— Это он страстно желает сохранить тайну, — засмеялась Катя. — У меня же нет и не может быть тайн от моего великого возлюбленного. — Слово супруг она инстинктивно избегала, и оно ни разу не сорвалось с её губ даже в те миги, когда сознание безмолвствует, а говорят лишь одни страсти.
С этими словами она протянула ему бумаги. Александр стал читать, машинально шевеля губами. Стиль был изыскан, французский, несомненно, принадлежал лицу из высшего круга, владевшему им в совершенстве.
«Название нашей лиги — ТАЙНАЯ АНТИСОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ ЛИГА. Наш девиз: «Бог и Царь!», наш герб — звезда с семью лучами и крестом в центре. Ныне нас насчитывается около двухсот агентов, и число их беспрерывно растёт во всех углах России. При желании, мадам, вы могли бы составить приблизительное представление о нашей лиге, если припомните сообщество франкмасонов и иные масонские тайные содружества, которые обладали своими девизами, гербами и другими аксессуарами... Ритуал наш таков: Великий лигер и оба высших лигера, литеры младших разрядов, агенты, активные участники, секретарствующие и многие другие, соблюдая молчание, сбираются в большой зале на молебствие. На каждом — лигерские тёмные балахоны, с вышитыми на груди серебристыми знаками, подобные же знаки есть и у некоторых на левом рукаве...»
— Послушай, Катенька, откуда у тебя это полубредовое сочинение? — оторвался от бумаги Александр.
— Моё величество, эти люди решили благородно охранить своего государя от душегубов, именующих себя социалистами, — вскинулась Катя. — Они избрали меня в союзницы, в свои поверенные. Неужели я могла отказаться? Ни за что! Они совершенно правы, говоря о равнодушии общества, о неспособности полиции и жандармерии положить конец наглым и ширящимся покушениям на власть, на священную особу императора.
— Нет, я вовсе не против, — усмехнулся Александр. — Но к чему этот дурной спектакль с переодеванием. Судя по всему, они серьёзные люди и намерены серьёзно заняться делом.
— У этих террористов тоже небось есть свой ритуал, — защищалась Катя, — отчего же эти благородные люди не могут иметь свой. Но вот о чём я прошу и умоляю ваше величество: это их и моя тайна. Отныне и ваша. Прошу хранить её ото всех, решительно от всех, от самых близких людей, от его императорского высочества, наконец, от графа Лорис-Меликова. Я обещала им это. Они решили действовать в тайне от всех, совершенно самостоятельно, внедрить своих агентов в преступные сообщества и разрушить их изнутри...
— Да поможет им Бог, — с прежней улыбкой произнёс Александр. — Однако мне что-то не верится в основательность подобного действа. Средневековьем каким-то пахнет.
— У нас с вашим величеством по-разному устроено обоняние, — подёрнула плечами Катя. — А я ощущаю истинное благоухание аристократических начал.
— Ужели? Разумеется, твой точёный носик не идёт в никакое сравнение с моим мужским самодержавным носом, — окончательно развеселился Александр. — Даю тебе слово, что не выдам их никому, ни сыновьям, ни Лорису. Но у него обоняние тоньше, нежели у меня, он беспременно что-нибудь разнюхает.
— Не думаю, — уверенно сказала Катя. — Впрочем, мы с ним в самых добрых отношениях, он тоже мой союзник. И я полагаю, что со временем сама открою ему существование лиги, хотя это и необязательно. Ведь в описании их ритуала есть такая деталь.
Она взяла один из листков и стала читать:
— Когда молебствие заканчивается, наступает черёд различных ритуальных действий, которые свершаются в полном молчании. Лица участников закрыты, как предусмотрено законами лиги, ибо никто не должен знать ни главных, ни непосредственных начальников. Это позволит не только соблюсти тайну нашего сообщества, но и избежать предательства... Что бы вы ни говорили, моё великое величество, как бы ни относились к тому, что вам стало известно, я полагаю, что это во благо. И что вы должны благословить их усилия в борьбе с разрастающимся злом.
— Что ж, я не прочь, — согласился Александр. Он был настроен благодушно. — Объяви им, что я готов поощрить их усердие и даже оказать помощь, коли она потребуется с моей стороны.
Катя выразила своё удовольствие совсем по-детски: захлопала в ладоши, а потом поцеловала монарха в обе щеки.
В России так легко сеять добро! Русский ум
так восприимчив, русское сердце так благородно!
Россия — гладкое поле, где воля правительства не
встречает преград. Не скажет ли оно народу:
да будет истина меж нами и не вспомнит ли
красноречивых слов, сопровождавших герб
одного из древних русских дворянских родов:
«Уму нужен простор!»... Россия взывает к
венценосному вождю своему с безмолвною
мольбою: Сердце царёво в руке Божией.
Валуев — из Дневника
Грустные размышления всё чаще и чаще одолевали императора.
Он вступал на престол с верой в добро и желанием всё исправить. Он жаждал справедливости и сам обращался к ней.
Он искренно верил, что и те, которые окружали его, в отличие от тех, кто пресмыкался у подножия трона ещё совсем не так давно, хотят того же, что и он. Он жил надеждой на единомыслие в своём желании коренных преобразований.
Он желал порядочности в отношениях, презирал наушничество и требовал этого от других. Когда ему поднесли список лиц, входящих в тайные отношения с крамольным Герценом и ведших с ним переписку — его прислал из Лондона в надежде на свои тридцать сребреников некий Михайловский, он брезгливо бросил его в камин. Он считал, что достойный противник заслуживает уважения. Герцен был достойным противником, и Александр регулярно читал «Колокол» и «Полярную звезду».
И вот минуло двадцать пять лет. Что осталось от прежнего Александра? Да почти ничего!
Хотел быть великодушным, стал подозрительным. Хотел миловать — стал карать.
Кто виноват в этой деформации характера? Вот ответ: Каракозов, Соловьёв, Березовский и иные, покамест безымянные. Те, кто без устали охотился на него. Были одинокие охотники, теперь они объединились в преступном комплоте.
Шапка Мономаха обрела непомерную тяжесть. Она давила всё сильней, она гнула к земле. И бывали часы, когда ему хотелось сбросить её. Единственное, чего он боялся — обвинений в малодушии.
Нет, малодушным он не был. Он просто устал быть дичью. Человеческое было в нём сильнее императорского, самодержавного. Но он всё ещё медлил с такого рода откровениями.
Как быть, как жить дальше?
Он верил в Лориса. Лорис был умён, проницателен и распорядителен. При нём террористы приумолкли. В каждом очередном докладе — а они теперь стали ежеутренними — он сообщал о новых арестах опасных заговорщиков. Его люди бдели во всех концах империи. Он загребал всё шире и шире.
— Могу доложить, Государь, итог нашего вторжения в частную переписку за истекающий год. В семи крупнейших городах России перлюстрации подверглись 363 253 письма. Найдено необходимым учинить из них 3 344 выписки.
— Мало, — сказал Александр. — Чиновники чёрных кабинетов простоваты. Эзопова языка не понимают.
— Согласен. Но надобно принять во внимание, что это по большей части народ малообразованный, лишённый проницания. Они понимают только прямой текст и чужды иносказаниям. Выпускники же университетов полны либеральных идей и такого рода заработком брезгуют.
— Жаль. В чёрных кабинетах должны сидеть люди с воображением и университетским образованием. Стоит основательно повысить этим чиновникам жалование, даровать им какие-нибудь льготы. Ты подумай об этом.
— Беспременно, Государь. Это очень верная мысль. Боюсь только, что министр финансов Александр Агеевич Абаза воспротивится.
— Прежде я бы и сам воспротивился столь великому размаху перлюстрации, — грустно сказал Александр. — Это, скажу прямо, довольно гадкое занятие, оно мне претит. Но ведь с волками жить — по волчьи выть. Столь размахнулась крамола, столь дерзко действуют её приверженцы, что нам ничего другого не остаётся.
— И я стоял бы за постепенность в государственных преобразованиях, за разумность и либеральную направленность реформаторских шагов, наконец, за народное представительство во власти. Нет, они желают всё хапнуть сразу.
— Не только хапнуть, но разрушить. Разрушить, не умея строить. Это все недоучки, Лорис. Несостоявшиеся, изгнанные, ущербные, просто умалишённые.
— Скоро они будут у меня в руках, — самодовольно произнёс Лорис.
— Не хвались, идучи на рать, — буркнул Александр. — Я и во дворце то не могу навести порядок, в службах творится чёрт знает что, а ты замахнулся на всю империю. Я учинил разнос Адлербергу — совсем отбился от рук. Отправлю его в отставку — разгильдяйство его стало нестерпимо.
В Зимнем, да и в Царском в самом деле творилось чёрт знает что. Над дворцовой челядью по существу не было глазу, и она сорвалась со сворки. Тащили всё, что плохо лежит. А плохо лежало — без присмотра и учёта — ох как много всякого добра. Несчитано-немеряно! Прежде за каждым лакеем был присмотр, но мало-помалу он слабел, а потом и вовсе не стало. На службу во дворцовое ведомство брали с величайшей осмотрительностью. И её поглотило разгильдяйство. И то сказать — государь и государыня проводили время в долгих разъездах: то в Ливадию, то в Баден-Баден, то в Канн, то ещё куда-нибудь. А когда бывали — в службы не спускались: знали, что есть министерство императорского двора, коему надлежит блюсти порядок.
Распустёха «Сашка» — граф Адлерберг — глядел на всё сквозь пальцы. Он более всего любил вкусно поесть, сладко поспать и посидеть за столом зелёного сукна.
Подначальные докладывали ему:
— Вась сиясь, надоть исправить мебель в конвойной.
— А, исправляйте, — отмахивался он.
— Столяров, стало быть, да плотников нанять следует.
— Нанимайте...
— Деньги, стало быть, платить...
— Платите...
— Бумага на то требуется...
— Пусть изготовят. Я подпишу. Эк, пристали! На то есть заведующий, пусть распорядится.
Столяра Степана Батышкова приметили в Новом Адмиралтействе — там возникла надобность в срочном поправлении отделки императорской яхты «Александрия». Работа предстояла тонкая и старший над столярами Григорий Фёдоров Петров искал мастера по полировочно-лакировочной части. Известное дело: дерево, особенно красное и других благородных пород, требует не только рук деликатных и ловких, но и понимания его души.
— Душа у него беспременно есть, — говорил Петров. — Грубости не любит, не всякий лак примет. Ты его сначала огладь, пойми самое нутро, по-учёному текстуру. Ежели, скажем, против шерсти гладить, оно обидится. Дерево осторожности требует, нарушишь его текстуру, оно и взъерошится, нагрубит.
Батышков всё это отлично понимал, дерево чувствовал, как живое. Полировал-лакировал с такою тонкостью, что как в зеркало можно было глядеться. Для каждой породы свой набор морилок, политуры и лаков был.
Петров его хвалил, высоко ставил, и когда в Зимнем хороший столяр потребовался, он Батышкова горячо рекомендовал своему приятелю Бундулю, который был там за старшого.
Так Батышков оказался в мастерских Зимнего Дворца. Мужик он был справный, чистоплотный и работящий. Поместился вместе с двумя другими столярами. И сейчас же был признан: читал да писал, как дворянский сын, хоть и был родом из крестьян Олонецкой губернии.
Чуть что непонятно — к Батышкову. И как Земля обращается вокруг Солнца, и про заморские страны и народы, и что есть месяц на самом деле. Всё мог объяснить, растолковать.
— Ты что ж, не в университете ли учился? — приставали к нему товарищи.
— Самоуком выучился, — отвечал обычно Батышков. — Очень было интересно знать про всё. Потому курс училища прошёл. На большее — пороху не хватило. На заводах питерских работал — это ли не школа: Сампсониевском, Александровском, Балтийском. Книжки читать надо, братцы, через них человек мудреет.
— Оно конечно. Да только опосля работы не до книжек.
— А как же я?
— Ты небось двужильный. Эвон, нас в сон клонит, а ты лампу придвинешь, да знай себе шелестишь-листаешь.
Нравился Батышков всем — и начальнику мастерских, и собратьям столярам, и даже жандарму, дежурившему у входа. Не пьёт, не курит, прилежен, заработок хороший. Вот был бы холост, так лучшего жениха дочери не сыскать.
Приглядывался Жан-жандарм — его звали Иваном, а мастеровые окрестили Жаном — жан-дарм — к Батышкову, заводил с ним любезные разговоры и всё более убеждался: и собой видный, и поведения отличного, и характер добрый. Ну чем не жених Насте.
Переборчива дочка, однако ж должен Батышков ей прийтись по Душе. Да и она девка ладная. Свести бы.
— Нонешнее воскресенье приходи-ка ко мне в гости, — пригласил. — С семейством познакомлю, посидим-поворотим да в донышко поколотим.
— А я непьющий.
— Будто уж совсем не приемлешь? — удивился жандарм.
— Разве что рюмашку-другую ради приятного знакомства да на праздник.
— Вот-вот, ради знакомства, — обрадовался жандарм. — Дочь у меня, Настя, пригожа, однако больно привередлива. Не хочу, говорит, за дюжинного человека замуж, подавай мне образованного, с ним-де жить интересно. А ты у нас образованный, столяры да плотники ходят к тебе с вопросами. И на всё у тебя есть ответ. Вот я ей и сказал: приведу к нам такого, образованного, стало быть.
— Ладно, коли так — приду, — согласился Батышков.
Жандарм жил на Литейном. В назначенный час, минута в минуту, Батышков уже стучался в дверь. Жан-жандарм провёл в столовую. Стол уж был накрыт, супруга и дочка подошли с поклоном. И тотчас пригласили отведать, чем Бог послал.
Бог послал изрядно. Ради такого случая был внесён даже поросёнок с кашей.
— Богато живете, — сказал Батышков. — Я человек не балованный, привык ко всему простому. Да и некогда куховарить: колбаса да хлеб вот наша мастеровщинная еда.
— Нет, брат, когда заживёшь по-семейному, тогда и получишь вкус к богатому столу, — подмигнул Жан-жандарм.
Настя была молчалива и всё приглядывалась к гостю, но тотчас отводила глаза, когда он замечал её внимание.
Жандарм поднял рюмку и провозгласил:
— За приятное знакомство! Чтоб оно не прерывалось и крепло, — и, крякнув, выпил, при этом опять подмигнув Батышкову. Заметив, что тот не допил, укоризненно сказал: — Такой был тост задан, что следовало выпить до дна.
— Непривычен я, — оправдывался Батышков.
— Уж первую-то следовало осушить до капли, — не унимался Жан.
— Папаша, не настаивайте, — вдруг вымолвила Настя. — Не то получится как в басне Крылова «Демьянова уха». Господин знает свой предел.
— Покамест нету главного хозяина, можно дать себе волю, — продолжал своё Иван. — Одначе вскорости будет самолично. Строгости-то, чуешь, начались, посторонних пущать не велено. Вот-вот обходы начнутся, новых надзирателей набрали, а всех стариков уволили. Скоро и до меня черёд дойдёт, — вздохнул он. — А все эти социлисты проклятые, из-за них переполох. Слышал небось, царский поезд задумали взорвать близ Москвы. Господь упас. Наш брат жандарм сицилиста за версту чует. В Елисаветграде на вокзале подходит к одному: «Кто таков?» «Обыватель, мол, Ефремов». Паспорт чин по чину. А служивый видит: не Ефремов он вовсе, а еврейчик. Обыскал, а при нём револьвер, а в поклаже, этот, динамит. Дружкам своим вёз, кои хотели царский поезд взорвать. Два пуда! И откуда только берут?!
— Вестимо откуда — из Германии, — сказал Батышков.
— То-то и оно. Контрабанда. Ты гляди — посторонних не води.
— А я и не вожу.
— Знаю. Ты парень справный, давно приметил. Иначе бы не зазвал. Столяры наши говорят, что ты по их части — туз. Говорят, так отполирует, что посади блоху — не вскочит. — И обращаясь к жене и дочери, пояснил: — Такая-де гладь — блоха поскользнётся. Превзошёл, стало быть.
— Стараюсь, — неохотно бросил Батышков. — Честь ведь оказана.
— Верно говоришь: честь. Во дворец кого ни попадя не пустят, не примут. Прежде насквозь проглядят, каков ты был и есть.