Вроде бы и в самом деле насквозь проглядели. Решили — надёжен. Доверили приводить в порядок мебель в царских покоях. Где — что. Где глянца должного нет — стёрся, поцарапан, где трещина прошла, где обивка отстала, где ножки расшатались... Одного, само собою, не допускали — безотлучно при надзирателе, а то и при двух находился. Они и ящик его рабочий досматривали: всё ли там соответствует, нет ли чего недозволенного, опасного. Их высочества могу пожаловать, а то и сам его величество.
Однажды и в самом деле — работал в царском кабинете, поправил полировку государева стола — пожаловал сам.
— Здравствуй, работник, — говорит с порога. — Бог помощь.
Надзиратели склонились до полу, не дышат. Батышков бросил работу и тоже поклонился. Так, как бывает, когда отрывают от дела.
Государь достал из ящика какую-то папку и сказал:
— Работай, мешать не буду. — И удалился.
— Ох, — распрямились надзиратели. — Повезло же тебе: сподобился самого государя императора лицезреть и доброе слово от него услышать.
— Что ж такого, — буркнул Батышков. — Человек, как все. Вежливый.
Надзиратели вскинулись:
— Как это — как все?! Он над всеми нами Господом возвышен. Недаром Бог его бережёт: сколь сицилисты не старались его ничтожить — всё напрасно.
— Верно, Бог бережёт, — продолжал бурчать Батышков, делая свою работу, — а всё едино в срок к себе приберёт. Как батюшку его.
— На всё Божья воля, — выдохнули разом оба надзирателя, неохотно согласившись. — Все мы свой срок отживём, кому сколько отпущено.
Дни шли за днями. Работы не убавлялось. И наверху, в царских покоях, и в покоях государыни императрицы, и внизу — в лакейских, камердинерских. Призывали и к княгине Долгоруковой Екатерине Михайловне — детскую мебелишку чинить. Внизу сказывали: матреска-де это государева, полюбовница, стало быть. Но великую силу забрала.
Дама ничего — хороша собою да обходительна. Совсем вроде бы молоденькая, а уж троих детей от государя прижила. Пол империал а сунула за труд, большие деньги.
Батышков было стал отказываться: мол, обязан, на службе. «Нет, — сказала, — служба службой, а денежки мастеровому не лишние».
Видно, добрая. Взял.
Комнатка, отведённая столярам, была небольшая. Почти половину её занимала русская печь. Сложена она была в незапамятные времена, при царице Елисавете Петровне, тогда её, верно, и топили. А спустя много лет устроили во дворце паровое отопление, по трубам, а печь стала служить не то шкапом, не то чуланом. Велика была, много чего в неё вмещалось. И инструмент столярный, и материалец, и барахлишко рабочее.
Стал и Батышков обзаводиться имуществом. Однажды притащил сундук — купил-де у одного служителя. Взгромоздил его на лежанку, навесил замок: одёжу да разный хлам, коим человек непременно обрастает, где ему жить приходится. А Степан, как понимали, обосновался надолго. Да и в самом деле, чем не житье: жалование хорошее, работа не пыльная, начальство ценит. К Рождеству наградные получил: аж сто рублей!
Ежели бы семья была — другое дело. Тогда пришлось бы нанимать квартиру. Жан-жандарм, дежуривший у входа, продолжал иметь на него виды: дочь Настя на выданье, а жених вот он — готовый и по всем статьям угодный. И самой Насте он глянулся, а уж на что переборчива была. Так Жан-жандарм и сказал: готова-де, женись да женись. Приданым не обидим, к нам переедешь. Домишко хоть и невелик, а половину молодым уступим: три комнаты с кухней, двор просторный, хозяйство, конюшня да хлев. Всё своё.
Степан вроде бы соглашался. Говорил однако: придётся погодить, вот сколочу капиталец, а к тому идёт, в таком деле, как женитьба, основательность нужна. Родители родителями, а хорошо бы своим домком зажить. И так он это убедительно говорил, что Жан-Иван соглашался: прав Степан, надёжный он мужик, хорошо за ним Насте будет.
Батышков нередко отлучался — родню-де дальнюю проведать. Ненадолго, правда. Каждый раз возвращался с корзиною, полною то снеди, то рубашек стиранных да глаженных. А строгости во дворце усилились: всех, кто являлся, досматривали, а то и обыскивали. Завели новые бляхи для своих служащих. Прежде посторонние запросто шастали проведать знакомых. Иной раз и попойки устраивали. После взрыва под Москвой завели новые порядки. Надзиратели ходили по людским, осматривали, нет ли чего недозволенного, иной раз перетряхивали скарб. Случалось, подымали людей ночью — с досмотром.
Батышков был человек свой, проверенный. Да и Жан в его корзине не копался: приподымет двумя пальцами рубашку-другую и скажет: ступай себе с Богом.
С шутками-прибаутками, ежели бывали по возвращении его сожители, залезал наверх, отпирал сундук и складывал туда принесённое.
— Всё должно быть чисто, стирано, глажено да крахмалено: и верхнее и исподнее, — говаривал он при этом.
Как не согласиться: истинная правда.
Отлучался ненадолго. Плутал по переулкам Выборгской стороны, казалось, без всякой цели. Порою встречал знакомого, перекидывался с ним ничего не значащими словами, вроде: «Ещё маловато. Надо бы столько же». И тогда получал взамен пустой корзины такую же, но с крахмальными рубашками. Завёл-таки несколько смен рубашек и нижнего белья. Аккуратист.
Однажды ночью всех подняли. Заспанные, угрюмые люди столпились у двери — так приказал полковник, бывший во главе надзирателей. В это время люди его заглядывали во все углы, один чуть ли не весь залез даже в печь, а потом обследовал подпечек, где стояли банки и бутылки с лаками и морилкой. Открывал, нюхал. Пахло возбудительно — спиртом, порою скипидаром.
Степан стоял вместе с двумя своими товарищами. Спросонья был бледен, расстроен.
— Чей сундук? — спросил полковник.
— Мой, — отозвался Степан.
— Отомкни, — приказал полковник.
Батышков стал искать ключ. Руки ему не повиновались. Наконец он снял замок.
— Кто-нибудь обследуйте, что у него там, — велел полковник.
Полез один из надзирателей. Покопался, доложил:
— Рубахи, исподнее, бельё, ваше высокородь. Парень-то надёжный, — добавил он.
— Всё едино, приказано тщательно проверять.
Погасили лампу, улеглись. Долго не могли уснуть, переговаривались.
— Всё из-за сицилистов проклятых, — бормотал Бундуль. — Нет людям спокою. И чего они добиваются, понять невозможно.
— Хотят, чтоб простой народ хорошо жил, — откликнулся Батышков.
— Да разве, ежели они царя порешат, лучше станет. Другой взойдёт. Дворец без хозяина не останется.
— Вестимо, — отозвался третий. — Цесаревич Александр будет коронован. Свято место пусто не бывает. Зря сицилисты всё затеяли, ничего у них не выйдет. Власть сильна, а их кучка. Народ против.
— Вас не спросили, — с неожиданным раздражением произнёс Батышков.
— Ты что это? — удивился Бундуль.
— А то! Спать не дают, черти.
Досмотры, однако, повторялись, правда, с меньшей строгостью и основательностью. И жизнь во дворце вскоре потекла по привычной колее.
В верхних покоях Александр по-прежнему принимал доклады министров. Лорис-Меликов доложил о поимке террористов Квятковского и Преснякова.
— Наши люди захватили их на явочной квартире в Лештуковом переулке. Обнаружен динамит, крамольная литература, револьверы с патронами. При поимке означенный Квятковский выбросил бумажку. Наш человек её поднял...
Лорис помедлил с ответом, как видно, не зная, стоит ли до времени упоминать содержимое бумажки.
— Ну? Чего замолчал? Говори!
— На той бумажке, изрядно помятой, при изучении обнаружен план западной части дворца. На нём жёлтая столовая, в коей изволите обедать, помечена крестом. Злодей уверяет, что не знает, откуда у него сей план.
— Основательно ли разобрались?
— Основательно, Государь. Нет мало-мальски серьёзных оснований для беспокойства.
— Да, но крест на жёлтой столовой. Что он может означать?
— Пока нам не удалось расшифровать его значение.
— Ну а суд?
— Суд был скор и справедлив, Квятковский упорствовал. Оба повешены.
— Без моего конфирмования?
— В отсутствие вашего величества. Были убеждены: вряд ли вы смягчили приговор.
— И всё-таки. Что мог означать крест?
— Я задавал этот вопрос сведущим людям. Вразумительного ответа так и не получил.
— Надобно найти ответ. Он, несомненно, есть.
— Мы рассматривали план со всех сторон. И малиновая и жёлтая комнаты неуязвимы как извне, так и изнутри. Служители, которых мы опрашивали, тоже ничего не могли сказать по сему поводу.
— Квятковский мёртв. Полагаю, вы поторопились с виселицей. При известных условиях он мог бы открыть значение креста.
— Ах, Государь. Этот душегуб хранил молчание до последнего вздоха. Все социалисты — фанатики и маньяки. Из них клещами не вытянешь признаний.
— Но есть же передавшиеся на нашу сторону.
— Мелкие сошки, Государь. Их знаний недостаточно для открытия центра террористов. Единственное, что удалось узнать: они наладили производство взрывчатых веществ: динамита, гремучей ртути и других. Несомненно, среди них есть способный химик. Некий Окладский, который открыл нам кое-какие их замыслы, объявил, что они уже не прибегают к доставлению взрывчатки из-за границы.
— Поощрили его?
— Умеренно. Замешан во многих злодействах. Если станет сотрудничать, как обещал, снизойдём.
— Важней всего проникнуть внутрь сообщества. Для сего ничего не жалеть. Завладеть их планами.
— Мною обещана высокая награда — в деньгах, чинах и орденах. Пока что рвение наших агентов безрезультатно.
Смысл креста не давал покоя Александру. В нём, в этом кресте, чудилось ему что-то потаённое и зловещее. Но что? Мудрый брат Костя, к советам которого Александр прибегал в трудных случаях, выслушав его, пожал плечами.
— Несомненно, смысл в кресте есть, но он унесён в могилу. Можно ли проникнуть в жёлтую столовую, минуя заграждения?
— Нет. Под нею караульня, посты надёжны, прямого хода нет. Лорис самолично всё проверил. Он убеждён, что злоумышление ни снизу, ни тем паче сверху невозможно.
— Может быть, снаружи?
Александр усмехнулся.
— Ежели бы выкатить на Адмиралтейскую площадь осадную пушку да пальнуть из неё. Но окна-то выходят во двор — не достать.
— Стало быть, это исключается. В таком случае выкинь сей крест из головы. Знаешь, эти злодеи могли изобразить его провокативно и подкинуть: ломайте-де голову и страшитесь.
— Рад бы выкинуть, — уныло сказал Александр, — да ведь застрял в голове как шип.
Только Катя с её женским чутьём могла прозреть, когда Александр поведал ей про крест на жёлтой столовой и про все предположения об его потаённом смысле, Катя переполошилась:
— Злодеи что-то задумали! — воскликнула она. — Моё величество, вы должны перенести столовую в другое помещение. Слава Богу, во дворце их хватает.
— Нет, Катенька, это ломает весь привычный распорядок. Я склонен думать, что брат Костя прав: это провокативный выпад террористов, желающих нас запугать.
Катя замахала руками.
— Я убеждена: в этом кресте заключён тайный злодейский умысел. Во что бы то ни стало следует перенести трапезование в другое место. В конце концов я требую!
Александр засмеялся. Катя в один прыжок подскочила к нему и повисла на шее. Это был испытанный приём, действующий, как правило, безотказно.
— Ну я прошу, умоляю, брошусь на колени, ради всего святого...
Губы её в промежутках меж мольбами искали его губ, их зажигательность была неотразима. И всё закончилось так, как заканчивалось обычно — на ложе любви.
Остыв, он спросил её:
— Ну, каковы твои и мои тайные доброжелатели? Подали они знак?
Вместо ответа она протянула ему листок голубой бумаги.
«...Я имел честь сообщить высокому собранию милостивое слово Его Величества. Оно было воспринято с восторгом. В знак полного и всеобъемлющего покорства высочайшей воле... чёрные фигуры склонились в низком поклоне с пением гимна «Боже, Царя храни». После этого было приступлено к обсуждению планов действий.
Соблюдая ритуал, лигеры под водительством главных особ, друг за другом в обусловленном порядке проследовали в Особый тайный кабинет. Двери за ними затворились. В кабинете, где вдоль стен висели геральдические знаки, принимались самые важные решения... Всё, что там было решено, имеет силу закона... Скорей Нева потечёт вспять, в Ладогу, нежели не будут исполнены принятые здесь решения.
Вот, мадам, описание наших ритуалов, в коих есть нечто от тайных масонских собраний, но именно это свидетельствует о благородстве и неотменимости наших намерений...»
Он читал, шевеля губами. Наконец, оторвавшись, положил бумагу на столик у изголовья. Губы его сложились в саркастическую усмешку.
— Что бы ты ни говорила, моя несравненная Катя, но это всего лишь игра взрослых, изнемогших от безделья людей в тайны и заговоры. От масонов тоже не было проку. Не будет проку и от наших доброжелателей, скрывавшихся за четырьмя буквами — ТАСЛ.
— А я верю и надеюсь, что их усилия смогут оборонить моего государя от злодейских покушений.
— Дай Бог, дай Бог, я готов им всемерно покровительствовать, хотя покровительствовать людям, скрывающим свои имена и вообще неведомых, как ты понимаешь, трудно, даже невозможно.
— Им достаточно доброго слова вашего величества.
— За добрым словом дело не станет.
Проходили дни за днями в привычных занятиях, и таинственный крест на жёлтой столовой мало-помалу выветривался из памяти. Бог с ним, с крестом, а обычный распорядок завтраков, ужинов и обедов неотменим. Непременно в кругу семьи. Законной, разумеется.
Время от времени государь наведывался к супруге. Она уже не вставала. Болезнь вытянула из неё все соки. В этой высохшей сморщенной старухе Александр с трудом узнавал ту, которая так восхищала его красотой, изяществом, свежестью всего облика.
Отдать родственный долг умирающей приехал её брат принц Александр Гессенский и его сын, тоже Александр Баттенбергский, принц Болгарии.
В окружении Александров присутствовали и наследник цесаревич, и брат царя Константин Николаевич, государь беседовал с гостями в своём кабинете, готовясь перейти в жёлтую столовую, где завершались последние приготовления к трапезе.
— Мари с трудом узнала меня, — принц выглядел расстроенным. — Бедная, она обречена.
— Врачи настаивали на продлении её лечения в Канне, — сказал Александр, — но она настояла на возвращении. Она сказала мне: «Я хочу умереть дома, среди своих детей». У неё уже нет иллюзий...
— Иллюзии? А у кого они есть? Скорей аллюзии, — невесело пошутил Константин Николаевич.
— Нет, Костя. Вера всё-таки нужна, какова она бы ни была. И я склонен не расстава...
Страшный грохот прервал его слова. Задрожали стены, содрогнулась мебель, погасло освещение...
— Я прошу оставаться на своих местах. Сейчас слуги внесут лампы, — проговорил Александр прерывистым голосом. — Я пойду выясню, что случилось.
— Я с тобой, брат, — предложил Константин Николаевич. — Дай Бог, продолжения не будет.
По коридору, натыкаясь на стены, брели перепуганные камердинеры.
— Эй, кто тут есть, — гаркнул Александр. — Немедленно зажгите лампы и внесите их в мой кабинет.
Голос самого императора, властный и уверенный, внёс успокоение. Скоро то тут, то там затеплились огоньки свечей и ламп, высвечивая причудливые тени.
Навстречу Александру бежала насмерть перепуганная Катя с детишками.
— Слава Богу, вы живы, живы! — воскликнула она и зашаталась. Александр поддержал её.
— Ступайте к себе, Катерина Михайловна. Я должен выяснить, что стряслось.
Как всегда в минуту опасности, Александр был собран и не терял хладнокровия. Снизу глухо доносились крики, стоны, проклятия. Там произошла трагедия, там находился источник взрыва.