– Это и есть трава Забвения? – спросил Аббай.
– Какая же еще? Другой там не растет...
– А разве ее нет на земле?
– Как нет – есть, – отмахнулся гусляр, погруженный в воспоминания. – Везде по Руси... Кукушкины слезки называется... Мне дева и сказала: «Ах, юноша! Мне нет Пути по тропе Траяна... Да если бы и был, то не излечат меня травы, поскольку нельзя мне и на миг закрыть глаза. Я должна всегда смотреть и всюду...»
– Ой, беда мне с тобой, – вздохнула старуха. – Не зарься на эту деву. Дурак-дурак, но можешь подумать: кто ты, а кто она?
– Она? Она мне люба, – опустил глаза гусляр. – Не отвращай меня, старая, лучше сватов пошли. Или сама сходи.
– На что тебе жена? – ревниво заругалась старуха. – Сам голопуз, ума нету и стоишь ты на Пути, птицам дань даешь!
– Все равно бы сапожки ей справил, чтоб ног не язвила... И душу поврачевал бы...
– Ты бы еще Рожаниц посватал!
– А кто еще возьмет ее? Среди Прави достойного ей нет.
– Это верно, там нету! – подтвердила она. – Но и ты не гож. Беда мне с вами, Гои. Вам в жены богиню подавай! Или такую сыщут – упырь, а не жена... Послушай старую: чтобы детей рожать да мужа ублажать, жене довольно и двух глаз. У нее же – три! На что тебе глазастая жена? Всевидящая баба – да жена ли?
– У этой девы три глаза? – не скрыл любопытства и нетерпения Аббай. – А где же третий?
– Где-где... Во лбу! – старуха была недовольна. – Как взглянет – не только мужа, но и черную силу всю насквозь видит.
– Нельзя ли на нее взглянуть? – спросил чародей. – Должно быть, она и есть чудо.
– Ужели ты трехоких не видел? – изумилась старуха. – Вот так нашел чудо... На реке Ганга трехликие девы есть, поди, видел.
– Далеко ли Белая Вежа? – напирал Аббай. – Хочу посмотреть! Уважь, бабушка, покажи!
– Вежа-то недалече, но буря черная на улице. К тому же мне туда и не войти... Если вон гусляр тебя сведет? Этот все ходы знает!
– Сведу! – обрадовался Гой. – Что мне буря, когда хочется еще разок посмотреть на нее. Чудо она! И нет на свете иных чудес!
Оставил Гой свои гусельки и повел Аббая сквозь бурю к Белой Веже.
А черный ветер бушевал над морем и над сушей: там волны зверились, здесь дыбилась земля, и дерева ломались, как быльник. Чем далее вел гусляр чародея, тем гуще становился мрак, и вот настал час, когда пропал свет и воцарился мрак. Ни зги не видно! Тяжелый черный снег окутал все пространство. Но вот впереди засияла Белая Вежа, подпирающая небо – камень светился во тьме, словно изнутри раскален был или пронизан невидимыми лучами. Гой обошел вокруг и опечалился.
– Не войти нынче, видишь, ни окон, ни дверей не стало. Все закрылось. Знать, зловещий чародей бродит окрест.
Рохданит обследовал все стены у подножья, обстукал камни, прощупал стыки между камней и не отыскал лазейки. Причудливый свитый узор, словно кольчуга, охватывал Белую Вежу и был непробиваем. Но только не для рохданитов! Где невозможно между двух камней иглы просунуть, там всякий рохданит, подобно тлетворной сырости, проникнет сквозь гранит. Дай ему только срок, чтобы каменную толщу пропитать собой. На всякий оберег, на чудотворный знак есть сила тайная – знания Каббалы. Обережный узор потеряет свою суть, если искусной рукой будет изменен либо исправлен. Если же исправить невозможно, след замарать его и распустить молву, что оберег этот – ложный, и что известны ныне иные знаки, способные восстать против нечистой силы. Народы Ара на сомнения были горазды. Если на вечерней заре среди них смуту посеять, то к утренней уж и урожай созреет. Придут с поклоном и с дарами, и труд весь – дары принять и научить безмудрых, как уберечься от черной силы и какой начертать обережный знак.
Земля народов Ара от веков Траяна не знала бы смут и была бы недоступной рохданитам, как Индия, если бы не властвовала стихия разума. Здесь мед мешали с дегтем, здесь, созерцая малое, искушались великим; были тварью, да, затая гордость, измыслили себе судьбу Творца. И если в этот век не остудить огня славянского и не прервать Пути, питающие дух, к Ра мольники в веках прославятся и потрясут весь мир, с таким трудом завоеванный. Но если они смирят свой буйный нрав и укротят стихию разума, счет времени в мире пойдет не от сотворения мира богом Иеговой и даже не от рождения Христа – Даждьбожьи внуки примут свой календарь и вновь станут жить по нему.
А миром правит тот, кто движет Время!
Так поразмыслив, рохданит стал озирать узор на стенах. Рукой камнереза водил не жесткий разум, а стихийный нрав, и не могло быть, чтобы этот гордец соблюдал каноны обережного знака. Возомнив себя творцом, он должен был прельститься красотой и отдаться воле безрассудства. И в тот час же раскованная рука родит не оберег – бессмысленный узор, чтобы утешить око. И лишь канон – незыблемый устав, изложенный в Талмуде, – способен уберечь от искушений. Все истинно и верно, где есть Закон; где красота – там ложь! Невозможно, что тварь, исполнясь ложного вдохновения, могла творить сакральное. Славяне не ведали Закона, и потому их губила стихия! Магический узор в тот час же обратился в прах, как только камнерез увлекся и переступил заветы древних знаний, унаследованных от дедов: диковинные звери, сплетясь телами, повсюду дрались и источали страх. И лишь в одном месте по воле камнереза они смирились, скрестились лапами и обняли друг друга, чтобы не биться, а любить.
Аббай ударил посохом в это место, и весь сакральный узор обратился в прах. Стена разверзлась! И снова затворилась, пропустив рохданита. Гой-гусляр, оставшись за стеной, взывал:
– Ты где, путник? Куда ты сгинул? Ужели буря унесла?..
В глубоком подземелье мерцали светочи и многократно отражались в стенах, блистающих огнем, словно в зерцалах. Из земных недр доносился гул, будто от речного потока, но не вода стремилась из глубин – там плавилась земля и варился камень. Этот огненный котел бурлил и изрыгал огонь, однако расплав, излившись через край, тотчас же укрощался другой стихией – водой – и обращался в лучистый белый камень. Но он был мертв, пройдя огонь и воду, и оживал тогда, когда подвергался третьей стихии – руке камнереза. Земная плоть перерождалась в божественную суть и обретала силу.
Рохданит мог бы сейчас нарушить ход вещей – остудить лаву, взмутить белую воду или затупить резец, но у него была иная цель. Он устремился вверх и очутился в кузнице. Здесь в окна не свет вливался, а золото, и от него истомился Аббай, спеклись уста и веки огрузли. Здесь наковальни источали свет, блистали молоты и клещи, а солнечное пламя выжигало глаза! Не золото ковали здесь, а плоть светила Ра, чтобы разнести потом его частицы по всем землям народов Ара. Здесь всюду витал сакральный дух – земное соединялось с высшим.
Покуда рохданит ступал через горнило кузницы, пропитался золотом и отяжелел. Ноги не слушались, руки не поднять, и уж не только плоть, но и одежды обратились в золото. Один миртовый посох оставался легким и вел его все выше и выше, не позволяя разум заковать в металл. Ступив в пределы Прави, он именем сакральным окликнул бога Яхве и попросил помощи, ибо здесь рохданит становился бессильным.
Перед ним была дверь, выводящая на тропу Траяна!
То ли гул подземной варильницы, то ли кузнечный гул заглушили его голос или отсюда не слышны были молитвы господу – не отозвался бог. Яхве имел два сакральных имени – одно состояло из двенадцати звуков, другое – из сорока двух. Их знали только рохданиты. Стоило произнести любое из них – и не нужны были молитвы, поскольку они отворяли слух всевышнего. Без божьей помощи чародей не в силах был одолеть последние ступени перед дверью, и тогда он позвал господа вторым именем.
Заветная тропа была у ног. Перед ним открывался путь не только в Чертоги Рода, но во весь мир божеств народов Ара. Никто еще из рохданитов не поднимался так высоко и никто не видел тропы Траяна, однако всякий стремился отыскать ее, ибо этот неведомый Путь являлся венцом небесных Путей.
И на второе имя не отозвался бог!
Зато явилась ему дева – во лбу ее сияло всевидящее око!
– Что ты ищешь в Белой Веже, чародей? – спросила она.
– Выход, – едва ворочая языком, проговорил Аббай. – На тропу Траяна.
– Он здесь, за этой дверью, – бесхитростно проговорила всевидящая.
– Открой мне дверь!
– Открыть не мудрено... Но осилишь ли ты эту дорогу?
– Я рохданит Аббай! Мне все пути подвластны...
Трехокая отодвинула железный засов и отворила дверь.
– Ну что же, ступай.
С трудом он приблизился к двери и ступил через высокий порог...
И рухнул в бездну! Разум помутился...
Когда же рохданит очнулся, то осознал, что он уже не в человеческом образе; он – черный камень на берегу светлой реки Ра. Миртовый посох его обуглился и тоже окаменел...
И словно рок, над лежащим камнем склонилась старуха, постучала клюкой о каменный бок.
– Что, батюшка Аббай, позрел на чудо? Должно, позрел, – коварная старуха вздохнула. – Говорила тебе, попарься в баньке. Нешто пристало немытому по небесным Путям ходить? А отпарил бы грязь-то, так бы и прошел. Бывало раньше и зловещие чародеи тропой Траяна хаживали, но только после бани.
Тяжелый камень заскрипел, погружаясь в речной песок.
– Все равно достигну ваших Чертогов... Дай только срок, старуха!
– Уж дам, чего не дать? – промолвила старуха. – Срок тебе будет – вечность. Как минет она, так встанешь и пойдешь. Хоть по земным тропам, хоть по небесным.
В тот час над камнем склонилась ясновидящая дева и вынула из уха серьгу – Знак Рода.
– Ты похитил Знак, – сказала она. – Мне надобно вернуть его.
И каменный болван – суть юдолище – до пояса погряз в песок.
– Знак – дар от князя!
– В дар, чародей, приносят, чем владеют, – не согласилась дева. – Коня, раба или шапку. Детина не ведал, чем владеет, и подарил тебе свой род. Каким бы ни был он, род – божий дар. И потому в Руси дареное не принято дарить. Ты обманул детину и отнял Знак. Но все равно не жди удачи. Серьгою можно завладеть – не завладеешь роком. Кому дарован Знак, тот бога ведает, Владыку Рода. А ты его не ведал.
– Я ведаю иного бога! – глас каменный взбуравил небо.
– Коль ведаешь – молись, – трехокая ступила на путь незримый, меж небом и землей. – Пусть он тебе поможет. А нет – лежать тебе на месте сем, покуда светит Свет.
– Глупцы безмудрые! Профаны! – вслед ей кричало юдолище. – На свете изначальна Тьма! Ей неподвластно время!
13
О, буйство! О, необузданная страсть, творящая неправду! Кто пробудил вас – пусть все к тому оборотится. Кто яму ловчую копал – пусть сам в ней издохнет. Сгори, накликавший пожар, уйди на дно, призвавший бурю. Кто меч поднял – пусть сгинет от меча!
Лишенный божьего Знака безродный Святослав оставил все заботы, забыл престол и мать свою, бояр, воевод, престольный град и отчину.
А в иной час не помнил и себя, изумленно восклицая:
– Кто есть сей детина? Как мне имя?
Отринув княжью суть, утратив светлый разум, данный от рождения, изроченный князь собирал по Руси потешное войско, чтобы идти походом на реку Ганга, и развлекался тем, что бесчестно брал себе наложниц – красных дев. Где силой, где посулами, сначала взял ближайших – сенных девиц, поварих, служанок, да не утешился, а лишь во вкус вошел, стал хитрости творить. Своих холуев разослал по Киеву, дабы в удобный час похищали бы ему красавиц родовитых, и те в короткий срок двух боярышен ему примчали и тайно в покои привели. На целых три месяца вдруг исчез детина, с младыми девами резвясь на ложе. И мать его, не видев воровства сего, чуть успокоилась, мол, унялся князь, но когда прознала, сын заявил:
– Се мои жены! Коли не веришь – сама спроси!
Она спросила, да боярышни-то уж брюхаты были обе! Ей и приятно – внуки будут! – к сему ж, познав отцовство, возможно, образумится детина.
Да тщетно все, коль черная душа. Боярышни ему прискучили, и он вновь ловлей занялся; княгиня пыталась увещевать его, отворотное зелье подливала в питье, но детина смеялся и просил матушку отдать своих молодых приживалок и прочих дев, что при дворе были. Дескать, простые девки больше по нутру, с родовитыми беда, бояре то бьют челом княгине, то грозят. И потому княгиня велела челядинкам сидеть взаперти и не являться на мужскую половину терема. Однако похотливый отрок изловчился и похитил самую красивую девицу – ключницу Малушу. Когда же мать потребовала вернуть ее, ибо вместе с девицей похищены были и ключи от всех замков, то детина заявил:
– Малуша теперь мне третья жена! Жену не отнимешь. Ключи возьми.
Покуда он творил подобное при тереме, в Руси было покойно. Лишь молва по Киеву летала, что князь-детина до дев большой охотник. Беда ли это? И урон был невелик: утешит плоть да усмирится, а что берет не родовитых – вовсе благо, ведь не кичится родом своим и светлостью, не брезгует простыми девами. Знать, будет народный князь! В какое бы чрево ни посеял семя – семя княжье! И дети будут – не холопьи дети, а княжичи: кому не честь с князем породниться?
Меж тем и в самом деле детина-князь отцом сделался: боярышни, похищенные холуями и ставшие женами, одна за одной через короткий срок двух сыновей понесли. Иному б только в радость, он же не захотел даже взглянуть на своих наследников и долг свой выполнить сакральный – дать имена им, а значит, и судьбу. Только рукой махнул:
– Я сам дитя! Мне мало лет еще...
А посему княгиня взяла долг этот на себя и нарекла: того, что был постарше – Ярополком, помладше – в честь тезоимца своего Олегом.
Так все и попустили князю, не взыскав за распутство, поскольку детина не волен был брать жен и наложниц, пока на боярском совете не кликнули ему водимую жену иль сразу несколько жен, от которых князь должен род свой продлить. Не пристало же бросать семя на пустыри и невозделанные нивы. Все пожрет чертополох, погубит на корню и изведет светлейший род.
– Что я все в терему сижу? – в великой страсти однажды воскликнул детина. – Мне Аббай говорил: «Чем более жен у мужа – тем более славы. Чем краше гарем, тем шире молва. Придет час, когда о русском князе во всех землях узнают и всякий государь почтет за честь отдать свою дочь!»
И снова разослал он своих тиунов по Киеву, чтобы высмотрели красных дев в жены и немедля привели бы в терем, да уж не тайно, а средь бела дня. Послушные холуи разлетелись по городу, и познали киевляне нрав молодого князя!
Ор стоял и великий плач! Кто сам невесту давал, желая потрафить детине, ту девицу не брали, ибо настоящая добыча тогда, когда с боем захвачена. Потому тиуны врывались в те дома, куда их не впускали, соблюдая обряды и родовую честь.
– Что замыслил князь! – возмущались честолюбцы. – Коли невесту ищет, путь учинит смотрины. А потешаться над дочерьми и князю не позволим! Виданное ли дело на Руси, чтобы наложниц брали ранее, чем жену, да не по доброй воле, а будто невольниц? Не пустим! Не дадим! Наши роды от рождения вольные!
В один дом вломились тиуны, в другой – везде встречали немилостью, а то и с мечом. Поэтому улов был небогатым – отбили всего-то одну девицу, дочь боярскую, и больше возмутили Киев, словно медведи пчел в борти. Но и князя ввели во гнев.
– Со всего Киева только девицу взяли?! Ужель оскудел град на красный товар?
– Не оскудел! – винясь, кричали холуи. – Полно и дев, и жен-молодиц, да видит око – зуб неймет.
– Слово мое сказали, что я хочу взять?
– Сказали! И грозили! Не вняли киевляне!
Детина потряс кулаком:
– Ужо вот сам возьму!
Не печенежины позорили город, не иноземец лютовал, меча огонь и стрелы повсюду – сам Великий князь обернулся супостатом и обрушился на свой стольный город. Во дворах, где красный товар стерегли пуще глаза, стал он вершить скорый и страстный суд.
Очи бы не глядели, как глумился князь над своими; немтырь бы побрал, чтобы не слышать воплей и стонов! Строптивых домочадцев вязали за выи, словно рабов, и бросали в ноги детине. Он же, невзирая на высокие роды, сек плетью, наезжал конем и по грязи волочил. И спрашивал при этом: