С лампой в руке к Александру и Константину, остановившимся возле розовой комнаты и вслушивавшимся к тому, что творилось внизу, спешил полковник Одинцов, начальник дворцового караула.
—Ваше императорское величество, в подвальной комнате столяров взорвалась мина, — доложил он прерывающимся голосом. — В караульной наверху убиты находившиеся там солдаты. Раненым оказывается первая помощь.
— Сколько убитых и сколько раненых?
— Пока не могу точно сказать. Через некоторое время будет сделан окончательный подсчёт.
— Вызвать всех медикусов придворного ведомства, мобилизовать дворцовых служителей, полковой персонал... — и обратился к Константину Николаевичу, глухо молвил: — Достали и здесь, проклятье.
— Беспечность, разгильдяйство, а может, и измена, — отозвался тот.
Через четверть часа возле кабинета императора топтались придворные — обер-церемониймейстер, дежурный генерал-адъютант, обер-шталмейстер и другие. Они переговаривались шёпотом и ждали распоряжений. Слух о взрыве в подвале Зимнего дворца, о многочисленных жертвах распространялся с непривычной быстротой. Батальон Преображенского полка оцепил дворец, у всех входов стояли усиленные патрули.
К испуганным придворным вышел генерал-адъютант Рылеев и объявил:
— Господа, его величество повелел через меня передать вам, что в настоящее время не испытывает в вас нужды. Если понадобитесь, получите извещение.
— Бесполезные люди, — подытожил Константин Николаевич. — Приживалы...
Спустя час Александру доложили печальный итог: одиннадцать солдат полегли на месте, ранено было 56 человек, из коих пятеро тяжело. Инженеры обследуют место взрыва вместе со срочно вызванными специалистами взрывного дела, сапёрами и минёрами. Там всё снесено, от большой русской печи осталась лишь груда кирпича. По-видимому, мина находилась либо на печи, либо в полу.
Александр сам обошёл жёлтую и малиновую комнаты в сопровождении Рылеева и Константина Николаевича.
— На этой — жёлтой — стоял крест, помнишь?
На полу валялись осколки стекла и разбитые тарелки вперемежку с разноцветными обёртками конфет, которые вылетели из продухи воздушного отопления.
Александр указал на стену, разделявшую жёлтую и малиновую комнаты. По ней змеились трещины.
— Мерзавцы, — бормотал он, — мерзавцы. Ну что они хотят от меня?
— Смерти твоей хотят, вот что, — хмуро ответствовал брат. — Ты смягчал им приговоры. Напрасно. Бешеных собак принято уничтожать.
Вошли в малиновую. Там приподнялись паркетины, в остальном же всё было в целости.
Константин Николаевич с его аналитическим умом заметил:
— Теперь ясно, что означал крест на плане: они знали, что твоё семейство во главе с тобой в определённый час обедает в жёлтой комнате, вот и метили в неё. Заряд, видно, оказался слаб, а перекрытия капитальны.
Следствие велось быстро, и уже на следующее утро Александру доложили: в столярной взорвано два пуда динамита. Подозрение пало на столяра Батышкова, опрошены все, кто жил вместе с ним, знающие мастеровые, надзиратели. Сам Батышков исчез, ведутся поиски. Есть подозрение, что он жил по подложному виду, на самом же деле он вовсе не Батышков.
— Но как он мог пронести два пуда динамита, куда смотрела охрана, все эти надзиратели! — гневался Александр. Он приказал уволить всех тех, кто повинен в беспечности и разгильдяйстве.
Спустя два дня ему принесли прокламацию «Народной воли». Она была по обыкновению демагогична и лицемерна:
«С глубоким прискорбием смотрим мы на погибель несчастных солдат царского караула, этих подневольных хранителей венчанного злодея. Но пока армия будет оплотом царского произвола, пока она не поймёт, что в интересах родины её священный долг стать за народ, против царя, такие столкновения неизбежны».
Лорис-Меликов, принёсший ему эту прокламацию, имел вид несколько смущённый. Александр сказал ему:
— Твои виноваты — не обнаружили злодейское гнездо. Но и дворцовые тож. Они, пожалуй, виновны более: беспечность, разгильдяйство, лихоимство, подкупность... Прогнать всех!
— Личность злодея установлена. Его подлинная фамилия Халтурин, из крестьян. На поиски и опознание его направлены все наличные силы полиции.
— Что толку, — хмуро бросил Александр. — Мёртвых не вернуть. Можно заделать трещины, но другие трещины — в душе — не заделаешь.
— Вся Россия негодует, гневается, готова растерзать террористов.
— Знаю, читал, докладывают. В том-то и дикость: жалкая кучка негодяев и убийц сотрясает всю империю.
— Мы их найдём и покараем.
— Ну-ну, — саркастически бросил Александр.
Хоронили убитых солдат. Везли одиннадцать гробов.
Во главе процессии шёл император с поднятой головой.
...Мне хочется бежать людей. Я чувствую,
что правительственное дело идёт ошибочной
колеёй, идёт под знаменем идей,
утративших значение и силу, идёт не к
лучшему, а к кризису, которого исход неизвестен.
Но я сам часть этого правительства. На меня
ложится нравственная ответственность.
Я принимаю на себя ношу солидарности с
людьми, коих мнений не разделяю, коих пути —
не мои пути, коих цели — не мои цели.
Для чего же я с ними?
Озираюсь, думаю, соображаю и остаюсь...
Я ещё должен оставаться.
Валуев — из Дневника
— Что это? — прошелестела Мария Александровна, когда пол в её опочивальне заходил ходуном.
Дежурная сестра милосердия и фрейлина, безотлучно находившаяся при ней, испуганно вздрогнули. Они не успели ответить, как свет в опочивальне померк.
Императрица погрузилась в забытье, и паника во дворце обошла её стороной. Она так и не узнала про взрыв, ей было не до того. Припадки удушья погружали её в беспамятство. Грудная жаба жестоко терзала её. Порою ей слышались голоса близких и губы беззвучно слагали их имена. Саша... Вова... Серёжа... Маша...
Никто не отзывался. По большей части никого из них не было рядом. Нет, их нельзя было обвинить в бесчувствии. Удручало сознание собственной беспомощности: мать была обречена.
Никто из них до конца не мог смириться с надвигающимся полновластием Долгоруковой, с тем, что она уже заняла место их матери, императрицы. Они опасались и ждали неизбежного финала: полного торжества отцовой пассии.
Про себя они называли её только так: пассия. Слово было ядовито, в нём звучало что-то змеиное, извивающее, жалящее. Подрастали и трое детей Долгоруковой — отец уделял им всё больше внимания, как обычно любимцам-младшеньким. Он непременно узаконит их, и что будет тогда?
Вот эта возникшая и всё более обострявшаяся неловкость меж Александром и старшими детьми — законными, полноправными — удручала. Можно было, разумеется, делать вид, что ничего не происходит, что ничего не поколеблено. Но нет: атмосфера во дворце становилась всё тревожней, да и в других дворцах тоже.
Напряжённость нагнеталась слухами. Кроме явленных покушений были покушения, рождённые молвой, слухами. Они разрастались и множились. Сон разума рождал чудовищ. Французский дипломат Мельхиор де Вогюэ писал тогда: «Пережившие эти дни могут засвидетельствовать, что нет слов для описания ужаса и растерянности всех слоёв общества. Говорили, что девятнадцатого февраля в годовщину отмены крепостного права будут совершены взрывы в разных частях Петербурга, называли и улицы, где эти взрывы произойдут; многие семьи меняли квартиры; другие уезжали из города. Полиция, сознавая свою беспомощность, теряла голову; государственный аппарат действовал лишь рефлекторно. Общество чувствовало это, жаждало перестройки власти по-новому и надеялось на спасителя».
Спасителем виделся Лорис-Меликов. Он действовал разумно и решительно. После взрыва в Зимнем дворце, повергшем в оцепенение и власти и общество, наступило некоторое затишье. Лорис уверял императора, что нити заговора вот-вот будут у него в руках. Он всё тесней сходился с Катей Долгоруковой, понимая, что недалёк тот час, когда она станет почти что всевластной. Он был умён и прозорлив и видел, что после всех событий воля Александра слабеет, что временами государь начинает тяготиться своей властью, верней, своим всевластием. Самодержавность мало-помалу становилась анахронизмом — Россия была единственным островом среди европейских парламентарных монархией.
Нужен был громоотвод, способный на время заземлить разряды преступных сообществ. Разговоры о конституции, пугавшие окружение царя, становились всё предметней. Конституция могла стать громоотводом. К этой мысли начинал склоняться и Александр. Но воля его была уже подорвана предшествовавшими событиями, она была расшатана и колебания её становились всё ощутимей.
Меж тем Катины союзники из таинственного стана ТАСЛ с известной регулярностью извещали её, «мадам», о своих якобы решительных и успешных акциях. Они уверяли, что захватили многих террористов, в том числе двух главарей. «Должен подчеркнуть, мадам, — писал ей великий лигер, — что четвёртая часть наших агентов внедрена в среду революционеров... наша лига располагает почти двумястами деятельных людей, активно способствующих обезоруживанию социалистов».
По уверению лигера, «снаряд... прибыл прямо из Америки в ящике, снабжённом ярлыком известной фирмы швейных машин «Зингер»... Нам заранее телеграфировали, что российские террористы состоят в сговоре с американскими... Их взрывные устройства хранились в складе фирменного магазина, и никто не знал о содержимом ящиков».
Катя не единожды умоляла государя не ездить на развод в Михайловский манеж. Поначалу это была инстинктивная боязнь, потом её ненароком утвердил Лорис, опасения которого были логичны: государь ездит на развод по одному и тому же пути. Он прекрасно известен злоумышленникам. И наконец новое подтверждение заключалось в очередном письме лигера.
Он просил «мадам» самым решительным образом воздействовать на государя с тем, чтобы он перестал ездить на развод. Все квартиры на пути в Михайловский манеж по его уверению заняты бомбистами, которые только того и ждут, чтобы убить государя.
Однако Александр отнёсся ко всем этим предостережениям более, чем легкомысленно. «Опять эти твои масоны хотят меня запугать», — сказал он Кате. Как можно было отказаться от немногих удовольствий, которые предоставляла ему жизнь. Развод... Марширующие батальоны, гарцующие всадники, блеск и бряцание оружия, отдающиеся под сводами слова команд... Это было так же традиционно и так же невозможно отменить, как, скажем, утренний завтрак. Нет, он никак не мог пожертвовать разводом, что бы там ни говорили разные тайные оракулы и даже проницательный Лорис.
В его ушах звучал гвардейский марш и тогда, когда он возвращался с развода, а марширующие батальоны олицетворяли безбрежную самодержавную власть над армией, над всею Россией. Кругами, кругами, кругами расходилась эта власть, это могущество по городам и весям, и под её прикрытием он уже не страшился ничего. И жалкими казались потуги кучки террористов разрушить всё то, что создавалось столетиями самодержавного правления, что, казалось, было незыблемо от века и во веки веков.
Развод укреплял в нём уверенность в том, что кормило пребудет в его руках несмотря ни на что, что социалистическое пугало может устрашить лишь воронье, а он, Александр, останется самодержавным государем.
Весы колебались то вверх, то вниз. Уверенность сменялась усталостью и горечью сомнений. Иной раз ему казалось, что самое прочное, что у него осталось в жизни, это Катя и её-его дети. И что хорошо бы взять и уехать куда-нибудь на край света от всех этих тревог, от всей обретавшей черты бессмысленности суеты, от этого незыблемого пугала. Уверения Лориса, казалось ему, мало чего стоили, он стремится успокоить своего государя. А сам пребывает в неведении о замыслах врагов престола.
Кое-что, правда, его людям удалось разведать и предотвратить. Но это была лишь малая часть преступных деяний и замыслов заговорщиков.
— Государь, мы напали на след Желябова — главной фигуры «Народной воли», — однажды с торжеством объявил он. — Этот опасный главарь, как выяснилось, пользуется большим влиянием в армейских кругах.
— Надеюсь, гвардия не затронута этим влиянием? — сухо спросил Александр.
— Мы разматываем клубок. Эта работа требует осторожности, дабы не спугнуть заговорщиков и застать их с поличным.
— А где Халтурин? — неожиданно спросил Александр. — Поймали вы его?
— Ищем, Государь, — упавшим голосом проговорил Лорис. Халтурин, в одиночку осуществивший взрыв в Зимнем дворце пятого февраля, пронёсший туда два пуда динамита, прекрасно осведомленный о расположении помещений, даже о распорядке дворцовой жизни, тех его этажей, куда он не мог быть вхож, этот Халтурин казался фигурой демонской, почти фантастической, во всяком случае всепроникающей. И изловить его, поглядеть на него и допросить казалось Александру чрезвычайно важным. Халтурин в его представлении олицетворял всю организацию заговорщиков.
— Наши агенты проникли всюду, где может находиться злодей. Его приметы объявлены повсеместно. Уверен — обыватели нам помогут. Думаю, впрочем, что он скрылся из Петербурга. Губернским жандармским и полицейским управлениям спущен циркуляр с приметами. Ищем, Государь, ищем. Злодей не уйдёт от сурового возмездия.
— Дай-ка Бог. Но я не очень-то верю в расторопность твоих людей. Более уверен в их ротозействе. Так или иначе, но поднять на ноги всех, объявить награду, сыскать во что бы то ни стало. Считай это делом твоей чести.
«Высоко взял, государь, — раздражённо думал Лорис-Меликов. — Моя честь незапятнана и вовсе не зависит от того, будет пойман этот проклятый Халтурин или нет. Думает ли он о своей чести, забросив законную супругу... Кто только не толкует об этом — от обер-камергера до трубочиста... »
Лорису очень хотелось самому поглядеть на этого Халтурина. У него, должно быть, отчаянная голова и железное сердце. Такого бы в агенты. Но в департаментах всё больше хлюпики либо тупицы, дрожат за свою шкуру, дрожат-дорожат ею.
Мысль его снова перекинулась к императрице, чьи дни были сочтены. Он всего лишь два раза сподобился быть принятым ею. Его поразила безыскусственность её величества, граничившая с простотой. То было, правда, в ту пору, когда смертельный недуг уже поразил Марию Александровну, но она всё ещё участвовала в дворцовых приёмах. Во дворце её место не могло быть замещено. Оно было замещено пока лишь на супружеском ложе.
Но роковая развязка неумолимо близилась. И старшие дети Александра пребывали в смятении. Никто из них не сомневался: Долгорукова займёт место матери. Отец в своём любовном ослеплении может зайти слишком далеко: короновать свою любовницу. Он уже нашёл прецедент в истории дома Романовых: император Пётр Великий тоже короновал свою метреску, в святом крещении тож Катерину.
Но то был Пётр Великий! Он сам предписывал себе законы, он Россию поднял на дыбы, как с исчерпывающей афористичностью написал Пушкин. Никто во всей Европе не мог сравниться с ним в дерзновенной смелости.
Катерина Долгорукова станет мачехою взрослым детям Александра. Многие сравнялись с ней годами, иные были даже старше. Как относиться к ней, как обращаться, как именовать? Игнорировать? Но это будет глядеться как вызов, отец сего не потерпит.
Наследник цесаревич пробовал в осторожнейших выражениях испытать почву. Он начал издалека:
— Ты знаешь, папа, чудные стихи, которые посвятил Фёдор Иванович Тютчев нашей матери, Её величеству? — и не дожидаясь ответа, прочёл с чувством:
Кто б ни был ты, но встретясь с ней,
Душою чистой иль греховной,
Ты вдруг почувствуешь живей,
Что сеть мир лучший, мир духовный.
Это был тонкий ход. Александр весь встрепенулся — то ли воспоминания вдруг нахлынули, то ли поэзия затронула струны душевные. И сын, ощутив это движение, продолжал:
— И другое, столь же трогательное и высокое в своём чувстве:
Как неразгаданная тайна,
Живая прелесть дышит в ней, -
Мы смотрим с трепетом тревожным
На тихий свет её очей.
Земное ль в ней очарованье,
Иль неземная благодать?
Душа хотела б ей молиться,
А сердце рвётся обожать...