У нас дома этого и в заводе не было. Мама меня за всю жизнь, даже когда я был совсем маленьким, никогда не поцеловала, не обняла. Батя, правда, когда я еще в школу ходил, иной раз погладит по голове, а когда я был совсем крохотным, он меня подхватывал на руки и подбрасывал к потолку.
У них это все было иначе. У них не стеснялись приласкать ребенка, не боялись, что он «мазунчиком» вырастет. И не было в ходу этих поговорок, которые у нас постоянно повторяли: «Гарна мазана паляниця, а не дитина», «Давай свині, як кричить, дитині, як плаче, будеш мати ситу свиню і дитя чортяче».[15]
Они это иначе понимали. И не потому, что в семье была девочка, а вообще… Правда, Маринка не очень-то позволяла себя целовать да гладить. Очень самостоятельная девочка. Но со мной ей было хорошо. И скучал я больше всего не по Лене и не по ее родителям, которые относились ко мне, как к родному сыну, а по этой быстрой девочке с коротким смехом, от которого на всех лицах появлялись улыбки.
Я беспокоился, как ей будет детском саду, подружится ли она с ребятишками, не заразится ли всякими детскими болезнями вроде кори, скарлатины или свинки. Все-таки, казалось мне, детский сад для ребенка — это вроде той работы для взрослого, которая, по словам Вили, служит «средством существования». Каждое утро, какая бы ни была погода, вставай в одно время, отправляйся на работу, а там каждый день все то же. И взрослому все-таки лучше — он может переменить работу, выбрать такую, которая больше подходит к его характеру. А у ребенка нет выхода — никто не считается с тем, нравится ли ему в этом детском саду.
Я лежал на крыше, смотрел в шестикратный бинокль на Маринку и думал, что теперь хорошо понимаю отцов, которые разводятся, а потом выкрадывают своих детей — тихонько хватают их, когда ребенок со своей группой из детского сада отправляется на прогулку, затискивают в такси, привозят домой, зарываются носом и глазами в теплые детские волосы и чувствуют, что, может быть, человеку больше ничего для счастья и не нужно. Как тому парню с мышцами тяжелоатлета, которого мы когда-то видели с Верой в ботаническом саду… А потом приходит милиционер с судебным исполнителем, и ребенка хотят забрать, и забирают, и говорят, что так поступать некрасиво, что мать заболела, ребенок плачет, и нервничает, и ничего не может понять в этой взрослой жизни, где все действительно так непонятно, что сам черт ногу сломит.
Какой-то пацан постарше Маринки, остриженный так, как стригут людей, получивших пятнадцать суток за мелкое хулиганство, с большими торчащими ушами, подошел к Маринке, сказал ей что-то и ткнул кулаком в грудь. Маринка не удивилась и в ответ ударила его ладонью по кулаку.
О черт! Как плохо все-таки, что я не успел научить ее драться. Нужно было показать ей хоть несколько приемов. Хоть самых простых. Потому что пацан снова ткнул ее кулаком в живот, в район солнечного сплетения, она задохнулась, но не заплакала, а что-то громко сказала и отступила на шаг назад.
Я невольно пошарил руками по крыше, чтобы найти какой-нибудь камень или палку, и отнял от глаз бинокль, и увидел, что они от меня страшно далеко, что, если даже закричать изо всех сил, этот пацан не услышит моего голоса.
Я снова поднес бинокль к глазам. Пацан выкручивал Маринке руку тем самым приемам, которому я должен был ее научить. Он обхватил ее ладонь с внутренней стороны, а большим пальцем — с внешней и вывернул ей руку. Она присела, а я почувствовал, как во мне что-то заныло, как у меня онемела правая рука.
Маринка присела на землю, ухватив пацана левой рукой, она потянула его за собой, а затем я увидел, как своими ровными белыми зубками она вцепилась в оттопыренное ухо, торчавшее, как лопух, на стриженом голове, как брызнула кровь, и как, широко открыв рот, ее обидчик, no-видимому, громко заревел.
Тут во дворе поднялась суматоха, прибежала эта толстая старая воспитательница, подхватила с земли Маринку, поставила на ноги и несколько раз со всего размаху шлепнула ее по попке. Это уж было чересчур. Дома Маринку никто ни разу и пальцем не тронул. Я не хотел, чтоб девочку били. Воспитание, называется. Я слез с крыши и отправился в детский сад.
Дверь в детский сад была закрыта. Я деликатно нажал кнопку звонка и выждал несколько минут. Никто не подошел. Тогда я стал давить на эту кнопку раз за разом. Звонок не отзывался. Очевидно, он был испорчен. Я принялся колотить в дверь. Очень не скоро послышались шаркающие шаги, и старушечий голос спросил:
— Кто там?
— Откройте, — потребовал я. — Свои.
— Кто свои?
— Я отец девочки… Мне нужна воспитательница.
— У нас карантин. Придите после пяти. Воспитательница к вам выйдет. А какая вам воспитательница нужна?
— Не знаю. Толстая такая.
— Екатерина Дементьевна? После пяти придите. И… удаляющиеся шаги.
Я медленно отошел от двери. Правильнее всего было, конечно, не связываться. Что я мог сделать? Настоять на том, чтоб Маринку забрали из детского сада? А как же остальные дети? Настаивать, чтоб и остальных забрали? Как-то ведь они здесь живут, и ничего плохого с ними не происходит. И она ведь в самом деле прокусила ухо этому пацану. Что ж ее, по головке погладить?
Но я вспомнил, какое выражение лица было у этой Екатерины Дементьевны, когда она шлепала мою Маринку, и почувствовал, что не могу уйти. Я повернул назад и пошел вдоль забора.
Каменная стена вокруг сада была украшена такими выступами с выемками, похожими на ступеньки. Перелезть через нее не составляло никакого труда. Я взобрался на забор и заметил, что поверху в штукатурке еще торчат остатки стекол. Эти стекла когда-то были прямо заделаны в забор, здоровенные и должно быть, острые осколки бутылок. Интересно, что здесь было когда-то?..
Я спрыгнул и направился к Маринке. Она сидела на корточках и что-то строила из песка.
— Маринка, — позвал я. — Маринка!
Она посмотрела на меня удивленно и двинулась было ко мне, но сразу же остановилась и оглянулась на свою кучу песка.
— Здравствуй, Маринка, — сказал я и протянул ей руку.
— Здравствуйте, — ответила Маринка и снова посмотрела на песок.
Что ей должна была наговорить Лена, чтоб она сказала мне не «здравствуй», а «здравствуйте» и не улыбнулась мне? Что я людоед?
— Как вы сюда попали? — спросил у меня за спиной певучий голос.
Я оглянулся. Екатерина Дементьевна смотрела на меня удивленной, беззлобной улыбкой.
— Это неважно, — ответил я сухо.
— Вы отец Мариночки? — обрадовалась воспитательница. — Очень хорошо, что вы к нам зашли. — Она чуть улыбнулась, и я понял, что ей известно, каким образом я «зашел».
— Ваша девочка очень трудно привыкает к коллективу. Она дразнит детей, говорит плохие слова, и есть тут такой молодой человек Петя, которому она только что прокусила ухо. Вы сами понимаете, что родители этого мальчика не станут радоваться если их ребенок вернется из детского сада без уха. Нужно принимать какие-то меры.
— Нужно, — ответил я. — Только не такие, какие вы применяете. Я видел, как вы ее били.
Екатерина Дементьевна покраснела.
— А что бы вы сделали на моем месте? Конечно, вы правы. Я очень жалею, что сгоряча пошлепала Мариночку. Это в самом деле не метод… Но вы обязаны уделять ей больше внимания. Позаботиться хотя бы о том, чтоб она не слышала дома таких слов, какие она произносит.
— Да не слышит она дома никаких слов… Наоборот, это она здесь научилась.
— Не знаю. Я очень сомневаюсь в этом. Но если даже так, вы обязаны объяснить ей и научить ее, что такие слова нельзя говорить. И особенно обзывать ими детей.
— Какие слова? — не удержался я.
Екатерина Дементьевна замялась:
— Ну названия некоторых частей тела… Тех, что скрывает одежда. И если вы не приложите необходимых усилий, вам придется забрать ребенка из детского сада.
Я молчал.
— И вообще, я много раз замечала, что семейный разлад немедленно отражается на детях, — продолжала Екатерина Дементьевна. — Вы еще молодой человек и, может быть, не понимаете, какую непоправимую травму ребенку наносит развод, скандалы в семье, как он меняется, как озлобляется.
— У нас не было скандалов, — ответил я.
— Может быть. — с сомнением посмотрела на меня Екатерина Дементьевна. — А сейчас попрощайтесь с дочкой. Выход вон там. Нужно подняться на крыльцо и пройти через дом.
Я посмотрел на Маринку, которая по-прежнему, сидя на корточках, перекапывала песок так, словно ничего не слышала.
— До свидания, Маринка, — сказал я. Она даже не подняла головы.
Я остановился у крыльца и оглянулся. Маринка, и ребятишки, и Екатерина Дементьевна были совсем недалеко от меня, но я смотрел на них, словно в перевернутый бинокль.
Демагогия. Нужно дать по зубам. Забывается. Критиканство. Анархия. Занимается саморекламой. Антигосударственный выпад. Самовлюбленный. Одолел его критиканский зуд. Склочник. Самым умным себя считает. Занимается мышиной возней. Брюзжит. Разжигает нездоровые страсти. Злобствует. Опасный человек. Не в ногу идет. Раскусили наконец. Неуживчивый человек. Незрелый. Нет у него ничего святого. Тратит время на чепуху. Грязный навет. Распустился.
Это все про меня. После моего выступления на собрании. Нужно, правда, сказать, что я им здорово испортил обедню.
Вечером Виля зашел к Феде, у которого я теперь живу, выслушал мой отчет и без всяких философских цитат объяснил:
— Вот, скажем, в красивом месте собралась компания сварить уху. У реки. Рыба есть. Часть словили, часть купили, часть надрали из чужих ятерей. Уха получилась — золото. Хоть сейчас приступай. Один попробовал — говорит: «Замечательная уха. Только, на мой вкус, не помешало б одну капельку, буквально щепотку соли». Другой: «Объедение. Но, серьезно взвесив все «за» и «против», я бы добавил еще один лавровый листочек. Лауреатская уха получится». Третий: «Нет, лаврового листа хватает. Может, только еще одну веточку укропчика. Укропчик в ухе, как деньги в кармане, никогда не бывает лишним». Четвертый… Четвертый только губами причмокивает: «Янтарь, настоящий янтарь». И вдруг ты через головы взял да и плюнул им в котел… «Нет у него ничего святого» — это еще мягко сказано.
Так оно и было. На это предпраздничное собрание приехало начальство из министерства. Дали премию. Хвалили наши станки за то, что они вполне конкурентоспособны на мировом рынке. Иностранные фирмы стоят в очереди, как в нашем «Гастрономе» перед Новым годом за водкой. На всемирной выставке завод отхватил Гран-При.
Что ни выступление — спасибо министру, спасибо генеральному директору, спасибо передовикам производства.
И тут мне дали слово, Как передовику. Так и объявили: «Слово предоставляется ударнику производства слесарю-сборщику Роману Алексеевичу Пузо». Батя продвигал меня в наладчики, а для этого я должен был пройти все стадии заводской работы. Токарным делом я уже овладел, а теперь работал на сборке.
Я извинился: «Одну минутку. Я буду выступать с иллюстрациями». Я все заранее подготовил. С Андреем Ливнем. Андрей работал в конструкторском бюро и здорово рисовал карикатуры. Несколько линий, и сразу можно узнать человека. Его карикатуры даже в «Вечернем Киеве» помещали. Андрей, правда, предупредил меня: «Только чтоб никто не знал, кто все это изобразил. С завода придется уходить». Я пообещал.
Листы с карикатурами я поместил в такой раме, которая осталась от прошлого КВН — сдергиваешь один лист, и появляется следующий. Я поставил эту раму на сцене рядом с трибуной и без всяких вступлений, без этих «несмотря на огромные успехи, еще имеются отдельные недостатки», начал прямо со штурмовщины. Я заявил, что штурмовщина выгодна руководству завода, и поэтому ее искусственно поддерживают.
Может, даже это сошло бы мне с рук, если бы я не сдернул верхний лист бумаги и не показал карикатуры на генерального директора завода, на главного инженера и начальников цехов во время штурма.
Карикатуры я сопровождал комментарием. Я говорил, что свою неспособность заниматься настоящей инженерной и административной работой они скрывают за штурмами в третьей декаде каждого месяца, в конце каждого квартала, перед каждым праздником. А штурмовать легче, чем правильно организовать работу цехов и завода в целом. Вместо инженеров на заводе слишком много специалистов по выбиванию материалов, оборудования, мастеров уговаривать рабочих остаться на вторую смену.
Рисунки были очень смешными, но в зале никто даже не улыбнулся. Слишком серьезно звучало то, что я говорил.
Затем я перешел к тому, как выгоден аврал халтурщикам, которые в конце месяца могут рвануть. Во время аврала никто не разбирает, какое там качество у детали, — давай на сборку. Платят — будь здоров. Вот и наживаются на этом такие, как Хорунжий. У него всегда в запасе нужная оснастка, инструмент, да и детали припрятаны. Поэтому заработок выше, чем у всех. Передовиком считается.
Карикатура на Хорунжего вызвала смешок в зале. Андрей его изобразил в виде чертополоха с двумя длинными, победно задранными усами. Похоже больше, чем любая фотография.
Следующая карикатура была посвящена тому, как у нас играют в «козла». В начале месяца людям часто просто нечего делать. Возле цехов стук такой, как будто долбят асфальт пневматическими молотками. Это стучат кости домино. В цехах приходится держать лишних рабочих, которые за последнюю неделю делают месячный план.
Авралы поддерживает начальник ОТК товарищ Малимон. Я открыл карикатуру на Малимона и отдел технического контроля. В ОТК заведены такие порядки, что качество нашей продукции, качество станков с тополем и пчелой не повышается, а снижается. Найдет, например, сборщик какой-нибудь мелкий брак в детали и пойдет с ней к мастеру. Мастеру при аврале не до мелкого брака, первым делом он проверит, не сам ли сборщик запорол деталь, и пошлет его в ОТК. Пока составят акт, да пока он походит за новой деталью, пройдет столько времени, что проще поставить бракованную — ведь от этого зависит заработок. А товарищ Малимон закрывает на это глаза. Я показал еще одну карикатуру на Малимона.
Есть и еще одна причина штурмовщины — наша сдельная оплата. Казалось бы, разумно. «Як дбаєш, так і маєш».[16] Больше сделал, больше и получай. А фактически глупо. При сдельной оплате всегда есть работа выгодная и невыгодная. Каждый хочет получить выгодную. При аврале получается много выгодной работы, потому что можно перевыполнить нормы при низком качестве, в такое время это легко сходит с рук.
А вот Григорий Михеевич Бойченко норм не перевыполняет даже при авралах, хотя второго такого токаря нет на заводе. Он все делает с высшим качеством. Поэтому отстает от халтурщиков и теряет заработок. Над ним же еще и смеются.
Нужна твердая ставка: сделай столько-то. Больше не нужно. Меньше сам не сделаешь, заработок потеряешь. Но сделай все самого высокого качества и получай свою зарплату. Тогда мы покончим со всей этой штурмовщиной, и начальник ОТК товарищ Малимон со всем своим отделом будет на заводе ликвидирован. Я показал карикатуру, в которой Андрей Ливень не очень вежливо изобразил, как именно будет ликвидирован товарищ Малимон.
Что тут поднялось! Первым после меня выступил Малимон. Это он говорил «демагогия, нужно дать по зубам, забывается, критиканство, антигосударственный выпад» и все остальное. Я не успевал записывать. Батя сидел в президиуме и смотрел в стол. Он не сказал ни слова.
А наш генеральный директор Пашко в своем заключительном слове заметил, что даже такие горячие головы, как молодой товарищ Пузо, полезны для завода. Они, так сказать, не дают самоуспокоиться, если даже их преувеличения, вызванные неосведомленностью, чернят достижения коллектива. К тому же решать вопрос о сдельной оплате пока не входит в компетенцию руководства завода и даже министерства.
Никто не поддержал моего выступления. Ни один человек. А ведь на заводе многие говорили между собой о том, что я сказал с трибуны. Только без карикатур. Но разве дело в карикатурах? Дело в сути.
На следующий день в цех пришла целая комиссия во главе с председателем нашего завкома Павлом Афанасьевичем Мокиенко с его щадящей походкой и магнитным браслетом.