— Где тут у тебя «черная касса»? — спросил у меня Павел Афанасьевич, утирая сразу посеревшим платком свою лысину.
— Нет у меня никакой «черной кассы», — сказал я тупо. Была у меня касса. Я собирал в цехе двойные профсоюзные взносы. За одни я лепил марки в профсоюзный билет, а за другие мы покупали подарки тем, кто уходит на пенсию, или молодоженам, или помогали больным. Так мы договорились, и никто не отказывался до сих пор от этих вторых взносов.
— Бросьте притворяться! — вмешалась тетка из отдела кадров. — Вы еще молодой человек. Если вы не будете разговаривать с нами искренне, мы передадим дело следственным органам. Это уголовщина. Где ваша отчетность?
Вот с отчетностью у меня дело обстояло плохо. Вначале я делал записи, на что и сколько истратил, а потом перестал. Не думал я, что кому-нибудь придет в голову, будто такие деньги можно взять себе.
В общем, я показал свои записи, потом писал объяснения, а к этим объяснениям я не мог приложить ни одного товарного чека — я и не знал, что их полагается брать. Мне пришлось ходить за письменными объяснениями к пенсионерам и молодоженам, потом было профсоюзное собрание, на котором только я узнал, каким вредным делом занимался, отсутствие оправдательных документов бросало пятно на меня и на весь цех, дело следовало передать в суд, но можно было ограничиться строгим выговором, следовало избрать другого, более зрелого председателя цехкома, а оставшиеся деньги засчитать как очередные взносы членов профсоюза.
После собрания я сразу же подал заявление об уходе с завода. По собственному желанию. Мне не пришлось даже ожидать положенных двух недель. Я получил полный расчет на следующий день.
Интересные разговоры можно услышать в нашем баре. За модерным столиком в виде пивной бочки сидели двое. Пожилые. С помятыми лицами людей, подолгу бывавших под открытым небом — от глаз по вискам частыми лучами тянутся морщины. В частых морщинах и загорелые шеи.
— Я его не боюсь, — говорил один, опрокидывая в себя полстакана водки и запивая ее пивом из кружки. — Я ему так и скажу. А чего мне бояться? — Он хлопнул своего собеседника по плечу неуверенной рукой. — Мы с тобой уже сделали все, что полагается. Отвоевали — дай бог всякому. Есть ранения. Имеются ордена, медали. Бабы? Были у нас бабы. На троих хватит. Дети есть. Воспитали. В институтах учатся. Водки выпили — за десятерых. Теперь только с краев подгребаем. Чего нам бояться?..
А за другим столиком под стеной, облицованной плитами из прессованных древесных опилок, человек помоложе в синей спецовке — электрик? — жаловался двум мрачным, молчаливым дружкам:
— Всю жизнь мечтал о мотоцикле. С коляской. Коляски были. Три штуки. А мотоцикла так и не дождался.
Мне хотелось вмешаться, сказать, что если б он меньше в баре штаны протирал, так мог бы уже персональный вертолет купить, но я промолчал. Такому не объяснишь. Тем более что мрачный его дружок с наколкой на пальцах правой руки — «Вася» — сипло, невпопад сказал:
— Ты ж понимаешь, я умею выпить. Килограмм — и я в порядке. А вчера…
Наш парикмахер Миша утверждает, что умеет выпить совсем не тот, кто не хмелеет. По его мнению, наоборот, умеет выпить тот, кому достаточно ста граммов, чтоб свалиться с копыт, то есть тот, кто достигает наибольших результатов при наименьших затратах.
Дядя Петя сидел на своем месте, в углу.
— Тебе с сиропом? — подмигнул он мне. — Или чистой?
— С сиропом, — сказал я на этот раз. Дядя Петя подвинул мне кружку.
— Уже там. Пей.
Я залпом опрокинул в себя пиво. Крепкая штука это пиво с водкой. Дух забивает. А всего сто двадцать пять граммов на пол-литра пива.
— Кто ж его так пьет? — неодобрительно посмотрел на меня дядя Петя. — Пиво разговор любит.
— А мы повторим.
Я достал из кармана четвертушку, поставил под стол и принес еще пару кружек пива.
— Повторим, — согласился дядя Петя.
Вторая показалась мне уже не такой крепкой.
— Ушел я, дядя Петя. С завода.
— Знаю, — сказал дядя Петя и отхлебнул из кружки. Мы оба долго молчали. Что-то не получался разговор, который «пиво любит».
— Был у нас в соседнем селе, в Андрушовке, значит, такой парень, Гришка, — сказал дядя Петя. — Это давно было. Это еще мой батя рассказывал… — Дядя Петя отхлебнул пива. — Придурковатый был этот Гришка, все собак гонял по селу, подпаском служил. И вот пошел он к свату, дядьке Гордею, и говорит, что свататься хочет. «А к кому?» — «К Наталке Кухленко». — «Тю на тебя».
Наталка эта была первой невестой на селе, красивая, работящая, и отец у нее три пары волов держал. «Так я ей моргал». — «А Наталка?» — «И Наталка моргала». — «Ну раз моргала, тогда другое дело. Пойдем. Только свата не забудь вознаградить, значит». Пришли. Дядька Гордей начал как полагается: «Шли охотники, бежала от них куница, то не куница, а красная девица…».
А Наталка стоит смеется и печь колупает.
«Кто ж те охотники?» — спрашивает сам Кухленко. «Да вот он тут, охотник», — показывает дядька Гордей на Гришку. «Гришка? Ах, вы Такие-сякие!»
Надавали Гришке по шеям, шапку дядьки Гордея выкинули за порог на улицу. Подобрал он ее, надел и жалуется: «Вот беда какая, позор какой! Пятьдесят лет сватаю, скоро юбилей справлять буду, а такого со мной еще не случалось».
А Гришка и говорит: «Оно конечно… Только я им отомстил за это. Пакость им сделал». — «Как же ты отомстил?» — «Нагадил им посреди хаты». — «Вот это молодец! — обрадовался дядька Гордей. — Как же ты сумел это так, что никто и не заметил?» — «А я в штаны».
Нет, не получился разговор, который так «любит пиво».
— Неужели у вас нет обыкновенных черных ботинок? — недовольно спросил Павел Германович.
— Нету.
— Комбинезон и фуражка наши. А ботинками вы себя сами обеспечьте. В туфлях не годится. Не тот вид.
Они мне сразу выдали комбинезон из блестящей синей ткани с карманами ниже коленей и на груди.
— Изо всех карманов должны торчать инструменты, — предупредил Павел Германович.
И фуражка на мне из такой же ткани, что и комбинезон, с лаковым козырьком и здоровенным авиационным крабом.
— Хорошо, завтра куплю,
— Может, у вас нет денег? — спросил Павел Германович. — Так дадим аванс…
— Да нет. Деньги у меня есть.
Я работаю в «бочке». Механиком. Стою на дне, перед каждым заездом постукиваю ключом по шинам.
Работа денежная и непыльная, как сказал наш парикмахер Миша. Он мне и посоветовал сюда пойти. Цирковой аттракцион «Бесстрашный рейс». Им нужен был опытный механик по мотоциклам, а Миша всегда знает, где кто нужен. Удивительное дело — сидят где-то начальники отделов кадров со своими сотрудниками, с картотекой, с анкетами и даже не догадываются, что кадры к ним направляет парикмахер Миша.
Павел Германович Дьяконов — руководитель аттракциона. Ему уже лет пятьдесят, совсем седой, но по стенке гоняет красиво и уверенно. В прошлом он был военным летчиком, а это, должно быть, дает закваску на всю жизнь.
Мотоциклы у них сборные, с жесткой амортизацией — мотоциклиста центробежной силой просто вдавливает в седло.
«Бочка» состоит из плотно пригнанных толстых досок, сверху галерея для зрителей. Они поднимаются и выходят по лестницам, похожим из трапы, какие подают к самолетам. Мотоциклы мчатся по стене со скоростью почти сто километров в час, галерея со зрителями слегка покачивается, и это производит на них большое впечатление.
Я в первый же день побывал на галерее. Девочки ахают и даже повизгивают. Особенно всем нравится, как Тамара — по виду еще совсем ребенок, да она и в самом деле только недавно закончила десять классов — мчится по стене, отпустив руль. У всех замирало сердце, да и у меня тоже, оттого, что у нее глаза завязаны черной косынкой. Лишь позже я узнал, что газовая эта косынка прозрачна и сквозь нее все видно.
Чувства зрителей подогревает музыка перед выступлениями. А в общем, это и в самом деле увлекательная штука, когда летят с такой скоростью по вертикальной стене. «Бочка» резонирует, и треск от мотоциклов с выхлопными трубами без начинки стоит такой, что не слышно собственных мыслей.
Даже многие мотоциклисты считают, что глушители в двухтактных двигателях уменьшают шум, но снижают мощность мотора. Встречаются умники, которые вытаскивают из глушителей своих «Яв» внутренние трубы. Мотоциклы у них трещат почище кроссовых, автоинспекторы расходуют на них свои книжечки с квитанциями за штраф, а скорость их мотоциклов ниже, чем у обычной «Явы».
Глушители, конечно, глушат. Потому они так и называются. Но глушат они не только звук, но и давление в выпускной системе. И это, понятное дело, помогает лучшему наполнению цилиндров.
Все это я пытался растолковать Павлу Германовичу. Но у него о двухтактных моторах представление, «як у мавпи про хрест»,[17] если воспользоваться выражением моей мамы.
— А почему все спортивные мотоциклы стреляют?
— Потому что в глушители не ставят внутренних наборов и для увеличения заряда цилиндра приходится специально подбирать форму и длину глушителя.
— Вот и подбирайте.
В конце концов Павел Германович сказал, что на зрителей не произведут такого впечатления гонки по стене на обыкновенных бесшумных машинах.
В первый же день своей работы в «бочке» я стал просить Павла Германовича, чтоб он мне позволил потренироваться на стенке.
— Стенка — не кросс, — вмешался а наш разговор Андрей Джура.
Этот Андрей считается одним из лучших гонщиков по вертикальной стене. Красивый высокий парень с неправдоподобно длинными черными ресницами, он мчится под самым штрафтросом, который ограждает галерею, буквально перед лицами зрителей.
— Почему же, — возразил Павел Германович. — Обязательно нужно будет попробовать. Только со временем.
— Как бы голова не закружилась, — махнул рукой Андрей. Я проверил двигатели, долил горючее в баки, на галерею пустили публику. Очередной заезд, как всегда, начался с краткого вступительного слова Павла Германовича.
Андрея, по-видимому, раздражало, что я стою на пятачке совершенно без дела, да еще подмигиваю Тамаре на ее косынку. Тамара ему самому нравилась. Андрей пнул ногой колесо.
— Подкачай, — сказал он раздраженно.
Я проверил шины манометром. Давление было нормальным. Но я ничего не сказал, наклонился к ниппелю и сделал вид, что ртом поддуваю шину.
Сверху, над «бочкой», послышался смех. Это меня подбодрило, и, когда Андрей, раскланявшись перед зрителями, сел в седло и помчался по стене, то взмывая к штрафтросу, то опускаясь вниз, я поднял руки, словно хотел поймать его, как муху. Засмеялись еще сильней.
Павел Германович посмотрел на меня быстро, оценивающе, трезво и тоже захохотал.
После заезда, во время передышки, он сказал мне:
— Здорово это у вас. Вы делайте эту штуку каждый раз. Смех — это, как говорится, здоровье. И зрителям и нам. Пока посмеются — передышка. Как вы на это?..
— Хорошо, — согласился я. — А когда на стенку?
— Хоть завтра.
В следующем заезде я проделал все мои штучки, а, кроме того, еще изобразил, будто зубами подтягиваю гайки на мотоцикле Андрея Джуры.
— Шут, — негромко сказал Андрей.
По-видимому, это прозвище будет меня преследовать всю жизнь.
Есть в уходе за мотоциклом грязная и неприятная операция. Это когда нужно помыть и смазать цепь задней передачи.
Николай когда-то придумал свою методику, при которой можно снять, помыть, смазать и снова установить цепь, даже не запачкав рук. По его способу я и действовал. Прежде всего соединил запасную цепь с цепью мотоцикла и стал проворачивать ведущую звездочку, пока грязная цепь не легла на газеты, которыми я застелил пол. Затем, поддев цель проволочным крючком, я сунул ее в консервную банку с дырочками, а банку за дужку опустил в ведро с бензином. Она там помокла, а затем я повесил ее сушить. В другой банке я приготовил горячую смесь из солидола и графитного порошка. В этой штуке я выкупал цепь и снова тем же порядком принялся ставить ее на место.
Если не считать того, что у меня на лице появились черные графитные полосы, я ничуть не извозился.
За моей работой внимательно наблюдал Андрей Джура.
— Прежде перед моим выходом, — грустно говорил он мне, — крутили пластинку и изо всех динамиков Георг Отс пел: «Цветы роняют лепестки на песок, никто не знает, как мой путь одинок». А ты, Ромка, все это переделал в клоунаду.
Я подружился с Андреем Джурой. Оказалось, просто хороший парень. Я и прежде замечал, что среди мотогонщиков, циркачей, работающих на трапециях под куполом, да, наверное, и среди других людей, занятых профессиями, связанными с риском, редко попадаются завистливые, брехливые или жадные ребята. Им не до этого. Андрей меня и вывел на стенку, и радовался тому, что у меня получается, и показывал, и подбадривал.
Огорчился он только, когда Павел Германович согласился с моим предложением устроить комические гонки по стене. Чтоб я изображал милиционера и гнался за Андреем, а потом внизу делал вид, что беру с него штраф за недозволенное превышение скорости. Я привел Андрея Ливня из заводского конструкторского бюро, и он асфальтовым лаком изобразил на стенках «бочки» как бы свернутый в трубку Крещатик.
Наш номер был в конце программы. Сначала Андрей Джура делал свои «горки», затем мчался по стене, стоя на мотоцикле. Тут я уже в костюме милиционера свистел, вскакивал на мотоцикл и мчался за ним. У нас все было рассчитано: когда он взлетал вверх, я спускался вниз, когда он вниз — я вверх. Теперь и я время от времени отпускал руль и делал вид, что хочу схватить его руками прямо на ходу.
На днях у нас побывала комиссия из Главного управления цирками из Москвы. Возглавлял ее высокий, очень старый дяденька с трясущейся головой, по фамилии Артуро, как мне сказали, знаменитый цирковой режиссер.
Он нам хлопал, а после выступления предложил мне перейти на другую работу. Создан новый «Цирк на льду», и там нужен клоун-мотоциклист, который мог бы устраивать трюки на катке.
Павел Германович забеспокоился:
— Как же так? Человек только освоился, приобрел серьезную цирковую квалификацию… А вы его сразу хотите забрать?
Я сказал, что подумаю.
У нас тут, конечно, неплохо платили, но этот Артуро предлагал уж слишком соблазнительную ставку. Как министру.
«Женщина, если ты когда-нибудь встретишься с богом, спроси у него: любил ли тебя кто-нибудь сильнее, чем я».
Я не могу отвязаться от этой мелодии. «Женщина, если ты встретишься с бегом…»
Но что значит любить? Кого мы любим? Какой должна быть эта женщина? Красивой?.. Вера была очень красивой. Она приехала из Москвы и говорила, что специально для того, чтоб увидеться со мной. Вот и увиделись. Никого из нас не обрадовала эта встреча.
— А ведь ты прежде был таким веселым, — сказала Bepa. — Самым веселым человеком из всех, кого я знала.
Я отшутился маминой пословицей, что горе только рака красит. Она тоже изменилась, но я ей ничего не сказал об этом. Нет, она не то чтоб постарела, она еще лучше, чем прежде, выглядела, и, когда мы шли по улице, на нее оглядывались. Правда, это теперь уже не щекотало мне нервов и я не присматривался к тому, кто на нее оглядывается. У нее изменились руки. Вот руки у нее теперь совсем не подходят к ее лицу и фигуре. Они у нее почему-то стали такими, как у моей мамы. Руками пожилой женщины. Они словно старше ее. Странно это. А в общем, говорить нам было не о чем.
— Ты жалеешь, что мы расстались? — спросила она.
— Очень жалею, — ответил я, стараясь сказать это поубедительней, чтоб не обидеть ее. На самом деле я не жалел.
…Красивой?.. Федина Света очень красивая. И добрая, и веселая, и любит ее Федя без ума. Теперь, когда я живу у них, мне это стало еще видней. Но мне стало видней и то, как Федя краснеет и отводит глаза, когда она разговаривает с кем-нибудь из его товарищей или из его аспирантов, — они все время приходят в дом. Ревнует он ее, что ли? И почему он ей не доверяет? Ведь во всем остальном он очень доверчивый человек, мой старший брат Федя.