Но чаще Семен Михайлович рассказывал какой-нибудь случай из своей фронтовой жизни и на этом примере учил боевым действиям, объяснял тактику отдельных небольших групп, воспитывал храбрых, инициативных партизан.
— Неожиданность нападения — половина успеха в бою, — напоминал он. — Нас было всего тридцать человек, и мы победили. Вот что значит внезапность и стремительность.
Буденный довольно улыбается, а молодые бойцы с любовью и восхищением смотрят на своего командира.
— А еще помните, — продолжает Буденный, — кавалерия на войне главная сила. Любите коня, как отца с матерью.
…А в станице налаживалась жизнь.
Мирной жизни хотели и многие казаки, и иногородние, и бедняки калмыки. Больше не было раздоров и ссор.
Бедняки получили землю, о которой мечтали долгие годы и сами они, и отцы их, и деды, и прадеды. Во всем Сальском округе по почину станицы Платовской устанавливалась Советская власть.
Мирным трудом занялся и Семен Буденный, стал заведовать в Великокняжеской земельным отделом.
…Но набежал февраль и вместе с метелью намел жестокие события.
Генерал Попов двинул войска из Новочеркасска в Сальские степи, грозя истребить всех, кто строит Советскую власть: и казаков, и иногородних…
Во всех станицах возникали для отпора краснопартизанские отряды. Отряд Никифорова вырос до семисот пеших и конных бойцов. Конников стало сто двадцать, все обученные, готовые к боям.
Буденному пришлось заниматься сбором оружия для отряда. Без оружия в бой не пойдешь. И бои предстояли им не на жизнь, а на смерть! Семен понимал, что белоказаки жестоко расправятся и со своими же казаками, признавшими Советскую власть, и с иногородними, не пощадят и их семьи.
В Великокняжеской, где Семен остановился заночевать у Татьяны, сестры (она служила горничной у богатого торговца), поговаривали, что белые близко. Гулко ухало ночью в степи, под утро затихло. Рано утром Семен встал, умылся, попрощался с Татьяной.
Улица была непривычно пустынна. В Совете он не нашел ни живой души. «Странно, — подумал Семен, обходя комнаты. — Куда всех поуносило?»
И вдруг он увидел в окно: в станицу входил разъезд юнкеров.
Задами пробрался на рынок — поискать, нет ли земляков. Надо в Платовскую, к отряду, как можно скорее.
— Эй, Семен! Ты откуда? — окликнул знакомый голос. Одностаничник Кулишев приехал на базар за покупками. Да теперь, видно, не до покупок.
— Давай-ка, Кулишев, уносить скорей ноги! Беляки пришли! А нас с тобой всего двое…
И в самом деле: не попадать же безоружными в белогвардейские лапы!
Кулишев вскочил в телегу, хлестнул резвую кобылу. Загромыхали колеса. Когда они выезжали из Великокняжеской, с другого конца входил в станицу большой отряд белых. Перед ним на откормленном коне важно ехал генерал.
С Маныча бухали артиллерийские залпы… От Кулишева Буденный узнал, что вчера, получив посланное им оружие, Никифоров с отрядом вышел навстречу белогвардейцам, наступавшим на Платовскую. На Маныче, значит, шел бой.
Ревком заседал. На краешке стола секретарь Лобиков торопливо вел протокол в ученической тетради.
— Садись, Семен Михайлович, как раз кстати подоспел, — поднялся из-за стола Дмитрий Петрович Сорокин. Доброе лицо председателя ревкома было печально.
Члены ревкома выступали накоротке, горячо:
— Что будет, если белые ворвутся в станицу? Поднимут головы богатеи, коннозаводчики, мироеды. Не спустят тем, кто завладел их землей.
— Всем беднякам надо уходить из станицы…
— Активистам ревкома тоже надо уходить, а то задаром могут пропасть, а еще пригодятся…
За окном послышался стремительный топот копыт. На взмыленном коне подскакал Филипп Новиков, соскочил с коня, распахнув дверь, вбежал в ревком:
— С донесением от Никифорова.
Филипп протянул Сорокину пакет и отер рукавом обветрившееся, разгоряченное лицо.
— Где отряд? — спросил Семен Михайлович.
— Отходит к Козюрину, — глотая слова, сообщил Филипп. — Некоторые изменили нам, переметнулись к генералу Гнилорыбову, показали белогвардейщине броды. Теперь наседают на отряд вместе с белыми. За мной гнались, палили, едва уцелел…
— Погоди, — перебил Семен Михайлович. — Никифоров оставляет Платовскую без боя?
— Выходит, так…
— Но в Платовской силы отряда могли удвоиться.
Всякий, кто может держать оружие, встал бы на защиту дома, сестер, матерей… А впрочем, — задумался Семен Михайлович, — коли Никифоров решил отходить на Козюрин, у него есть на то соображения… Так что ж порешим, Дмитрий Петрович? — спросил он Сорокина.
— Белые будут в Платовской, по-видимому, сегодня же ночью. Активисты пускай уходят по одному и как можно скорее… — Сорокин помолчал. — А беднякам нашим всем все одно не уйти. Я предлагаю: выйти навстречу войскам Гнилорыбова с хлебом-солью.
— Что?! — возмутились ревкомовцы.
— Беру на себя. — Доброе лицо Сорокина стало мученическим. — Пойду навстречу и буду просить генерала помиловать население.
— В уме ли ты? Да он тебя первого прикажет в расход! — с возмущением воскликнул Семен Михайлович. Невероятным казалось решение Сорокина у лютейшего врага просить пощады! Драться насмерть — вот единственное решение!
Все заговорили наперебой. Никто не поддерживал Сорокина.
— Я поскачу в Козюрин, к Никифорову, — решил Буденный. — Кто со мной? Ты, Филипп?
— Я должен ответ получить.
— Вот он, ответ, — показал Семен Михайлович на Сорокина, поникшего головой. — Такой человек был Сорокин Дмитрий Петрович, а нервы сдали.
«За хлеб не расстреливают», — твердо верил Сорокин, добрая душа, никогда никому не причинивший зла.
На окраине станицы озверелые белогвардейцы уже врывались в хаты, разыскивая красных партизан, когда Сорокин с резным деревянным блюдом, на котором стояла деревянная же солонка, и вышитым полотенцем был прикрыт хлеб, спокойно и степенно, окруженный пожилыми станичниками, которых он сумел увлечь за собой, шел посередине улицы, не страшась выстрелов, с открытой головой, его густые волосы трепал ветер.
Сорокин встретился с подъезжавшим на сытом коне генералом уже за станицей. Гнилорыбов осадил коня, спросил:
— Эт-то что за манифестация?
Сорокин, держа на вытянутых руках блюдо, заговорил, но ветер относил его проникновенную речь.
— Я спрашиваю: эт-то что за ма-ни-фес-та-ци-я? — нетерпеливо повторил генерал, поежившись от холода и морща мясистое лицо.
— Самая злая сила, сам председатель ревкома Сорокин, ваше превосходительство, — подсказал кто-то у него за спиной.
— Председатель чего? Ревкома? — повторил генерал. И отрывисто бросил: — Всю эту делегацию расстрелять…
— Ваше превосходительство… — закричал Сорокин.
Но солдат с зверским лицом выбил у него из рук блюдо, хлеб покатился по мерзлой земле. Другой ударил его по лицу, остальные окружили станичников, их было одиннадцать.
Уже за спиной не взглянувшего на них Гнилорыбова раздалась беспорядочная стрельба. Расстрелянных оставили лежать тут же, в застывшей степи, и, обходя их, тяжело всхрапывая, шли белогвардейские кони.
Приказ генерала о расстреле встретивших его хлебом-солью станичников подал сигнал к бесчинствам. За все время своего существования Платовская не видела столько горя и ужасов. Людей вытаскивали из хат, убивали во дворах и на улице, под своими же окнами. За что? За то, что они всю жизнь маялись, бедствовали, а потом осмелились забрать землю, отобранную у богатеев. За землю люди расплачивались жизнью…
Генерал, въехав на станичную площадь, ткнул пальцем в вывеску «Революционный комитет станицы Платовской»:
— Эт-то что такое? Немедленно снять! Кто осмелился?
Пока несколько солдат забирались на крышу, успевшие вернуться атаман Аливинов, коннозаводчики Ункинов и Сарсинов и бывший писарь станичного правления подбежали к генералу, наперебой закричали:
— Долгополов и Лобиков!
— Где они? — спросил генерал.
— Захватили их, ваше превосходительство!
— Подать их сюда!
Долгополова и Лобикова вытолкнули на площадь, окровавленных и ободранных. Подталкивая, подвели к генералу. Он надвинулся на них храпевшим конем.
— Ты осмелился? — показал он Долгополову на вывеску, которую удалось наконец солдатам сбросить на землю.
Долгополов мужественно ответил:
— Я!
— И я, — сказал Лобиков. Разбитый глаз его заплыл.
Генерал смотрел на них тяжелым взглядом, что-то обдумывая.
— Вот что, — сказал он своему адъютанту, словно обрубая слова, — их обоих связать. Обложить соломой. Облить керосином. Ну и пусть себе жарятся…
— Разрешите, ваше превосходительство, составил я списочек… — угодливо подскочил писарь.
— Что за список? — спросил генерал.
— У кого мужья в красных…
— Распорядитесь! — приказал генерал адъютанту.
Тот подхватил бумажку.
А тем временем на площадь уже тащили солому, банку с керосином. Долгополова и Лобикова связали — спиною к спине. Долгополов крепко сжал руку Лобикову:
— Держись, дружок…
Солдаты торопливо обложили осужденных на смерть соломой до пояса. Один из них, с багровым шрамом через лицо, плеснул керосином. Кто-то чиркнул спичку, ее задуло. Тогда чиркнули сразу несколько спичек, поднесли к соломе. Желтое пламя охватило несчастных. Из костра донеслось:
— Попомни, царская шкура, всех не уничтожишь! Тебя самого повесят, изверг!
Мясистое лицо Гнилорыбова исказилось. Может быть, этот крик из огня показался ему предзнаменованием? (Генерал был весьма суеверен.) Он резко дернул поводья, повернул коня и поскакал, расталкивая солдат, из станицы.
Под покровом темноты добрались до хутора Козюрина люди, почти полоумные от пережитого. Сбивчиво рассказывали обо всем, что им довелось увидеть. Аливинов мстил за свое недавнее поражение. Он водил по хуторам озверевших солдат. Под его руководством отряды рыскали в степи, вылавливали и пригоняли в станицу бежавших станичников. Схватили Михаила Ивановича Буденного и Корнея Михайловича Новикова, избили, повели в Куцую Балку. На глазах Корнея Михайловича расстреливали его одностаничников. Коннозаводчик Ункинов кричал:
— Смотри, хам, как твои партизаны получают землю! По три аршина на брата.
Потом Ункинов выстрелил Новикову из нагана в лицо. Человек, который за всю свою жизнь мухи не обидел, упал на землю.
— А ну, приколоть его! — скомандовал коннозаводчик.
И Корнея Новикова прикололи штыком.
В те страшные часы белогвардейцы расстреляли триста шестьдесят пять стариков, женщин и детей. Двух членов ревкома белые сожгли живьем…
Михаилу Ивановичу удалось убежать — знакомый конвоир отпустил, но его снова схватили. Теперь он сидел под стражей.
Партизанских жен расстреливали на глазах у детей. Уцелевшие женщины скрывались в погребах, колодцах, навозных кучах.
По всей улице лежали мертвецы. В правлении и в казарме, за ним расположенной, томились, ожидая расстрела, захваченные.