственной развитостии свободы.
Николай Петрович глянул нанего из-под пальцев руки, которою он продолжал тереть себе лоб, и что-то кольнуло его в сердце... Но он тут же
обвинил себя.
— Вот это уж наши поля пошли,— проговорил он после долгого молчания.
— Аэтовпереди,кажется,нашлес? — спросил Аркадий.
— Да, наш. Только я его продал. В нынешнем году его сводить будут.
— Зачем ты его продал?
— Деньги были нужны; притом же эта земля отходитк мужикам.
— Которые тебе оброка не платят?
— Это уж их дело, а впрочем, будут же они когда-нибудьплатить.
— Жаль леса,— заметил Аркадийисталглядеть кругом.
Места, покоторымонипроезжали, немогли назватьсяживописными. Поля, все поля, тянулись вплоть досамогонебосклона, тослегка
вздымаясь, то опускаясьснова; кое-гдевиднелисьнебольшиелеса, и, усеянные редким и низким кустарником, вились овраги, напоминая глазу их
собственное изображение на старинныхпланахекатерининскоговремени. Попадались и речкис обрытымиберегами, икрошечные прудыс худыми
плотинами, и деревеньки с низкими избенками под темными, часто дополовиныразметанными крышами,и покривившиеся молотильные сарайчики
с плетенымиизхворостастенамиизевающими воротищамивозле опустелых гумен, и церкви, то кирпичные с отвалившеюся кое-где штукатуркой,
то деревянные с наклонившимися крестами и разоренными кладбищами.
Сердце Аркадия понемногу сжималось. Как нарочно, мужички встречались все обтерханные, на плохих клячонках;как нищие в лохмотьях, стояли
придорожные ракиты с ободранною коройи обломаннымиветвями; исхудалые,шершавые,словнообглоданные,коровы жадно щипали траву по
канавам. Казалось, они только что вырвались из чьих-то грозных, смертоносных когтей— и, вызванныйжалкимвидомобессиленных животных,
средивесеннегокрасногодня вставал белый призрак безотрадной бесконечной зимы с ее метелями, морозамииснегами.
.. "Нет,— подумал
Аркадий,— небогатый край этот, не поражает он ни довольством, ни трудолюбием; нельзя, нельзя ему так остаться, преобразованиянеобходимы... но
как ихисполнить, как приступить?.."
Такразмышлял Аркадий... апокаонразмышлял, весна брала свое. Все кругом золотисто зеленело, все широкоимягковолновалосьи
лоснилосьпод тихим дыханиемтеплоговетерка,все — деревья,кусты и травы; повсюду нескончаемыми, звонкимиструйками заливались
жаворонки; чибисы то кричали, виясь над низменнымилугами, томолчаперебегали по кочкам; красивочернеявнежнойзелениещенизких
яровых хлебов, гулялиграчи; онипропадаливоржи,уже слегка побелевшей, лишь изредка выказывались их головыв дымчатых ее волнах.
Аркадий глядел, глядел, и, понемногу ослабевая, исчезали его размышления... Он сбросил с себя шинель и так весело, таким молоденькиммальчиком
посмотрел на отца, что тот опять его обнял.
— Теперь уж недалеко,— заметил Николай Петрович, — вот стоит только на эту горку подняться, и дом будет виден. Мы заживем с тобой на
славу, Аркаша; ты мне помогать будешь по хозяйству, если только это тебе ненаскучит. Намнадобно теперь тесно сойтись друг сдругом, узнать
другдругахорошенько,не правда ли?
— Конечно,— промолвилАркадий,— ночтоза чудный день сегодня!
— Для твоего приезда, душа моя. Да, весна в полномблеске. Авпрочем,ясогласенсПушкиным — помнишь, в Евгении Онегине:
Как грустно мне твое явленье,
Весна, весна, пора любви!
Какое...
— Аркадий! — раздалсяизтарантасаголос Базарова, — пришлимнеспичку, нечемтрубку раскурить.
Николай Петрович умолк, а Аркадий, который начал было слушать его не без некоторого изумления, но и не без сочувствия, поспешил достать из
кармана серебрянуюкоробочкусоспичкамиипослал ее Базарову с Петром.
— Хочешь сигарку? — закричал опять Базаров.
— Давай,— отвечал Аркадий.
Петрвернулсяк коляскеивручилемувместес коробочкойтолстуючернуюцигарку, которую Аркадийнемедленно закурил,
распространяя вокруг себя такойкрепкий и кислый запах заматерелого табаку, что Николай Петрович, отроду не куривший, поневоле, хотя незаметно,
чтобы не обидеть сына, отворачивал нос.
Четверть часа спустя оба экипажа остановились передкрыльцом нового деревянного дома, выкрашенного серою краской и покрытого железною
красною крышей.