Хотя Бобылеву время от времени попадались на глаза различные профессиональные сводки, которые показывали прямо противоположное — что к рыночным отношениям приспособилось уже более 60% населения, что к бунтам не расположена даже люмпенизированная молодежь — именно эта достоверная социальная статистика с одной-двумя тысячами опрошенных, так называемых респондентов, внушала академику больше всего опасений. В таких опросах мнение жителей больших города представлено лучше, чем маленьких. Жителей же деревень, которых до сих пор половина страны, вообще никто ни о чем не спрашивает. Заполняют анкеты смазливые девочки возле столичных супермаркетов и в городах западной части страны. А на Дальнем Востоке, где люди живут без тепла и света, никто ничьим мнением не интересуется. Перед девочками респонденты, естественно, стараются прихвастнуть и только искажают социальную картину.
Спроси любого бомжа, того же Кизю:
— Как дела?
И Кизя, как всегда, браво ухмыльнется и ответит из мусорного ящика:
— Высший класс!
Академик Бобылев все больше убеждался, что ему необходимо совершенно по-новому обосновать террор. Именно твердость его внутренней позиции обязательно наведет в стране порядок. Новый бобылевский террор будет ни правым кадетским, ни анти-правым, ни анти-столыпинским, ни, тем более, левым — революционно-чекистским. Социальные необходимые изъятия ни в коем случае не должны быть массовыми, а должны быть точечными и направленными исключительно на пользу русского общества! Эти казни не должны и не будут походить на заказные убийства, потому что у него, у академика Бобылева, хотя он беднее мурашинского безработного лесоруба, нет и не будет никаких меркантильных соображений. Лично он никакой выгоды от спасительного для России дозированного террора иметь не будет!
Обнищавшая страна нуждается не в западных кредитах, а в самоочищении от чрезмерно зарвавшихся, потерявших чувство меры и социальной опасности нуворишей! Только проведя точечные казни, мы избежим новой изничтожающей революции, которая опять на века затянет Россию в пропасть смуты.
Но сумеет ли Россия пережить еще одну революцию? Всплывет ли Россия из кровавой пучины, останется ли Россия Россией?…
На эти ножевые, бьющие по сердцу вопросы даже великий разум академика не находил ответов. Бобылев страдал — и сомневался, и думал, и вспоминал Оленьку Ланчикову, но все не начинал никаких решительных действий. Замышляя террористические акты, Бобылев ни разу — даже на часок — не выставил из гаража самородка Зобова. А вонючий Оленькин протеже во сне порой так храпел, что мешал академику думать. Когда же лесоруб, наконец, просыпался, то уходил, не прощаясь с академиком, и заявлялся, не здороваясь.
И с каждым таким проявлением хамской сущности коренного мурашинца академику становилось все более очевидно, что именно ему и только ему — Бобылеву — выпал великий жребий. Ему предстоит спасти Россию, и для этого необходимо незамедлительно уничтожить десятка три — минимум двенадцать! — собственников, которые потеряли от жадности голову и своей неуемной алчностью в очередной раз нарушили плавность паретовских, земских, столыпинских и, наконец, бобылевских всеобъемлющих социальных преобразований и статистических построений.
7.
После выхода на пенсию академик Бобылев стал тосковать по своим ракетам, поскольку был напрочь теперь лишен возможности о них заботиться. Раз в два-три месяца, оставляя самородка одного дремать в гараже и не показываясь в тот день в бывшем “Ремонте босоножек” — учреждении, в котором академик консультировал (разумеется, бесплатно) по всем вопросам бывших сослуживцев и всех, кто туда случайно забредал, Бобылев на метро добирался до Всероссийского выставочного комплекса, чтобы издали поглядеть на тускло сияющие имперским могуществом, всеуничтожающие творения своих рук и хоть таким косвенным образом утишить тоску сердца. Месяца полтора назад, подходя к павильону “Космос”, академик вдруг обнаружил, что постамент, сооруженный специально для его любимой “Ивушки-7” (по классификации бывших друзей) или “Сатана—66” (по классификации бывших врагов), пуст! На гранитном замечательном возвышении ничего не стоит! Бобылев со всех ног побежал в дирекцию Комплекса и по дороге узнал у сторожихи, что красавицу-ракету вывезли на мытищенский приемо-сдаточный пункт цветных металлов. Он сразу помчался в Мытищи, но, к сожалению, опоздал — его ракету уже распилили “болгарками” — переносными циркулярными пилами по металлу — на мелкие кусочки! Валерий Валерьевич затаил крепкую обиду и первую неделю думал, что его парадное место на Выставке достижений бывшего народного хозяйства займет многоразовый космический корабль “Буран”. Но вскоре выяснилось, что “Буран” отбуксировали еще дальше — на Чапчаховский авторынок и приспособили под молодежный пивной бар. Тут Бобылев почувствовал неладное. С письмом от Президиума Академии, подписанным также руководством Дома Ученых, в котором содержалось категорическое требование восстановить космическую экспозицию, Бобылев записался на прием к директору Выставочного комплекса. В письме было ясно указано, что разделяющиеся боеголовки ракеты в целях безопасности юных посетителей были заменены в выставочном экземпляре точными копиями из папье-маше и что именно эти муляжи как нельзя лучше способствуют военно-патриотическому воспитанию подрастающего поколения.
Но оказалось, что в гигантском павильоне (размером с половину перекрытого футбольного поля) отнюдь не меняют экспозицию и что это вовсе не всегдашние интриги руководства завода им. Гуничева против его родного волгоградского оборонного завода “Гаврош”. Все многоразовые и одноразовые ракеты, все экспонаты космической связи, скафандры, средства жизнеобеспечения — словом, все космические причиндалы вышвырнул из павильона “Космос” его новой владелец господин Капелевич, который теперь продает в павильоне новые корейские автомобили, а также подержанные английские снукерные столы.
Одержимый Бобылев подстерег господина Капелевича и попытался объяснить ему, что тот рушит само будущее — и не только светлое, а какое бы то ни было будущее России. Господин же Капелевич взял письмо от Дома Ученых, посмотрел на подписи и вместо того, чтобы прислушаться к голосу разума, сделал из этого судьбоносного документа бумажную птичку и запустил ее прямо в лицо негодующему академику.
Но Бобылев решил во что бы то ни стало вернуть павильон “Космос” космической и авиационной промышленности России. Чтобы серьезно обосновать будущее обращение от ученых-оборонщиков в Государственную Муму (ударение на первое “му”), академик опять налег на социальный рычаг, разработал очередной опросник и на аллее Космонавтов возле бронзовых бюстов первопроходцев невесомости стал узнавать общественное мнение по поводу закрытия на Всероссийской выставке космического павильона. На беду академик забыл в гараже пенсионное удостоверение, и наряд милиции принял его за толкача наркотиков. Глупые менты потребовали, чтобы Бобылев с ними делился и платил им за место. Когда самопальный социолог напрямую спросил у милиционеров — хотят ли они видеть “Ивушку-7” на прежнем месте, милиционеры решили, что старик над ними издевается, отволокли его в отделение, бросили в обезьянник и отмонтировали академика по ребрам. Тем не менее, вопреки преступным действиям милиции, Бобылеву удалось-таки сделать статистически достоверный срез общественного мнения.
Оказалось, что из тысячи трехсот тридцати опрошенных школьников ни один не то что не мечтает, а ни в коем случае не хочет становиться ни космонавтом, ни, тем более, летчиком!
Восемнадцать лет назад, когда в Костроме в самом начале летних каникул на одной из белых колонн здания бывшей гауптвахты Бобылев приклеил одно-единственное, написанное им от руки, объявление о записи в клуб “Юных космонавтов”, к нему пришло больше двухсот ребят! А сейчас сограждане охвачены нелепой жаждой наживы. И никто в ум себе не берет, что скоро придется защищаться от захватчиков, которые придут не по земле. И что даже российские просторы, как и извечное спасительное бездорожье, и зимние лютые морозы, теперь не защита и не подмога. Угроза существованию и рода, и славянского племени, да и самой русской государственности грядет с неба. Не в виде тривиальных бомб, а в виде различных излучений. И чтобы спастись, уберечься от грядущей неминуемой гибели, чтобы выжить и сохраниться на планете, — надо стеречь и оберегать, как зеницу ока, небо над своей головой. Для этого необходимо, чтобы каждое новое поколение с детства, с самых юных лет хотело летать! Дело совсем не в романтике, а в безопасности! По твердому убеждению академика Бобылева, русские, если они не будут смотреть в небо с надеждой обрести крылья, обречены. Мы погибнем, если не оторвем взгляд от меркантильной земли и не устремимся в небо!
Совсем недавно, в одну из последних суббот, в полном расстройстве патриотических чувств академик Бобылев, чтобы отойти душой, пришел в два часа пополудни в старый музей Авиации и Космонавтики на Красноармейской улице. Он стал искать обычную для этого часа и дня длинную очередь за билетами, чтобы узнать, кто крайний, и вдруг с ужасом убедился, что возле музея Авиации он стоит один! В субботу! Днем! Академик купил за семь рублей билет и в полном одиночестве стал бродить по маленьким залам Великой Отечественной войны, перелистал фотографии летчиков-героев, потрогал свинченные со списанных самолетов скорострельные авиационные пулеметы и прослезился, глядя на миниатюрные неработающие копии авиационных моторов и нелетающие крошечные модели истребителя Як-9 и пикирующего бомбардировщика Пе-2. Сокрушаясь, Бобылев спустился по лестнице. У выхода из музея его — все еще единственного посетителя — поджидала контролерша, чтобы провести за угол в зал Космической славы. Они вдвоем обошли старое здание, покрашенное облетающей темно-зеленой краской, и контролерша специально для академика открыла бедную, пыльную экспозицию, — после 1986 года там не появилось ни одного нового экспоната! Двигатель Цандера, похожий на самодельную газовую горелку, пульт управления “Бурана” — навсегда погасший и вделанный прямо в штукатурку стены, первые стратосферные высотные костюмы на шнуровках, немногие выцветшие фотографии под исцарапанным полупрозрачным оргстеклом…
— Где школьные экскурсии? Где посетители? Как такое могло случиться? — вырвалось у академика Бобылева.
Контролерша, не снимая китайского плаща, поджидала его у выхода и вдруг забеспокоилась:
— Что случилось?
— Когда мы их потеряли?
— Кого? — оглянулась женщина.
— Нашу молодежь и самих себя, — ответил академик, подошел к томящейся контролерше и вдруг горячо стал ей рассказывать:
— Лет восемь тому назад я был с разоруженческой делегацией в Америке. В Вашингтоне я плюнул на все эти переговоры и сбежал в Смитсониановский музей — это тамошний музей Авиации и Космонавтики. Я провел в том музее два дня и все никак не мог оттуда уйти. Это целый космический город! Я — старый человек — играл в игрушки! Управлял лунным отсеком, садился на Луну, сражался с американскими школьниками в виртуальных воздушных боях, взлетал и садился на палубу авианосца! Я опять трогал руками камень, доставленный с Луны, но уже не нами. Знаете, сколько их там было?
— Кого? — раздраженно спросила контролерша.
— Подростков, родителей с детьми — тысяч восемь, не меньше. А вход туда бесплатный.
— У нас сейчас война, — с укоризной сказала контролерша. — Людям не до этих глупостей.
— Войны у нас только начинаются, — сокрушенно предрек академик и покинул пустой и убогий зал музея.
Академику стало ясно, что желание летать, которое со времен Жуковского, Ефремова, Попова, Гаккеля, Нестерова переполняло русские сердца, — вдруг исчезло. Родилось поколение, которое с детства угнетено только земными заботами. “В небе денег не заработаешь” — вот что говорили ему школьники возле памятников бывшим покорителям космоса.
Чувство крайнего возмущения, лишенное привычных рамок физических констант и невыразимое в конкретных величинах, разрывало душу Бобылева:
“Деньги сделались палачом русского духа! Деньги погубили авиацию и космонавтику. Деньгам не нужны крылья — они летают по проводам в виде кодированных сигналов. Цель этих мертвых полетов — только коммерция. Нули, только нули перемещаются в пространстве. Авиация стала инструментом получения прибыли от продажи билетов, от владения самолетами. Выгода подменила тягу к небу! Инженеры и испытатели стали торговцами, валютными менялами, а ценность любой профессии измеряется только количеством денег. Люди живут не ради людей, а ради денег. А такая жизнь, кроме процентов, не имеет никакого смысла. Это уловка дьявола! Деньги поработили их владельцев, количество денег перешло в качество, и деньги превратились в существо, которое захватило пространство и время! Русские люди хотят преуспеть, но изживают в себе непосредственный интерес к любому делу, кроме ростовщичества. Добывая деньги, мы отрешились от человеческой сути бытия. И даже отдыхая, мы смотрим, не отрываясь, на экраны, заполненные фосфоресцирующими мельканиями золотых миражей. Но виртуальные полеты требуют только коммерческой смелости, эти псевдополеты породили псевдосмелость и подменили настоящие полеты по настоящему небу. Меркантильные, мелкие интересы заглушили у нас, у русских, чувство национального самосохранения…”
Этот почти безумный бред привел в совершенный раздрай обычно четко и ясно мыслящий мозг академика Бобылева. Сильнейшие эмоции мелькали и пропадали, не проверяемые повторным ходом мысли…
После посещения музея Авиации академик Бобылев стал еще более раздражительным и все тверже убеждался в своем нелепом намерении.
Показать бы какому-нибудь удачливому прохвосту-грязнохвату, думал он, что вся его многочисленная охрана бессильна против угрозы, приходящей с неба. Надо будет провести показательную казнь, чтобы все нувориши поняли — гнев Господень готов опять обрушиться на Россию. Как террорист Гриневицкий по приговору “Народной воли” казнил императора Александра II, так теперь он, Бобылев, будет проводить выборочные казни. Но поскольку русский народ в полной апатии и никакой воли не проявляет, ему придется выносить приговоры и самому же потом их исполнять.
Богатеи, псевдоэлита, эта каста, добившаяся своих низменных целей, прямо противоположных интересам российского общества, будет им изничтожаться. Корыстная клика, повинная в обнищании большей части населения России и в утере народом интереса к авиации, — приговорена! Он покажет этому клану неприкасаемых, что добытое ими жалкое земное богатство не может противостоять человеческому духу! А лучшее рукотворное воплощение кары небесной — это радиоуправляемая авиамодель, маленький самолетик, начиненный пластидом!
Академик Бобылева медлил, все еще не приступая к решительным действиям, к проведению первого террористического акта. Но в своем просторном кирпичом гараже в часы вынужденных досугов и долгих горестных размышлений он уже смонтировал на любимую авиамодель истребителя Ла-5 самонаводящуюся тепловизорную головку с дополнительным блоком непосредственного оптико-электронного наведения. Оставалось только запустить эту авиамодель, сфокусировать окуляры бинокля на цели — и любой приговор, который вынесет академик Бобылев, будет приведен в исполнение.
Старый, выживший из ума ракетчик, сотни раз уничтожавший — пусть и теоретически — целые враждебные коммунякам народы, решил перейти от сожжения ядерным огнем целых континентов на точечную ликвидацию математически и социально обреченных сограждан, несправедливо, по его глубокому — и справедливому! — мнению, присвоивших большую часть национальных богатств России.
8.
Слюнтяй в пацанах засиделся. Сороковник он давно уже разменял, а выглядит превосходно. Подтянут, удар у Слюнтяя — хочешь с левой, хочешь с правой — работает только так. Недавно возле кабака “Мефисто” какой-то алкаш хотел к Живчику подойти, на стакан разжиться, а Слюнтяй тут же заехал попрошайке в челюсть, тот с катушек долой — и аут. И стреляет Слюнтяй вполне нормально — заглянули они недавно с Живчиком на часок на чапчаховское ведомственное стрельбище, и Слюнтяй самого законника перестрелял — на 8 очков с шести мишеней. Живчик ничего не сказал, но обиду, видать, затаил.
Что ж — и служба, и тюрьма Слюнтяя молодят, а не старят. Ограничение в жратве, маленькая зарплата держат фигуру пацана лучше всяких диет. Только не в фигуре дело — у Слюнтяя пенсия на носу, а накоплений нет никаких — не то что в долларах, даже в рублях. Особенно не нравится Слюнтяю, что по службе как уперся он в майорскую звездочку, так дальше ни с места. И среди блатняка, в банде, в которую он внедрен, Слюнтяй тоже на последнем счету — все только принеси, подай, унеси, а потом еще замочи, отвези во фрязевский лесочек, да зарой. Причем — что особенно поперек горла Слюнтяю — законник велит ему ямы заранее копать. А бабок дает только на прогул, да пожар души залить. Мучает Слюнтяя совесть, хоть он и внедренный штемп, — но фраеров да безвинных терпил жалко бывает ему до слез. А ведь по годам он, считай, почти на четыре года старше Живчика, под которым уже пол-Москвы прогнулось, а о нем, о Слюнтяе, от которого, считай, половина оперативной информации приходит, руководство словно забыло. Даже в ячейке своей перестали они собираться, не то что в первые годы всей этой мутатени. В управлении, небось, считают, что все уже устоялось, а дальше — пусть по наклонной катится, авось, вся уголовка когда-нибудь упадет, да рассыплется сама собой. Но не тут-то было… Слюнтяй каждый день головой рискует, а начальничкам лень с кресла кабинетного задницу оторвать. Сидят в четырех стенах, тары-бары разводят по телефонам, а об оперативной работе слышать не хотят. Похоже, они даже донесений Слюнтяя не читают — зачем он только тут подставляется, не понятно.