— Ну, сволочи!
Лали внимательно смотрела сквозь стекло на дорогу, стараясь объезжать выбоины и камни. Справа глубоко внизу бежала река, а слева над полукружием яблоневых деревьев тянулись в красноватое закатное небо тяжелые зубчатые контуры изъеденных эрозией скал. Подъехав к перекрестку, Лали сбросила скорость. Сказала, не оборачиваясь, взглянув на Виктора в зеркало:
— Больно?
— Проходит, не беспокойся.
Машина тяжело брала подъем на третьей скорости, и на крутом повороте Лали переключила на вторую и зажгла дальний свет. Дорогу перебежал кролик. Рафа автоматически взял пленку и вложил в магнитофон. Закуривая новую сигареты, сказал насмешливо:
— «Отель Калифорния» Иглза. Посвящаю ее моему начальнику Дани, который, наверное, меня слушает. — Оглушительно загремел оркестр.
— Может, сделаешь потише, — попросила Лали. — Тошно.
Рафа выключил.
— Спокойно, — сказал он.
Снова наступила тишина. На поворотах Лали не притормаживала, решительно ввинчиваясь все выше и выше в горы. Рафа, посасывая сигарету, прикрыл глаза. С наслаждением вытолкнул дым изо рта, сказал:
— Маурисио бесится. Знает, что пятнадцатого ему ничего не светит, вот и бесится.
Никто не отозвался. Ночь постепенно окутывала их, Рафа повернулся посмотреть на Виктора.
— Ну как дела, старик? — И вдруг рассмеялся: — Черт побери! Глаза у тебя — будто апостол Иаков тебе явился!
Голос Виктора прозвучал тихо, но твердо:
— А он, знаешь, как бог, из ничего творит мир.
— Сеньор Кайо?
— Он.
Рафа опять засмеялся:
— Как на тебя это подействовало! Ты уж слишком, елки. Первый раз, что ли, мужика деревенского видишь вблизи?
— Да, — признался Виктор. — Первый.
Рафа смешно замахал руками.
— Вы, мадридцы, такие. Думаете, Мадрид ваш — пуп земли, только вы ошибаетесь, и даже очень. Надо идти в народ, старик. Там, в деревне, настоящая жизнь, — добавил он язвительно.
Виктор привстал.
— Кончай кривляться, — сказал он.
Конус света выхватил из листьев первые дома разрушающегося, обезлюдевшего селения.
— Кинтанабад, — сказала Лали.
Виктор попробовал дышать носом — с каждым разом все глубже, но медленно и держась рукой за грудь, словно ждал, что боль снова вернется. Боль не возвращалась, и он повторил процедуру еще раза два, уже расслабившись. Поглядел в окошко на уходящий свет, на рушащиеся кровли, выпотрошенные сараи, пробивающуюся в стенах траву, кучу камней на грязных улицах.
— Нет, нельзя, — пробормотал он. И откинулся головой на спинку.
— Чего нельзя, старик?
— Нельзя спокойно смотреть, — сказал Виктор. — Спокойно смотреть, как гибнет цивилизация.
Рафа обернулся и посмотрел на него круглыми, как плошки, глазами:
— Да хватит тебе, елки, ты что в самом деле. Пусть твой сеньор Кайо какой угодно носитель культуры, но все-таки он не Эйнштейн.
Виктор опять откинулся на спинку сиденья. Заговорил ровно, без выражения, не рассчитывая на собеседника:
— Я вижу: что-то летает в небе, и знаю, что это птица. Вижу: нечто зеленое вцепилось в землю, и знаю, что это дерево, но не спрашивайте меня, как оно называется. — Он уронил на грудь голову и закрыл лицо руками. — Я не знаю ни одного проклятого названия.
Рафа поглядел на Лали, словно ища поддержки, и сказал:
— И не надо тебе знать, старик.
Виктор наклонился вперед.
— Как это — не надо знать?
— А зачем?
— Это и есть цивилизация, культура.
Рафа расхохотался.
— Не мели чушь, — сказал он. — Это так, одна видимость, реклама, как бы сказал наш учитель. — Он уперся указательным пальцем в середину лба и добавил: — Культура — она вот тут, внутри.
Виктор пробормотал:
— Жизнь и есть культура.
Узкая, вся в выбоинах дорога, взобравшись наверх, выпрямилась, и теперь по сторонам в темноте бежали нечеткие пугающие тени дубов. Начался спуск, и внизу, в долине, сверкнули три огонька.
— Мартос, — объявила Лали. — За ним — Паласиос-де-Силос, а там выйдем на главную дорогу.
Виктор наклонился, почти коснувшись губами Лалиного затылка:
— Сеньор Кайо сказал, в Мартосе есть таверна. Может, остановишься на минутку? Пропустить бы глоточек.
Лали наморщила лоб. Посмотрела на светящийся циферблат на приборной доске.
— Двенадцатый час, — сказала она. — Дани будет недоволен, что мы так опоздали.
— Ты не можешь хоть на минуту забыть про Дани?
— Как хочешь.
Въехали в селение; проезжая мимо спящих домов, Лали сбросила газ и на углу под бледной голой электрической лампочкой остановила машину. В приотворенную дверь соседнего дома видна была примитивная стойка и полки, уставленные бутылками и банками с консервами. Рафа обрадовался:
— Ну, ты — баба что надо.
Трактирчик был пуст, только сухая, почерневшая, немолодая женщина с ничего не выражающими глазами и плотно сжатым ртом мыла стаканы в цинковой мойке. Она подозрительно поглядела на них, но не сказала ни слова.
— Один коньяк, — сказал Виктор.
Рафа облокотился на стойку:
— Пусть будет два.
Женщина медленно, в полном молчании, словно бы против желания, наполнила рюмки. Рафа пальцем ткнул в ее сторону:
— Смотри-ка. Точно каменная.
Они выпили и снова подвинули пустые рюмки женщине. Лали нетерпеливо спросила:
— Сколько километров до Паласиоса?
Та едва шевельнула губами:
— Девять.
Рафа бессмысленно посмеивался и в четвертый раз за пять минут протянул женщине свою рюмку. Лали решительно повернулась к нему:
— Чего вы добиваетесь? Предупреждаю, со мной эти штучки не пройдут.
Виктор тихонько дотронулся до ее руки.
— Спок-койно, — сказал он. — Сеньор Кайо никогда не спешит. — Он поднял рюмки. — За сеньора Кайо!
— За сеньора Кайо, старик! — подхватил с энтузиазмом Рафа.
Они выпили. Женщина покорно наливала. Виктор, оглядев ее, приблизил губы к уху Рафы и сказал вполголоса:
— А ведь он прав.
Рафа восторженно вскинул руки, собираясь обнять его, но наткнулся взглядом на безмолвную фигуру женщины и замер на полпути. Сказал разочарованно:
— Они просто как живые мертвецы, правда же?
Виктор допил коньяк, поднял пустую рюмку и продекламировал:
— Я пришел говорить вашими немыми устами.
Рафа закричал, ликуя:
— Вот именно. Как у Неруды. Нас не сдвинуть!
Они обняли друг друга за плечи, сцепив свободные руки у себя над головой. И вдруг, не сговариваясь, громко запели в ночной тишине:
Нет, нет, нет, нас не сдвинуть,
Нет, нет, нет, нас не сдвинуть,
Словно сосну на морском берегу,
Им нас не сдвинуть.
Закончив, они расцепили руки и поглядели друг на друга, словно в первый раз увидели; заметив, что глаза Виктора непривычно блеснули, Рафа коротко рассмеялся и сказал:
— Ты ведь не расплачешься, депутат?
Виктор отступил на шаг, качнулся, коснулся пальцами глаз. Пробормотал словно сам себе:
— Годы борьбы… университет…
Он протянул пустую рюмку трактирщице. Та вылила то, что оставалось в бутылке, и вышла за новой. В Лали снова проснулся обличительный зуд. Она подступила к ним, разъяренная, и, облив презрением Рафу, заговорила гневно:
— Чем же это кончится? — И, испепелив Виктора взглядом, продолжала с возмущением: — Такой собирается представлять через две недели целую провинцию? Депутат, называется! Веди себя пристойно хотя бы ради партии!
Возвратилась трактирщица, на ходу вытирая пыль с бутылки. Рафа шагнул к ней, но наткнулся на стул и, чтобы не упасть, неловко ухватился за плечи Лали, а увидев лицо девушки совсем близко, забыл обо всем и звучно, театрально чмокнул ее в щеку.
— Не выпендривайся, Лали, любовь моя, — сказал он.
С гримасой отвращения она оттолкнула его:
— Не подходи ко мне близко, сукин сын, ясно?
Женщина, безразличная ко всему, откупорила бутылку и налила Виктору; тот выпил рюмку залпом.
— За партию, — пробормотал он, еле ворочая языком. — Я, Лали, партию уважаю, хоть ты и говоришь: нет.
Лали повернулась к нему спиной и положила на стойку бумажку в пятьсот песет.
— Получите, — сказала она женщине.
Собрала сдачу и проговорила, направляясь к двери:
— Я ухожу. А вы можете делать что угодно.
Она вышла в темноту, и Рафа, сгорбившись, поплелся за ней словно собачонка, а следом — Виктор, но в дверях он споткнулся о порог и плюхнулся на колени прямо в лужу. Рафа, держась за живот, истерически хохотал, пока Виктор не поднял на него серьезных глаз; тогда, сразу перестав смеяться, Рафа спросил:
— Что случилось, депутат?
— Случилось, — сказал Виктор со странным, задумчивым выражением, — то, что мы собрались спасать спасителя.
Рафа оглушительно расхохотался.
— Вот именно, — сказал он. — Собрались спасать спасителя. — И, продолжая хохотать, словно подчиняясь непреодолимой потребности, чуть наклонился вперед и стал мочиться.
Лали открыла дверцы автомобиля и, когда Виктор после двух безуспешных попыток наконец поднялся, запихнула его в машину. Сама села за руль и пристегнулась ремнем.
— Мы поехали, — сказала она Рафе в окошко.
Рафа, шатаясь, подошел к машине и, сев рядом с Лали, опять засмеялся, но уже вяло. И все повторял: «Здорово сказано: спасать спасителя». Он уронил голову на грудь. Лали протянула руку у него за спиной и захлопнула дверцу. Машина тронулась, Лали включила дальний свет и поехала на второй скорости. Она сердилась и вела машину молча, быстро, на поворотах не сбрасывала скорости, а только мигала фарами. Рафа еще некоторое время поклевал носом в такт качке и скоро заснул, привалившись головой к стеклу, с открытым ртом, отвисшим подбородком. Лали искоса взглянула на него и вздохнула с облегчением. Она вышла на прямую и прибавила скорость, но тут услышала, что Виктор сзади завозился и раздался его жалобный голос:
— Лали, останови, пожалуйста, меня тошнит.
Она крутанула руль, въехала правым колесом на травянистую обочину и, выйдя из машины, увидела, что Виктора выворачивает прямо на шоссе. Она поддержала его обеими руками — за лоб и затылок. Он обливался холодным потом, и с каждым приступом рвоты все его тело сводило судорогой. Лали сказала тихо-тихо:
— Потерпи, уже проходит.
Он поднял голову, вытер рот платком. Глаза у него были чужие. Он сделал глубокий вдох и посмотрел на нее.
— П… прости, — сказал он.
В ямах по обе стороны дороги трещали сверчки. Он поднял глаза к усыпанному звездами небу.
— Какая… прекрасная ночь, — сказал он. — Может, пройдемся немного? Я очень пьян, Лали.
Они пошли вперед по дороге: Лали — скрестив руки на груди, Виктор — рядом, пошатываясь. Она сказала:
— Вы оба вели себя как мерзавцы.
Виктор остановился. Посмотрел отсутствующим взглядом. Сказал с чувством:
— Этот человек в нас не нуждается.
Лали двинулась дальше. Сказала:
— Может, ты все-таки забудешь этого сеньора Кайо? Доисторическое существо, и не более того.
Виктор с жаром замахал руками.
— Доисторическое? Лали, ты можешь мне сказать, чем наш образ жизни лучше его?
Лали заговорила снисходительно, но стараясь не раздражать Виктора;
— Я тебя умоляю, Виктор: образ жизни у сеньора Кайо — допотопный.
Виктор зацепился ногой за ногу, и на минуту показалось, что он вот-вот рухнет, но в последний момент он удержался и, вывернувшись, вырос перед Лали, заступив ей путь:
— Т… тебе и вправду кажется: важнее пересказывать Альтюссера[20], чем знать свойства бузины?
Он смотрел на девушку пристально, с затаенным лукавством и ждал ответа. Лали опустила глаза.
— Пошли назад, — сказала она.
В самом конце прямого участка дороги виднелись габаритные огни их машины. В кюветах оглушительно трещали сверчки. Виктор помедлил. Сказал:
— По какому праву хотим мы вырвать их из родной почвы и сунуть в нашу мясорубку?
Лали подумала. Сказала:
— Знаешь, депутат, ты от пьянки прозрел.
Виктор рванулся к ней, жадно схватил ее маленькую нервную руку, словно ища защиты.
— Не оставляй меня, — почти закричал он.
Лали слабо улыбнулась.
— Успокойся, — сказала она.
Они зашагали неверным, сбивчивым шагом, то совсем рядом, то чуть расходясь, но рук не расцепляли. Подойдя к машине, остановились.
— Знаешь, что я скажу, — заговорил Виктор, и речь его становилась все горячее. — Мы, городские умники, ссадили их с осла под тем, видите ли, предлогом, что это — анахронизм… да так и оставили идти пёхом. Скажи мне, Лали, что будет с этим треклятым миром в тот день, когда не останется ни одного человека, который бы знал, в чем прок от бузины?
Возбуждение Виктора росло, и Лали с гримасой боли попробовала высвободить свою руку, которую он все еще сжимал.
— Пусти! — сказала она. — Мне больно.
— Ой, прости, — сказал Виктор. — Прости, я и не заметил.
Лали растерла пальцы пострадавшей руки, потом открыла заднюю дверцу машины и помогла Виктору усесться.
— Ну вот, — сказала она, как ребенку. — Теперь мы можем ехать и разговаривать, только потихоньку, чтобы не разбудить этого.
X
Проспект, как и весь остальной город, был безлюден, если не считать отдельных запоздалых гуляк, которые входили или выходили из кафе и дискотек. Черная, матовая от влаги мостовая скрадывала свет, и от этого улица казалась еще темнее, а свет фар — жалким по сравнению с праздничным зрелищем плакатов на стенах и тысячами разноцветных листовок на земле. На площади Лали развернулась и, подъехав к светофору, остановилась, отстегнула ремень и сказала Виктору:
— Смотри, депутат, не выкидывай мне здесь номеров.
Виктор, задремавший в уголке, встрепенулся и выпрямился, но тут же схватился за грудь, словно от боли, и ошарашенно посмотрел в окошко.
— Где мы?
Лали снова тронула машину.
— Дома, — сказала она.
Она свернула на тротуар, дала задний ход и въехала в узкое пространство между домами в десяти метрах от кафе, поставила машину. Она еще не успела выключить мотор, а Виктор уже тряс Рафу за ворот:
— Эй, очнись! Приехали!
Рафа сразу открыл глаза и закрыл рот. Ощупал языком небо и, автоматически достав пачку сигарет, вытащил одну и зажал в губах. У дверей кафе стояло несколько человек. Лали поморщилась и пригнулась к рулю, стараясь увидеть, горит ли свет на четвертом этаже. Рафа, еще не пришедший в себя, захихикал: — Хи-хи-хи-хи! — Повернулся к Виктору, словно подхватывая шутку.
— Собрались спасать спасителя.
Виктор стал открывать дверцу.
— Подожди выходить, — властно сказала Лали.
— Почему?
— Так будет лучше, потом объясню.
Виктор заметил группу около кафе и приподнялся было, собираясь выйти.
— Пойду скажу им пару слов.
— Подожди, — сказала Лали.
— И я хочу выйти, — сказал Рафа, возясь с дверной ручкой.
Лали удержала его за руку.
— Ты останешься здесь, пока я не скажу, — проговорила она.
— Елки, Лали.
— Без всяких елок, чучело гороховое.
Виктор ватным языком старательно выговаривал слова, пытаясь делать это естественно.
— Начальник говорит… — сказал он. — Начальник говорит, что настоящий член партии должен нести истинную веру всегда: и когда работает, и когда гуляет, ест, и даже когда спит…
Не успела Лали кинуться к нему, как он настежь распахнул дверцу и вышел из машины, но левой ногой попал в свежую ямку под акацией, не удержался и шлепнулся на асфальт, смешно тараща глаза, будто удивляясь собственной неловкости. Рафа хохотал за окошком машины, потом, перестав смеяться, быстро опустил стекло и прокричал в окошко:
— Да здравствует сеньор Кайо, старик!
Люди, стоявшие около кафе, замолчали и посмотрели на них. Виктор пытался подняться, цепляясь за акацию обеими руками. Лали выскочила из машины, помогла ему встать и стала заталкивать в машину, а Виктор все повторял: «Пусти, Лали, я в полном порядке, Лали, пусти». Когда ей почти удалось запихнуть его внутрь, из машины вылез Рафа и, выписывая кренделя на тротуаре, завопил: