Птицы неожиданно повернули на соседнюю деревушку и, не долетев до нас, метрах в 500 от нас начали пикировать на темные стога клевера; очевидно, приняли их не то за танки, не то за пушки.
И снова из птичьих животов вывернулись орешки и, переваливаясь с боку на бок, блестя на солнце, завыли ни с чем не сравнимым воем.
Как зачарованный, я стоял, впившись, подобно девушке, в палки плетня, глядел и слушал.
Орешки упали, земля дрогнула, по избам зазвенели разбивающиеся стекла. В соседней деревушке поднялся пожар. Но никто не бросился тушить. Самолеты улетели, а люди стояли неподвижно и смотрели на пожар не отрываясь. В Андреевском тоже горело в двух местах.
Я побежал туда, поднявшись на гору, увидел вдали за лесом еще несколько высоких столбов дыма, вздымающихся к небу.
В Андреевском несколько фугасов упало на огородах, своротив два сарая. И тут я увидел убитого старичка-стройбатовца. С окровавленной головой лежал он в бурьяне на боку, поджав ноги в аккуратно перевязанных лаптях, а в руках держал трубочку и кресало.
Это был первый убитый, какого я увидел за войну.
Несколько бомб упало прямо на середину улицы, разрушив каменную стену школы и своротив крышу столовой. К счастью, люди успели спрятаться, погиб только один маленький человечек по прозвищу Воробей; я его помнил в лицо — он накачивал в столовой морс.
Поздно вечером я возвращался домой в свою деревню. На небе в нескольких местах горели вдали багровые факелы, а с большака доносился какой-то лязг и гудение. Все жители группами молча стояли возле своих изб. Никто не ложился спать.
Дня за три до того, еще когда все было спокойно, один из наших цементаторов, Виктор — забыл его фамилию, — по своей оплошности во время обследования колодцев потерял карту — военный планшет масштаба 1:50 000.
Узнав об этом, Лущихин сказал Виктору, что обязан сообщить о потере секретного документа в органы НКВД. И поехал, и заявил.
Уполномоченный, наверное, был хорошим человеком, он вызвал Виктора и сказал ему:
— Неужели ваш начальник не мог как-нибудь замотать дело, а раз он подал на вас заявление, мы обязаны повести следствие.
Он дал Виктору три дня сроку — найти карту!
Как раз в день воздушного налета Лущихин предоставил в распоряжение Виктора газик, и тот еще на рассвете уехал куда-то на запад за 50 километров специально, чтобы искать злополучную карту. Мы очень беспокоились за него, ведь ему грозил суд военного трибунала и прочие ужасы, а я думал про себя, ведь полтора месяца назад совершил точно такое же преступление. Счастье для меня, что тогда в Спецотделе района оборонительных работ сидел такой тупица, и я сумел его обмануть.
Возвращаюсь к прерванному рассказу.
Вернувшись к себе на квартиру, я с неудовольствием увидел, что там располагаются ночевать человек десять стройбатовцев. Они мне сказали, что их неожиданно сорвали сегодня среди дня с работ и повели в тыл пешком. Как будто немец начал наступление. Говорили они довольно сбивчиво и бестолково, и я, зная, как преувеличиваются всякие слухи, собрался ложиться спать.
Тут к дому подъехала машина. Раздался робкий стук в дверь. Я вышел и увидел грузовик, полный милиционеров с женами и детьми. Вид у милиционеров был явно напуганный. Вежливо-ласковыми голосами они попросились переночевать и рассказали, что едут из Холм-Жарковского, что немец действительно начал наступление и сегодня жестоко бомбили их городок.
Считая их сведения явно преувеличенными и внутренне посмеиваясь над жалким их видом, я все же отправился известить обо всем услышанном Лущихина[2].
Все крокодилы сидели за самоваром. Я доложил Лущихину, он мне сухо ответил:
— Не беспокойтесь, я все знаю.
Мирская меня о чем-то спросила, я ответил и, так как никто меня к столу не приглашал, собрался уходить.
Вдруг фары осветили дом. Подъехала автомашина.
В комнату вбежал Виктор и в чрезвычайном волнении стал рассказывать о своем путешествии. Он забрался на автомашине далеко за Холм-Жарковский и тут узнал, что немецкие танковые колонны двигаются где-то совсем близко. По его словам, весь большак, по которому он ехал, был забит нашей отступающей техникой — танками, автомашинами, артиллерией, вперемешку ехали подводы, ковыляли пешие.
Виктор практически не мог пробиваться вперед навстречу этому потоку и вынужден был повернуть обратно. Он рассказывал, что по всей западной стороне раздавался беспрерывный грохот орудий. И вдруг из-за леса вынырнули самолеты и, снижаясь до самых макушек деревьев, принялись поливать пулеметными очередями наши отступающие колонны. Виктор считал просто чудом, что он уцелел.
Сколько правды было в его сообщении — неизвестно, но рассказывал он очень красноречиво. О потерянной карте никто его не спросил, а сам он говорить не стал.
Лущихин решил ехать сейчас же, немедленно, все бросить и бежать.
Остальные энергично воспротивились и уговорили его остаться до утра. Причин отложить отъезд набралось достаточно: Павлов, сопровождающий Николая Владимировича, еще не вернулся на ЗИСе, его ждали с часу на час, а наш газик не смог бы взять всех людей с вещами и продуктами, но, главное, время приближалось к полуночи и всем очень хотелось спать.
Решили отложить отъезд до утра.
Я вышел вдвоем с Виктором, спросил его о потерянной карте. Он ответил, что не нашел ее, и просил об этом молчать.
Осенняя звездная ночь была зловещей. Зарева полыхали на западе в нескольких местах, вдали гремело, а с большака слышался неумолчный скрежет железа и пыхтение моторов.
Рано утром все расселись в кузове газика. К моему удивлению, Лущихин впервые за все время галантно уступил место в кабине Мирской. Я вспомнил разговоры, что в случае воздушного налета из кузова можно выпрыгнуть быстрее, нежели из кабины, иначе объяснить неожиданную вежливость Лущихина я не мог.
Мы поехали, когда туман еще стлался по лощинам и капли росы блестели на траве и на паутинках. А на западе на небосклоне нависала свинцовая мгла, и за лесными далями слышалось тревожное рокотание.
Мы пробирались на станцию Ново-Дугино. Путь наш лежал в село Плеханово, к северу от Гжатска, куда переехал из Ржева штаб нашей геологической экспедиции.
Лущихин оставил на прежнем месте под Андреевским Сашку и Виктора со всеми продуктами и оборудованием, дождаться возвращения Павлова. Мы проехали километров 20, и нам повстречался наш ЗИС. Павлов передал мне письма из дома и получил от Лущихина приказ скорее возвращаться и доставить оборудование и продукты в Плеханово, а потом сразу ехать в Сычевский район забирать с артезианских скважин Синякова, Овсеенко и наших буровиков.
Только мы миновали Ново-Дугино и переехали железнодорожные пути, как показались немецкие самолеты. Лущихин заерзал, собираясь приказать остановиться и выпрыгивать. Уж очень явно он выказывал свою трусость, даже его присные, обычно преклонявшиеся перед его ученостью, и то втихомолку над ним посмеивались.
Между тем самолеты с немецкой педантичностью один за другим начали пикировать на станцию Ново-Дугино. Издали послышались взрывы. Впрочем, наши, проезжавшие на ЗИСе спустя несколько часов, рассказывали, что большая часть бомб упала в стороне и только несколько домов разрушилось, а жертв не было.
Мы приехали в Плеханово, отстоявшее от Андреевского за 80 километров. Все дома были заняты нашей геологической экспедицией и работниками бурпартий, ранее нас сбежавшими из-под Ельни, Дорогобужа и других мест, где, судя по красочным рассказам, немцы повели более энергичное наступление.
Сердечно встретился я со старыми сослуживцами еще по Куйбышевскому гидроузлу и представился вновь назначенному к нам начальнику бурпатии. Фамилию его я не помню, вроде Тентетников. Был он высокого роста, худощав и ни о чем другом не говорил, кроме как о своей жене, которую, в целях большей безопасности, перевез из Костромы в Таганрог. Он всех спрашивал — правильно ли поступил. Нами и делами нашей бурпартии он совершенно не интересовался.
Познакомился я с некоей геологиней, молодящейся евреечкой, густо напудренной и накрашенной, с необычайным хохолком на шляпке. Виду нее был малогеологический. Она почему-то со мной начала кокетничать, хотя я не давал ей для этого никакого повода. Мы прозвали ее «Цветок душистых прерий».
В Плеханове я квартиру не нашел и устроился в соседней деревушке вместе с Германовым — единственным симпатичным из спецгеовцев. Он был прехорошенький мальчик и последнее время льнул ко мне, после того как я сказал ему несколько слов утешения — не надо слишком тосковать об отце — народном ополченце, их же в бой не посылают, а рано или поздно известия от него придут.
Не знаю, остался ли жив его отец. Сколько этих народных ополченцев из Москвы, имевших одну винтовку на семерых, тогда погибло. Без вести пропал и мой зять Валерий Перцов.
Два дня подряд Мирская заставляла меня чертить схемы расположения колодцев в деревнях по речке Немощенке — правому притоку Днепра где-то далеко за Андреевским.
На третий день мы снова услышали глухое рокотание на западе и словно не так уж далеко.
Геолог Синяков, приезжавший из Сычевского района за продуктами, тут же помчался обратно туда, где наши бурили артскважины. Только он уехал, как мы узнали, что этой ночью немцы сбросили десант в Липецах — бывшем имении поэта Хомякова.
Да ведь это Сычевский район. И как раз в Липецах находились три наших буровика, в том числе и Гриша Дудка. Неужели наши ребята пропадут?
Мирская сказала мне, что обрабатывать материалы по речке Немощенке пока не актуально, и впервые за все время разрешила мне ничего не делать.
Приехала из Москвы одна моя знакомая по Гидрострою. Я пошел к ней узнавать новости. Любовно угощая меня разными московскими вкусностями, она рассказывала, что по автостраде валом валят убегающие, или, как их принято было тогда называть, эвакуирующиеся. По ее словам, драпали не только гражданские лица, но и разрозненные воинские части, даже отдельные танки и артиллерия. И якобы немцы взяли Вязьму.
Но у нас пока было все спокойно.
6 октября в воскресенье я отправился на попутной машине в Гжатск на базар, купил там порядочный кусок баранины и пошел к штабу Главного Управления Оборонительных работ Главгидростроя в надежде найти там другую попутную машину.
И вдруг, никем не замеченный, вынырнул из-за крыш немецкий самолет, проскользнул низко над городом и бах… бах… бах… выкинул свой смертоносный груз прямо на главную улицу. И так же незаметно скрылся.
Боже мой, что тут поднялось! Женщины с детьми на руках и за руку, с узлами под мышкой, древние старухи, девушки, всевозможное начальство — все побежали куда глаза глядят.
Храброе гидростроевское воинство — уполномоченные и особо уполномоченные — все эти Лившицы, Бернштейны, Кацнельсоны — забегали, закричали, размахивая планшетами. Машины мчались туда и сюда. И взять хотелось побольше, и оставаться грузить было страшно. А продуктов понавезли в Гжатск множество: и муку, и сахар, и консервы, и прочее…
Я сел на попутную машину и поехал, радуясь, что успел купить баранину до бомбежки. А с базарной площади всех ровно ветром сдуло.
Приехал в свою деревню, хозяйка дала мне пшена, дала чугун, затопила печку, и я поставил варить кашу с бараниной, мечтал — вот она выпарится и у нас будет чудесное блюдо.
Вошел Германов и сказал, что Лущихин приказал собираться и нести вещи в Плеханово. Через час назначен отъезд всех машин.
Ладно, успеем. Я знал, что значит — через час. Не торопясь, собрали мы с Германовым чемоданы. Бабушка-хозяйка все нас спрашивала с беспокойством — почему мы так неожиданно собрались уезжать? Я, как мог, успокаивал ее, говорил, что мы едем под Гжатск. Относительно каши она советовала оставить ее попреть в печке еще хоть на полчаса. Наконец, зацепила она чугун ухватом и поставила на стол. Запах пошел упоительный.
Мы с Германовым принялись за еду. Следовало бы разделить кашу на два дня, но пришлось уничтожить ее за один присест. Ели мы, ели, давно насытились, но продолжали набивать желудки, так сказать, впрок. Едва встали из-за стола, сердечно распрощались с бабушкой и отправились с чемоданами в Плеханово.
Навстречу нам бежала одна из синештанных девиц и еще издали кричала Германову:
— Скорее, скорее! Тебя только и ждут! — Подбежав к нам, она обратилась ко мне: — А вы, не знаю, как уедете, ваши все уже уехали.
И правда, на улице Плеханова из многочисленных автомашин геологической экспедиции оставалась только одна, тот газик, на котором мы приехали из Андреевского. Крокодилы сидели в кузове, стиснутые чемоданами и ящиками с лабораторным оборудованием. Из кабины виделся длинный нос Мирской. Хохолок «Цветка душистых прерий» торчал из-за верха кабины. Лущихин нервно шагал взад и вперед.
— Вечно тебя ждать! — набросился он на Германова, тут увидел меня и закричал: — А вы, вы! Вам места нет! Нет! — Голос его дребезжал на одной гласной из английского слова that. — Вы должны были ехать с Тентетниковым. Его машина давно уехала.
Вам тут места нет! Добирайтесь, как хотите! И так я взял посторонних.
Тут «Цветок душистых прерий» вздрогнула, вся сжалась.
Я опешил, оглядел крокодилов, встретил равнодушные или враждебные взгляды… Германов глядел испуганно, но молчал. «Цветок душистых прерий» кривила на меня один глазок явно сочувственно, но тоже молчала. Шофер Колька отвернулся.
Я был один среди чужих.
Неожиданно Колька подошел ко мне. Вот кто моя соломинка!
— Слушай, — медленно заговорил я, обращаясь к нему. — Я сейчас напишу Козловской, что меня бросили немцам. Передашь записку?
Колька молча кивнул.
Не знаю, как у меня нашлось самообладание, но я сказал именно эти слова и сказал их совершенно спокойно.
Вдруг Лущихин взял меня под локоток.
— Сергей Михайлович, — произнес он, деланно смеясь, — я же пошутил. Как-нибудь потеснимся.
— Мои инструменты! — завопил я не своим голосом.
Да, в доме, где еще час назад помещался штаб экспедиции, в углу покоились мои геодезические инструменты: теодолит, нивелир, треноги, лента, рейки, линейка Дробышева, ящик с бланками, таблицами и справочниками. Я бросился туда, Германов за мной.
Тот дом, по счастью, находился напротив, но он был заперт на замок. Не долго думая, я снял кепку, надел ее на кулак, размахнулся и вышиб оконное стекло и раму, вскочил в комнату и стал выкидывать Германову свое геодезическое барахло.
Мои рейки и треноги во время переездов все остро ненавидели, рейки влезали в кузов только по диагонали, а треноги кололись. И сейчас все в один голос закричали:
— Нет, нет, не возьмем!
Не разобравшись, что именно не возьмем, все ли числящееся за мной имущество или только рейки с треногами, я весь задрожал от злости, стал всовывать ящик с теодолитом в кузов. Как! На моей шее висит полушубок, а тут еще это в двенадцатикратном размере!
— Слушайте, — сказала длинноносая Мирская, выглядывая из кабины. — Оставьте треноги, рейки и бланки, мы на них составим акт. А ящики возьмем с собой.
— Да, да, составим акт! — закричали все.
Открыл ящик с бланками и развеял их по ветру, а инструменты засунул в кузов, залез наверх и уселся сзади на самом торчке. Мы поехали.
Только тут я облегченно вздохнул. Так начался «яростный поход», как назвал Германов наше небывалое путешествие.
Все предыдущие дни он напевал очень популярные перед войной песенки: «Три танкиста, три веселых друга…» и другую: «От ту-ту-ту до каких-то морей Красная Армия всех сильней!..» Как раз в «Трех танкистах» были слова — «идут машины в яростный поход…»[3] Сидя в кузове, я узнал причину столь внезапного отъезда всех гидростроевцев из Плеханова.
Оказывается, когда мы с Германовым собирались наслаждаться пшенной кашей с бараниной, из Гжатска примчался бывший начальник отдела кадров Московского Проектного Управления Моисеев — нынешний второй заместитель Козловской.