Спецгеовцы ехали на другом ЗИСе с гидростроевским шофером Колькой, о котором я уже упоминал, к ним присоединилась и «Цветок душистых прерий».
Подвод и автомашин по шоссе двигалось меньше вчерашнего, но пешеходов и скота было очень много, а военных шло определенно больше, они так же пробирались по сторонам беспорядочной невооруженной толпой, и так же, как накануне, число командиров превышало число красноармейцев.
По деревням на стенах домов и прямо на деревьях был расклеен плакат художника Тоидзе — стоит женщина с пламенным взором и трагически поднятой рукой, а вверху плаката читалась надпись — «Родина-мать зовет!»
Когда я это прочел, то вздрогнул. — Опомнись, куда бежишь! — словно звала женщина. И я видел, что другие беглецы, подходя, читали и тоже словно внутренне все передергивались. Впечатление от плаката было потрясающим. А много лет спустя я видел на различных выставках, как люди шли, взглядывали, читали и равнодушно проходили дальше.
Не доезжая до Волоколамска, находился контрольно-пропускной пункт. Впервые мы увидели хоть какой-то признак порядка. На Волоколамск и далее на Москву не пропускали ни одну машину, не пустили и нас, хотя Лущихин красноречиво потрясал целой пачкой документов. Тут происходила генеральная сортировка — основной поток машин и людей направляли на Рузу, Верею и далее в обход Москвы, на Серпухов. Военных задерживали и для переформирования заворачивали куда-то в сторону. Всех, имевших отношение к строительству оборонительных рубежей, а таковых было десятки, а может быть, и сотни тысяч, направляли на север по маршруту: Ярополец — Высоковск — Клин — Дмитров, и говорили: «Являйтесь в Дмитров, там вам скажут, куда следовать дальше».
В Яропольце я увидел два стоявших рядом прелестных помещичьих дома с колоннами, это были бывшие имения графа Чернышева-Кругликова и Гончаровых. В последнее приезжал и Пушкин, чей бюст стоял во дворе. Месяца через два оба дома были варварски разрушены немцами.
В Яропольце каждому из нас выдали по буханке хлеба, и мы поехали дальше на Высоковск.
Дорога была проселочная, глинистая, от дождя, от интенсивного движения ее всю развезло. Наши три машины следовали одна за другою и плакали человечьими голосами, газик тоненько, как ребенок, ЗИСы октавой ниже. То и дело мы выпрыгивали из кузова и на своих плечах вытаскивали машины, отгребали лопатами вокруг колес, настилали ветки. И какое это бывало всегда облегчение, когда работяги-колеса наконец выбирались на менее вязкое место.
Николай Иванович вел свой ЗИС впереди, и вел мастерски, то переменял скорость, то тормозил, то давал для разбега задний ход, иногда ему приходилось зацеплять тросом другие машины, и он выручал их.
Поздно вечером мы остановились, немного не доезжая Высоковска в деревне Некрасине.
Утром, только было засели играть в дураки, как пришли за нами, сказали: «Просите у хозяев лопаты и идите во двор МТС».
Машин 20 нашей геологической экспедиции сгрудилось на обширном и пустом дворе. Все имущество МТС было эвакуировано, наши работники заполнили весь двор.
Начали копать глубокие, до четырех метров, обширные ямы. Копал и я. Всего выкопали три ямы.
Тяжело нагруженные автомашины стали к ним подходить, пятясь вдвоем. Мы развязывали груз и, поддевая ломами, скатывали в ямы буровые станки, штанги, обсадные трубы. Вот полетел вниз мощный токарный станок и со звоном ударился о металл. Я его узнал. Еще в 1940 году мы его получили под Куйбышевом и очень тогда радовались, позднее он был перевезен в Ковров. Вот, перекатываясь, ломая приводное колесо, полетел также мне знакомый станок сверлильный. Одну машину разгрузили, подъехала другая, за ней третья. Когда одна яма была забита, начали засыпать ее землей, а грузовики стали разгружаться у другой ямы.
Начальник сектора геологии Семенцов стоял в стороне, серый, обрюзгший. Вдруг он подозвал меня и велел мне и моему сослуживцу по Куйбышеву Лободину А. Ф. точно зарисовать и замерить место погребения всего геологического богатства Главгидростроя. С помощью рулетки мы быстро составили и зарисовали схему и отдали бумажку Семенцову.
И зря, совершенно зря хоронили станки, движки, геофизические приборы, оборудование лабораторий и механических мастерских. Чересчур верили слухам, что «немецкие танки приближаются». Высоковск был занят немцами только месяц спустя. (И зря взорвали Высоковскую текстильную фабрику, в восстановлении которой я принимал участие после войны.)
Можно было бы успеть перевезти людей и оборудование в два приема. А тут в панике решили спасти людей, а также наиболее ценные предметы, в том числе и мои два ящика с теодолитом и нивелиром. Единственное, что меня радовало, — забудется в этой кутерьме потерянный мною полушубок. И действительно, больше никто о нем не поминал.
В тот вечер впервые за долгий срок мне удалось достать несколько газет. Сообщалось о потере Орла и Полтавы. А ведь только что писали о Брянском направлении. Много лет спустя уже в Берлине из газет немецких, а также по рассказам бывших военнопленных я узнал о том грандиозном котле, который уготовили нам немцы под Брянском, когда две наши армии попали в плен. Слово «котел» впервые придумали не мы, а они.
В газетах я, наконец, прочел, что Западный фронт прорван, нами оставлены Вязьма, Сычевка и Ржев и враг приблизился к дальним подступам Москвы.
И еще я прочел подвал — статью академика Тарле. Услужливый историк, вспоминая 129-ю годовщину нашествия французов, доказывал правильность стратегии Кутузова, решившего Москву оставить, но армию спасти. Статья эта мне очень не понравилась.
Вечером обнаружилось, что пропал спецгеовский ЗИС с шофером Колькой. Стали дознаваться и выяснили, что исчез также заместитель Козловской Моисеев — бывший наш начальник отдела кадров, тот самый, у кого я недавно видел кальсоны, торчавшие из-под пальто.
Козловская ходила, закусив от гнева губу, за нею прыгал взволнованный Лущихин.
Факт был установлен: коммунист Моисеев, в свое время так бдительно проверявший анкетные данные всех нас — классово чуждых, ныне попросту удрал в неизвестном направлении.
Ночевали мы в Некрасине еще одну ночь. На следующее утро поехали в Высоковск за хлебом. Хлеб там раздавали направо и налево по каким-то паршивеньким бумажкам, и мы привезли полную автомашину пшеничных буханок.
К вечеру выехали, посадив с собой специально нанятого местного старичка, который брался показать нам дорогу в обход Клина, где был контрольный пост и никого на Москву не пускали, направляя весь поток на Дмитров.
Пришлось нам потесниться, по приказу Козловской все спецгеовцы пересели к нам. Не чувствуя себя хозяином машины, Лущихин заискивающе лебезил перед Синяковым, а тот как уселся в кабине, так и не выходил оттуда.
— Только бы не попасть в Дмитров, — повторяли все.
— Только бы попасть именно в Дмитров, — шептал я про себя. Ведь у меня там жили родители, брат и сестра.
Проселками, по страшной грязи обе наши машины добрались до какой-то деревни, находившейся в километре от Ленинградского шоссе, и там мы заночевали.
Предколхоза отвел спецгеовцам одну избу, нам, во главе с Синяковым, другую. Хозяйка, озлобленная старуха, никак не хотела нас пускать, а изба у нее была просторная. Предколхоза вселил нас к ней силой. Старуха не давала нам дров, говоря, что у нее их нет, а мы в сарае обнаружили несколько поленниц и стали без ее разрешения забирать березовые дрова и затопили печку.
Хозяйка подняла крик. Синяков ей пригрозил, что мы ее свяжем и спустим в подпол. Она, злобно ворча, забилась в угол и оттуда с ненавистью глядела на нас.
Одна милейшая дама из Московского Проектного Управления взялась быть у нас за хозяйку и принялась готовить. А готовить было из чего: мы только что очень дешево купили целого барана.
Кушанье вышло на славу. Мы сели за стол, и тут появилась совсем поблекшая и потускневшая «Цветок душистых прерий».
— Можно мне с вами? — робко спросила она.
— Обойдемся и без вас! — грубо оборвал ее Синяков.
Все загоготали, и бедняжка исчезла. Больше я ее никогда не видел.
На следующее утро, сопровождаемые проклятиями старухи, выехали мы из деревни и свернули по Ленинградскому шоссе на Москву.
Тут возле Подсолнечной шоссе было совсем пустое. Навстречу нам попалась 76-мм батарея на конной тяге — первое строевое воинское подразделение, увиденное мною за все эти дни нашего «яростного похода».
Опасаясь задержки на КПП, мы не решились ехать прямо в Москву, а заночевали возле Сходни в пустой недостроенной даче все вместе. Проиграв до темноты в дураки, легли вповалку спать. Утром, узнав, что впереди никаких КПП нет, двинулись дальше.
Шоссе было почти пустое, но чем ближе к Москве, тем больше стало попадаться пешеходов, однако без вещей. Поезда на Москву не ходили, и это шагали рабочие и служащие московских учреждений и предприятий.
Въехали в Москву. Возле метро «Сокол» несколько красноармейцев ломали, разбивали асфальт и копали землю. Они строили позицию для двух противотанковых пушек. Вокруг толпились мальчишки и с любопытством дотрагивались до орудий.
Это была вторая строевая воинская часть, виденная мною за эти последние дни.
Когда-нибудь история скажет свое веское слово о всем том, что происходило в Москве в эти дни — 16, 17 и 18 октября 1941 года. Талантливо и почти правдиво написал о том Константин Симонов. Я сам слышал много рассказов о тех днях.
Во всех рассказах говорилось об одном и том же — о панике, безумной и стихийной, внезапно охватившей Москву. Паника началась с верхов, с Политбюро, с правительства и, как пожар на нефтяных промыслах, стала быстро распространяться во все стороны и охватила все население многомиллионной столицы.
После войны, в Берлине, мне попалась немецкая газета за 19 октября. Там я прочел сообщение о приближающихся к Москве германских войсках, о «генерале Дожде», загородившем путь, о том, что поголовно все население Москвы, в том числе женщины и дети, вооружаются и готовятся к бою на улицах за каждый дом.
Эх, хваленые немецкие фельдмаршалы, как плохо у вас была поставлена разведка. Вы, воспитанные на ученых трудах ваших стратегов Клаузевица и Мольтке, даже не могли подумать, что в те дни октября могли взять Москву голыми руками.
Где были тогда наши войска — не знаю, укреплений строить не начинали, вооружаться было нечем, да никто и не собирался вооружаться. Каждый думал лишь о спасении своей шкуры.
Наше счастье, что не было у немцев не только Суворова и Кутузова, но и генералов, подобных Жукову и Рокоссовскому.
Распространителями паники явились подобные нам, прорвавшиеся в Москву с запада гражданские и военные беглецы. Пресловутый крик — «немецкие танки подходят!» — не одного меня будил по ночам.
Но главным источником паники явилось начальство. Правительство эвакуировалось, точнее, бежало в Куйбышев. По Северной, Горьковской, Казанской железным дорогам двинулись эшелоны с оборудованием демонтированных московских заводов, эшелоны со служащими тех учреждений, где начальство оказывалось более напористым или более ловким и сумело достать вагоны. По Ярославскому, Горьковскому, меньше Рязанскому шоссе ринулись обезумевшие толпы на машинах и просто пешком. Учреждения прекратили работу, архивы (в том числе и архив НКВД со всеми картотеками) жглись, в магазинах то выбрасывали все запасы, то вешали на дверях замки. На иных заводах и в учреждениях выдавали зарплату на три месяца вперед, на других сокращали поголовно всех, кроме начальства. А сами директора зачастую забирали с собой кассу и ближайших подхалимов и бежали. Милиция куда-то попряталась. Я по крайней мере не встретил ни одного милиционера. Словом, отсутствовали какие-либо признаки порядка. Я лично не видел, но слышал рассказы об открытых грабежах магазинов.
Где был в эти дни Верховный Главнокомандующий, великий и незабвенный, — не знаю. Порядок начал наводиться позднее. Страшный в своей беспощадной жестокости приказ о расстреле на месте начальников-беглецов появился 22 или 23 октября. Я видел его расклеенным на стенах, читал во Владимирской областной газете, а в центральной печати он опубликован не был и в полное собрание сочинений великого вождя не вошел.
Да, очевидно, многим, принадлежавшим к классу главнюков, теперь иной раз после сытного обеда снился кошмарный сон о том, как они вели себя в те дни позора; в холодном поту они откроют глаза и в страхе прижмутся к жирной спине своей супруги…
Что же видел я своими глазами?
Во второй половине дня 16 октября доехали мы по Тверской-Ямской до Триумфальной площади и свернули по Садовому кольцу налево.
Много грузовых машин с домашними вещами и мебелью двигались в обоих направлениях. Козловская жила в большом доме на Первой Мещанской. Мы должны были поставить машины у нее во дворе, а сами пойти ночевать в бомбоубежище, находившееся в подвале ее дома. Желающих отпустили ночевать к родным или знакомым.
Отправился и я с завернутой в газету буханкой белого хлеба под мышкой. Трамваи и автобусы не ходили. Я пошел пешком на Екатерининскую площадь, где жил зять моей жены, артист театра ЦДКА Борис Александров.
К моему удивлению, все артисты сидели прямо на улице у своего дома на мешках, узлах и чемоданах. Иные мужчины в фетровых шляпах и нарядных пальто прогуливались, дамочки кутали в меха свои поблекшие лица. Увидел я и Бориса.
Меня окружили, стали расспрашивать. Я отвечал односложно и правильно сделал, так как среди моих слушателей был предатель.
Я узнал, что артисты торчат здесь с 6 утра и ждут каких-то автомашин, которые должны повезти их на какой-то вокзал, чтобы ехать неизвестно куда.
Борис сказал, что моих тестя и тешу два дня назад забрал другой зять жены, Муля Лейзерах, и повез их к моим в Ковров. А я их собирался разыскивать и везти с собой, получив на то принципиальное согласие Синякова. Где были остальные родственники жены — Борис не знал.
Он повел меня в столовую театра, но она оказалась на замке. Мы сердечно распрощались, и больше я его не видел. В 1944 году по доносу того предателя — мужа его сестры, он был арестован за то, что где-то брякнул — «дворник моего отца жил раньше лучше, чем я теперь». Не читая, он подписал все протоколы допросов, а четыре года спустя умер в тюрьме. Погиб, несомненно, очень талантливый артист.
Расставшись с Борисом, я пошел по Садовой к Красным Воротам, рассчитывая сесть в метро.
Двери станции оказались запертыми, и к стеклу была прилеплена бумажка с надписью чернилами: «Закрыто на ремонт». Историки, может быть, усомнятся, ведь в официальных источниках говорится, что движение на метро никогда не прекращалось. Не знаю, как это увязать с той безграмотной и явно неофициальной бумажкой, которую я видел своими глазами.
Я побрел по Садовому кольцу через всю Москву, но в обратном направлении, заходил на Живодерку на квартиру тестя, далее к одной, потом к другой сестре жены, жившим на Малой Никитской, потом к одним знакомым на Поварскую, к другим — на Староконюшенный, и нигде не мог достучаться.
Я порядком устал. Где же ночевать?
А навстречу двигались люди с мешками и чемоданами, ехали туда и сюда автомашины и подводы. Через Арбатскую площадь провели на цепочках сразу сотни две немецких овчарок.
Смеркалось. Москва стала погружаться с непривычную лиловую тьму.
Ко мне подошла неизвестная женщина.
— Скажите, что случилось? Почему все бегут? Я в квартире одна осталась. Что мне делать?
— Не знаю.
Я постеснялся попроситься у нее ночевать, и мы расстались. Направился в Большой Левшинский, где жила моя сестра Соня. Я знал, что сама она уехала к нашим родителям в Дмитров, но в квартире мог остаться ее муж, меня знали другие жильцы. Я надеялся, что меня, наконец, пустят.
Постучал. Послышались шаги. Дверь приоткрылась на цепочку, показалась высокая фигура. Я сразу узнал Федора Александровича Киселева, он приходился зятем моему зятю и когда-то был моим школьным учителем физики.
Как он похудел, небритый, косматый!