Он привез ошеломляющее известие: немецкие танки прорвали фронт и приближаются.
За полчаса были составлены списки — кому на какой машине сидеть, погрузили часть имущества, и 16 машин с людьми, с продуктами и с геологическим оборудованием выехали через Карманово и Зубцов в село Курьяново, находившееся на шоссе Ржев — Москва в 25 км западнее Волоколамска. Только машина Лущихина задержалась из-за Германова. Рассказывали, что гидростроевцы в панике побросали в Гжатске массу продовольствия.
У Лущихина были планшеты масштаба 1:50 000, и он решил перегнать остальные машины и поехать не по катетам через Зубцов, а глядя на карту, проселками напрямик по гипотенузе. Нам предстояло проехать на северо-восток около 80 км.
Выехали мы в хорошую погоду, но вскоре начал накрапывать дождь, потом дождь усилился, машина начала буксовать. А мы успели забраться в порядочную глушь. Один мостик через ручей оказался подгнившим, повернули обратно и вскоре вовсе застряли в болоте. Пришлось выбираться на шоссе напрямик, а не наискосок.
А дождь все хлестал и хлестал. У крокодилов были брезентовые плащи, а мой короткий полушубок совсем промок, да и сидел я на самом конце кузова, подставляя свою спину и голову ветрам и дождю.
«Цветок душистых прерий» тоже чувствовала себя неважно. Ее хохолок на шляпке намок и погнулся, губки потускнели.
Лущихину, сидевшему на лучшем месте под защитой кабины, было сравнительно удобно, он несколько раз заговаривал:
— Вот если бы одним человеком было бы меньше, насколько комфортабельнее все бы разместились.
Мы ехали уже по Московской области. От дождя глина совсем размякла, то и дело приходилось вылезать и вытаскивать на себе машину. Немного не доезжая до станции Шаховская, в деревне Вишенки остановились ночевать все вместе в пустой и громадной неуютной избе.
Топить печку никто не хотел. Сушиться было негде. Кроме хлеба, у меня и Германова не оказалось никаких продуктов. Мы с ним постелились в уголку на моем мокром полушубке и на одеялах.
Я уже собрался засыпать, как вдруг кто-то меня тронул за плечо.
Это была «Цветок душистых прерий». Ее чемодан уехал на другой машине, и она, оставшись в одном насквозь вымокшем пальто, просила меня дать ей что-нибудь.
Я выделил ей половину своего полушубка и половину одеяла, она легла рядом со мной, я молча повернулся к ней спиной и вскоре заснул. До сих пор не знаю, был ли то акт вежливости или, наоборот, невежливости по отношению к ней.
Утром под проливным дождем достигли мы Курьянова.
По шоссе Ржев — Москва гнали скот, двигались отдельные подводы и автомашины. Геологическую экспедицию не трудно было разыскать. Только что прибыло несколько грузовиков из Ржева с оборудованием. Разгрузка шла на кладбище внутри церковной ограды. Машины вновь отправлялись в Ржев. Значит, враг еще был далеко.
Встретил я многих знакомых из других бурпартий, но наших геологов, Синякова и Овсеенко, а также буровиков не нашел. Увидел новоиспеченного нашего начальника долговязого Тентетникова и подошел к нему.
Он воскликнул:
— Ах, вот и вы! А я было совсем о вас забыл.
Козловская ходила между машинами и энергично распоряжалась. Тут же стоял Семенцов, прибывший из Москвы на легковой машине, — сам Семенцов! — глава сектора геологии, заместитель Жука, главного инженера Проектного Управления Главгидростроя.
Но какой жалкий вид был у нашего верховного владыки! Стоял он в коротеньком полушубке-полуп…ке, весь вымокший, обрюзгший, постаревший. Оказывается, в Плеханово забыли целую папку с секретными картами масштаба 1:50 000. Семенцов держал руку у лба и все повторял, ни к кому не обращаясь:
— Вам это сойдет, но мне никогда не простят.
А через полчаса тот же Семенцов вновь обрел свой напыщенный вид. Оказывается, одна из девушек коллекторов засунула эти карты в свой чемодан и сейчас вручила их оплошавшему начальнику спецчасти.
У одного из крокодилов в трех километрах отсюда в деревне Блуды жили родители. Сейчас он вернулся оттуда и сказал, что можно там хорошо разместиться. Лущихин приказал нашему газику ехать.
Мы с Германовым остановились опять вдвоем в маленьком домике.
На следующий день Лущихин с утра поехал в Курьяново за новостями, а мы с утра засели в дураки. Вообще все последующие события мне вспоминаются на фоне игры в дураки. Если мы не ехали и не вытаскивали машины из грязи, не разгружали или не нагружали их, то мы играли в карты с утра до вечера, играли запоем и в классического подкидного, и с отдачей, и с Акулькой, и с контратакой, и прибавлю — никогда я не играл с таким азартом, как в те страшные дни.
Будущий историк, наверное, возмутится: родина переживает такое тяжкое время, а они в дураки режутся. Наверное, в картах искали мы забвения, подобно тому, как люди, переживающие большое горе, ищут забвение в вине.
Лущихин вскоре приехал и вызвал меня:
— Сергей Михайлович, — начал он гнусавым голосом, — через два часа отправляется машина в Плеханово за разными забытыми вещами. Разрешаю вам отправиться за своими рейками и треногами. Кстати, мы забыли там ящик лабораторного оборудования.
Я сейчас же побежал в Курьяново, нашел там машину, на которой Козловская отправляла в Плеханово начальника Дорогобужской бурпартии Шадеева и с ним трех человек.
Я узнал, что собираются строить оборонительный рубеж по линии Волоколамск — Можайск и мы тоже будем принимать участие в строительстве. Прочел очередную сводку Информбюро, но там о наступлении немцев не было ни слова.
На полуторке мы помчались на запад, с тем, чтобы в Зубцове свернуть на юг, на Карманово и далее на Плеханово.
Погода была пасмурная, накрапывал дождь. Навстречу нам изредка попадались автомашины, подводы, гнали скот. Проехали районный центр Погорелое Городище, прибыли в Зубцов — прехорошенький городок, расположенный на холмах при впадении Вазузы в Волгу. И как раз мы туда попали через полчаса после первой бомбежки. Люди с узлами бежали по полю и по шоссе. Снарядом угодило в деревянный мост через Вазузу. На том берегу успело накопиться много машин, несколько солдат спешно ремонтировали мост, им помогали пассажиры застрявших машин, таскали и тесали бревна, устанавливали «самолет» для забивки свай.
Не доезжая моста, мы повернули на Карманово. По дороге видели следы бомбежек: воронки, перекувырнутую сгоревшую машину, в одной деревне догоравшие избы, толстенную ветлу, измочаленную в щепки. Попадались военные, и все какие-то необычные — грязные, небритые красноармейцы брели без оружия, иные с какими-то узлами. Мы увидели крупнокалиберное орудие совершенно беспризорное, видно, брошенное.
Уже к вечеру на мосту нас остановил часовой. Подошел командир. Узнав, что мы направляемся за Карманово, он улыбнулся и сказал, что мы, видно, захотели в гости к Гитлеру, и посоветовал вернуться.
Так мы и сделали. Уже в полной темноте попали в Зубцов. Однако дальше ехать оказалось труднее. Все шоссе на Москву было забито людьми, подводами, скотом.
К нам на ходу впрыгнуло несколько военных. Они рассказывали, казалось бы, невероятные истории о целых армиях, попавших в окружение, о немецких танках, идущих где-то вблизи. Полыхавшие в нескольких местах зарева достаточно красноречиво иллюстрировали эти рассказы. Слышался дальний гул орудий.
Погорелое Городище и еще одна деревня на шоссе горели после бомбежки. В каком-то селе мы остановились, увидели открытую дверь кооператива, зашли, кто-то зажег спичку. Мебель стояла, под стеклом была разложена всякая галантерея: пуговицы, ленты, ремешки для часов — бери что хочешь. Мне нужна была соль, но соли я не нашел. Вернулись к машине, поехали дальше.
Наш газик гудел, то зажигал, то тушил фары. Из-под колес шарахались в стороны обезумевшие коровы, лошади затаскивали подводы в кюветы. В темноте нельзя было понять — кто идет, кто едет. Двигалась на восток темная, молчаливая, колыхающаяся масса. Скрипели колеса телег, гудели машины, чавкали по грязи копыта коров.
В Курьяново мы попали в два часа ночи. Шадеев пошел будить заместителя Козловской, Моисеева.
Мы осветили электрическим фонариком сгорбленного, дрожавшего человечка, вышедшего на крыльцо в кальсонах, торчавших из-под пальто, и в калошах на босу ногу.
— Идемте, идемте, посоветоваться надо, — позвал он нас всех робким и дрожащим голосом.
Я невольно улыбнулся. Мне вспомнилась надутая фигура с рыбьими глазами сверхбдительного начальника отдела кадров нашего Проектного Управления. В начале года вышел приказ о назначении меня начальником топографического отряда с соответствующей прибавкой зарплаты. А Моисеев этот приказ задержал. Когда я к нему явился, он все требовал у меня доказательств, что у моего отца до революции не было никакой собственности. И я понял, что приказ он нарочно задерживает. Как он был тогда недоступен и важен. А сейчас вот завязки на кальсонах болтаются.
— Так где же, по вашему, немцы-то? — спросил он.
— Не знаем, — в один голос ответили мы.
Шадеев сказал, что спать можно спокойно. И на этом мы ушли. Я отправился ночевать к Шадееву.
Рано утром проснулся я, не выспавшийся, голодный, вышел на улицу и тут увидел нашего шофера Николая Ивановича. Бегом вбежал в избу, а там Синяков и все наши цементаторы и буровики завтракали. Усадили и меня за стол.
Как же мы обрадовались друг другу! Я о них беспокоился, не зная, как они выбираются из Сычевки, а они обо мне поминали — как это я чувствую себя один среди крокодилов.
Я рассказал, как Лущихин чуть-чуть не оставил меня немцам. Все крайне возмущались, но ругали не его, а меня. Дал бы ему в морду и все, ругали также шофера Кольку, он должен был бы всех высадить, а меня повезти.
Выбрались они из Сычевки без особых приключений, вечером в день нашего отъезда заезжали в Плеханово, но в Липецы, где находился Гриша Дудка с двумя работниками, заехать не смогли. Там немцы действительно выбросили десант. Куда делись наши ребята — никто не знал.
Сели играть в дураки. Тут ввалился в комнату наш геолог Овсеенко и объявил:
— Вы тут в карты дуетесь, а посмотрите, что делается на шоссе.
Комната, где остановились наши, выходила окнами во двор, играли мы в дураки битых три часа подряд. Не сразу, а докончив игру, с облегчением вышли мы на крыльцо поразмять затекшие члены.
Накануне и еще утром движение на шоссе можно было назвать интенсивным, а теперь валил сплошной поток в несколько рядов. По самому шоссе в два ряда медленно двигались автомашины, по обеим обочинам ехали подводы, далее по сторонам, прыгая через канавы, продираясь сквозь поломанные палисадники, шел скот. А между подводами и машинами шагали люди.
Редкие машины везли прикрытый брезентом военный груз. На иных находились мешки с мукой, туши мяса, ящики с маслом, какие-то металлические детали, станки, фермы, разные двигатели. Большая часть машин везла всякое барахло: канцелярскую мебель, прессованное сено, огнетушители, школьные парты. Одна машина ехала доверху нагруженная гипсовыми бюстами Сталина, другая с разным саноборудованием — ваннами, унитазами, писсуарами. Все это, очевидно, за кем-то числилось, и потеря этого имущества грозила вычетом с кого-то в двенадцатикратном размере.
И на всем на этом — на ящиках, на мешках, на Сталинах, на унитазах — сидели закутанные хмурые люди со своими узлами. На подводах везли разное личное имущество. Еле переступая по грязи, волокли бедные лошадки тяжело нагруженные воза, на верху которых сидели малые ребятишки и большими удивленными глазами глядели на мир, так недружелюбно встречающий их.
Скота гнали множество. Коровы и овцы, чавкая по грязи, разбегались по сторонам, и девчата с хворостинами гонялись за ними.
А между скотом, телегами и машинами шли люди, согнутые под тяжестью мешков и чемоданов, перевязанных надвое, люди в мокрой одежде, измученные, с посеревшими от бессонницы и усталости лицами, с красными глазами.
И прячась за скот, за подводы, по сторонам шоссе хмуро шагали военные — красноармейцы и командиры, шагали без оружия, в стоптанной обуви, в грязных шинелях. Шли они и поодиночке, гуськом, шли и гурьбой. И редко-редко у кого за плечами торчала винтовка или висели за поясом ручные гранаты.
— Вы понимаете, что это бегство! — вскричал Овсеенко. Он был участником Гражданской войны, и мы прислушивались к его авторитетным суждениям. — Самое беспорядочное бегство! И обратите внимание, что командиров больше, чем бойцов. Стало быть, они побросали своих бойцов, а сами утекают!
Да, этот факт мне подтвердили впоследствии многие бывшие военнопленные. В те страшные дни не столько строевые командиры, сколько политработники, всякие штабники, тыловики, особоотдельцы и т. д. бросали рядовых на произвол судьбы и драпали без оглядки. А кончили эти беглецы войну увешенными орденами и медалями, а все, оказавшиеся в плену, после ужасов лагерей немецких, попали в столь же ужасные лагеря наши…[4]
Вновь пошел дождь, да еще с ветром и крупою. Ветер налетал порывами, бил колючей крупою по лицам путников, заставлял их ниже нагибаться. Детишки ежились на подводах, пряча лица от уколов крупы.
А мы стояли на крыльце, смотрели…
— Что ж, пошли в дураки доигрывать, — сказал кто-то из наших.
Мы вошли в дом и сели за карты. Я выбрался в Блуды, когда уже начало темнеть. Договорился с Синяковым, что на следующее утро перенесу свои вещи к нему на машину.
В тот вечер мне посчастливилось помыться в бане, что было весьма кстати, так как за последние дни я набрался насекомых, не мне одному знакомых.
Когда я вышел из бани, дождь перестал. Во мраке ночи в нескольких местах на горизонте опять полыхали зарева и где-то вдали громыхало.
Приехал из Курьянова Лущихин и сказал, что рубеж на линии Волоколамск — Можайск отменяется, всем гидростроевцам велено спешно перебираться в Дмитров, что Ржев и Зубцов взяты немцами и немецкие танки подходят.
Зная по опыту, что значит «немецкие танки подходят», остальные крокодилы решительно воспротивились двигаться в непроглядную тьму и грязь. Отложили отъезд до утра. Ложась вместе с Германовым спать, мы признались друг другу, с эдаким мальчишечьим задором, что нам обоим чертовски хочется поглядеть на немецкие танки хотя бы одним глазком.
А наше ребячье желание вполне могло бы сбыться. В те дни несколько немецких танков, сея невероятную панику, промчались по шоссе Ржев — Старица километров на 20, потом повернулись обратно.
В 7 утра, в дождь и вихрь сели мы на машину и поехали в Курьяново. Там к нам присоединился Синяков на своих двух машинах со всеми цементаторами и буровиками.
К общей радости нашелся и Гриша Дудка с двумя товарищами. Они рассказали, что действительно три дня назад ночью проснулись от сильной пулеметной стрельбы. Кто-то крикнул: — Немцы, спасайся! — Едва одевшись, они без вещей выскочили на огороды и побежали без оглядки, причем Гриша оставил свой новый синий костюм, который он любил всем показывать, но ни разу не надевал.
Я покинул спецгеовцев-крокодилов и пересел на машину к Синякову. Один Германов жалел, что я с ним расстаюсь.
Геолог Николай Петрович Синяков после несчастья с Николаем Владимировичем негласно всеми нами — ковровскими гидростроевцами — был признан за начальника. Молодой, крепкий русский мужичок, он обладал характером твердым и решительным. Сейчас его основной задачей было удержать за собой две машины: ЗИС нашего уважаемого шофера Николая Ивановича и газик молодого шофера Ванюши и никого постороннего на эти машины не сажать. И другая была задача — не поддаваться Лущихину и нас защищать. К сожалению, как беспартийный, Синяков в начальники не годился, и потому Козловская назначила бестолкового коммуниста долговязого Тентетникова.
А тот куда-то пропал. Впрочем, его исчезновения никто не заметил. Последние дни в тоске по жене, обретавшейся в Таганроге, он все ходил, схватившись за голову, и стонал. Как раз в эти дни в сводках Информбюро появилось Таганрогское направление.