* Замечание при позднейшем чтении. Зря я обольщался; скорее всего он не таращил глаза, а тут же обратился к своему чаю: мало ли придурков тут бродит, на всех нервов не напасешься! - А. А.
----------------------------------------------------------------------
- Что это с тобой? - спросила Нина. - Плохо себя чувствуешь?
- Отлично себя чувствую. Где будем говорить?
- Успеем еще. Сначала зайдем...
И мы зашли в кабинет ее босса и ее теперешнего мужчины, американца Джеффа, не помню фамилии, то есть не знал никогда. Ну, пусть Питерса. Джефф Питерс, американский деловитый мальчик с чубчиком, лет сорока, встретил меня как родного. Должно быть, у них там, в Америке, принято окружать вниманием и заботой бывших мужей своих женщин. Он предложил мне кофе, чаю, виски, минеральной воды. Я отказался.
- Очень рад наконец познакомиться, - сказал он почти без акцента. Нина много хорошего о вас рассказывала!
Он соврал легко, так, что это выглядело правдой большей, чем сама правда. Но видно было, что познакомиться действительно рад, без дураков. Ох уж эти чистосердечные американские мальчики, которые умудряются говорить то, что думают, потому что не любят и не приучены говорить то, чего не думают... Интересно, появились ли у нас такие?
Я сказал, что занят и пришел по делу. Он тут же извинился и пригласил меня приехать к ним в ближайший уик-энд, они снимают чудесную дачу на берегу лесного пруда.
- Там вода очень чистая, - аккуратно выговаривал он, - и я там поймал четыре эти... Как они?
- Караси, - подсказала Нина, любуясь им.
- Ка-ра-си, да! Мелочь, но приятно! - выразился он совершенно по-русски и весь засветился при этом, засмеялся, довольный тем, что у него есть хорошее здоровье, хороший бизнес, хорошая женщина Нина, хорошая дача с хорошим прудом, в котором он поймал не три, заметьте, и не пять, а именно четыре карася. Я помню, меня почему-то взбесила эта точность, и я поспешил откланяться.
Вспомнил сейчас и еще одну тогдашнюю мысль: мне показалось, что Нина настойчиво приглашала меня на работу не для того, чтобы срочно поговорить о Валере, а - с мужчиной своим познакомить. Похвастаться им. И при этом она не намеревалась сделать мне больно, просто в ней успело появиться что-то американское, прямодушное и однолинейное: она хотела, чтобы я за нее порадовался, она, пожалуй, не была против, если ее бывший муж и ее теперешний мужчина подружатся, проведут вместе уик-энд и поймают каждый по 4 (четыре) карася.
Мы говорили с ней в небольшом летнем кафе. Нина сказала:
- Вид у тебя в самом деле какой-то... Нормально себя чувствуешь?
- Нормально. О чем ты хотела поговорить?
- О Валере. Что случилось, я не понимаю?
- А что случилось?
- Квартиру зачем-то снял.
- Он ее не вчера снял, с чего это ты вдруг?
- Я просто подумала: мало ли. Мы совсем его не знаем, к сожалению. Чем он там занимается - неизвестно. Ему с тобой разве плохо было?
- Просто ему удобней жить отдельно. Девушек легче приводить.
- Это бы ничего. А если другое что-нибудь?
- Ну, мальчиков легче приводить.
- Очень плохие шутки!
- Странные мы люди! - захотелось мне пофилософствовать. - Научились терпимо относиться ко многому, почти ко всему! Но только когда не нас касается. Мы спокойно допускаем, что у кого-то могут быть какие-то нетрадиционные интересы. Но только не у наших близких!
- Пожалуйста, перестань! Валера абсолютно нормальный человек! Я не этого боюсь. Просто, когда молодой человек живет один, это, сам понимаешь, чревато... Друзья разные вокруг виться начинают. Разные, понимаешь? Девушка какая-нибудь прибьется и окажется наркоманкой. А ты даже не заходишь к нему. Я сама могла бы тоже, но я полтора месяца была в отъезде. И ты все-таки мужчина, отец, он тебе больше доверяет.
Я знал, что это не так: Валера доверяет нам в одинаковой степени. То есть в одинаковой степени не доверяет. Но согласился:
- Ладно, зайду сегодня же. Или завтра.
Нина слегка рассердилась:
- Ты будто мне одолжение делаешь!
- Вовсе нет. Просто - зайду. Я собирался. Зайду и зорким оком постараюсь разглядеть следы разврата и порока.
Нина внимательно посмотрела на меня и сказала:
- Отроги силою месть на кроле, но за тот не костечный. Читыреешь?
- Что?
- Отроги силою месть на кроле, но за тот не костечный. Читыреешь?
Нина смотрела на меня озабоченно. Как мать. И как женщина, которая начала новую жизнь, но прежняя тоже заставляет о себе думать. И я это видел, я это понимал. Но не понимал, что она говорит. То есть я понимал, что она говорит на русском языке, но не понимал ни слова. (Говорилось, то есть слышалось, не совсем, возможно, так, но надо же дать представление.)
Энцефалопатия, подумал я и торопливо отпил принесенное в этот момент официанткой пиво. Начинается. Органические поражения. Третья стадия. Как там? Интеллектуально-мнестическое расстройство, транзиторная глобальная амнезия... Сам-то я умею говорить?
- Да, - сказал я.
- Что да?
- Я согласен.
- С чем?
- Что-то надо делать! - решительно сказал я, радуясь, что приступ прошел, едва начавшись.
- Что делать? - недоумевала Нина. - Ты понимаешь вообще, о чем я говорю?
- Извини, жара действует. Ты еще раз - и подробней.
Нина подумала, постучала пальцами по столу, глянула на меня недовольно: действительно ли не совсем понимает или валяет дурака? И повторила подробней:
- Емды бы кипаешь, пто дре гуулче порется про прето прокатетовать, жбо гаражно! Брещно! Стороче. Эма оа иклап, эма оа рырырын, ивуй бебе грошу, дафцы?
Я глотал пиво. Я опять выпал. Прокашлявшись, сказал:
- Жамды.
И ждал всплеска недоумения в ее глазах. Но она кивнула.
- Бор а циципи. Рпе сека, зоркотимся!
Черт побери, думал я, надо успокоиться. А то я сейчас остатком разума потеряю остатки памяти. Перестану понимать человеческую речь, понимать сам себя. И из открытого навсегда счастливого рта потечет пенистая слюна. Я же грамотный человек: язык и мышление неразрывны. Если я сейчас мыслю - и довольно связно, следовательно, я могу и говорить. Спокойно, спокойно, спокойно! Погода. Простое слово. Надо попробовать.
- Погода, - сказал я.
- Что погода?
- Отвратительная.
- Да, приятная погода.
- Ты знаешь, а у меня, кажется, опухоль мозга. Представляешь?
- А мы с Джеффом даже кондиционеры не включаем, оба любим жару, оказывается. Как он тебе?
- Мне, может, осталось совсем немного.
- Мне тоже некогда.
- Ты слышишь, о чем я говорю?
- Конечно.
Она слышала, но не понимала. Возможно, мне только казалось, что я говорю нормальными словами. На самом деле выговаривается совсем не то, что посылается из речевого центра мозга к языку. Где-то что-то перемкнуло. Надо теперь разобраться, когда я выпадаю из нормального состояния, а когда опять в нем. Сейчас вот - где? Надо сказать что-то, требующее однозначной реакции, чтобы проверить. (Хотя и так сказал - но, видимо, не получилось.)
- Ты его любишь, этого Джеффа? - спросил я Нину.
- Конечно, - безошибочно ответила она. И встала. - Ты позвони потом, когда к Валере сходишь.
- Ладно.
Она сделала несколько шагов.
Стройная походка совсем еще молодой женщины.
И вдруг остановилась. Повернулась, быстро подошла, села.
И стало что-то горячо и быстро говорить, то глядя мне в глаза, то опуская голову.
Я ничего не понимал. Предполагаю: она, никогда не любившая врать (в отличие от меня), объясняла, что дело не в любви, а в том, что Джеффу она нужна, а нам с Валерой уже нет, а она привыкла быть нужной, она без этого не может жить. Или, возможно, она просто перечисляла накопившиеся обиды. Или доказывала мне и себе, почему мы никогда не сможем жить вместе. А может, наоборот, сделала какие-то предложения, согласившись с которыми, я могу рассчитывать на ее возвращение - если, конечно, сам этого хочу... Закончила она явным вопросом. Смотрела на меня и ждала. А я почему-то не смог признаться, что не понял ни слова.
И, пожав плечами, сказал:
- Не знаю.
Она вдруг улыбнулась, тряхнула головой, быстро пожала мне руку. Поблагодарила. За что, интересно?
И ушла окончательно.
Мне было плохо. То есть физическое состояние после пива даже улучшилось, но в голове был явный сбой. И стало очень страшно. Только что я был на грани: то понимал, то не понимал. А теперь не понимаю ничего. Рядом сидят юноша и девушка. Они говорят друг с другом. Они говорят на русском языке, это я понимаю, но это единственное, что я понимаю, остального я совершенно не понимаю, и вот сижу, слушая, обливаясь потом ужаса, какого у меня в жизни никогда не было.
- ... ... ..., - говорит девушка, помешивая соломинкой в стакане, посматривая на юношу примирительно. Посматривая соломинкой в стакане, помешивая на юношу примирительно. Он на что-то сердит. И говорит угрюмо:
- ...!
- ... ... ..., - говорит девушка, не оправдываясь, но мягко доказывая юноше, что он не прав.
Тот упрям. И приводит свои резоны:
- ... ... ...! ... ... ...! ... ... ... ... ...!
Девушке это начинает не нравиться. По ее глазам я вижу, что он не настолько дорог ей, чтобы терпеть от него такое обращение. Она кидает соломинку в стакан и, усмехнувшись, признает то, в чем он ее обвиняет:
- ... ...? - то есть, как я догадываюсь: "Ну и что?"
"Это - ну и что? Это для тебя - пустяки?" - поражается юноша, сам большой подлец, если вглядеться в глубину его не по возрасту опытных глаз.
"Важно, как ты ко мне относишься! Если относишься хорошо, то пустяки. Если нет, то нам не о чем говорить!" - примерно так говорит девушка.
"Я хорошо отношусь, - говорит юноша, интонацией намекая, что у него есть основания относиться гораздо хуже, но такой уж он простой и незлопамятный на свою беду. - Я отношусь хорошо, но это не значит, что ты можешь так со мной обращаться".
"Как?"
"Так!"
"Как?"
"Так".
Девушка молчит. Отпивает из стакана. И говорит то, что на этот раз я не могу перевести.
- ... ... ...!
Он не может поверить. Просит повторить. Она повторяет. Он делает вид, что хочет уйти. Она не удерживает. Он, разозлившись, уходит.
Появляется официантка. Я догадываюсь, что она спрашивает, не хочу ли я еще чего-нибудь. Я отрицательно мотаю головой. Собираюсь уйти, но вдруг озаряет, я опять усаживаюсь, поворачиваюсь к девушке и спрашиваю ее:
- Ду ю спик инглиш?
- Йес! - отвечает она.
- Толк ми, - говорю я, - вэр ай?
- Стрит? - уточняет она.
- Йес.
- Ой, - улыбается девушка, - а я сама не знаю. Ай донт ноу, эскьюз ми!
Потом она что-то спрашивает, но мои запасы уже исчерпаны, и эксперимент оказывается неудачным. А она что-то говорит и говорит, о чем-то допытывается, современная девушка, бегло говорящая на нескольких языках - с человеком, который теперь не знает ни одного.
-1
Мне захотелось домой, лучше бы поймать машину (вот тоже, кстати, особенность языка, проистекающая из ментально-исторических условий, в которых развивалась наша страна: машину, такси, у нас именно "ловят", а не "берут" или "останавливают"; а еще у нас в таких случаях говорят: "голосовать"), но я боялся, что не сумею сказать водителю, куда ехать. Поэтому побрел к метро. Слава богу, помню, как входить, как покупать карточку и как совать ее. То есть я во всем нормальный человек, кроме очень существенного момента: я словно оказался совершенно неожиданно в стране, языка жителей которой не понимаю.
Но я еще надеялся, что не все так плохо: может, я не понимаю выборочно, имея в виду не слова, а людей, то есть кого-то не понимаю, а кого-то понимаю? И я стоял в толпе вагона, озираясь слухом, но, как известно, из-за шума поезда не разберешь, что говорит даже стоящий рядом. И вдруг стало тихо, и все будто заговорили громче. На самом деле поезд вышел из тоннеля, звук его перестал отражаться от стен, а люди говорили так же, как и раньше, просто голоса их теперь проявились. И я их понимал. И слушал - с наслаждением!
- Я ему говорю: ты соображай, у тебя дети у самого взрослые! рассказывала одна женщина другой (обе были с короткими волосами, крашенными в гнедую масть, с пористыми щеками и носами, похожие, как сестры, при этом ясно, что не сестры). - Он говорит: ты меня не учи! А я не учу, я просто факт говорю! Очень надо мне тебя учить! Нет, правда же? Он говорит: ты меня не учи! Я говорю: родной, но ты же ко мне придешь! Ты же через неделю придешь ко мне! Понимаешь? Он через неделю же ко мне придет! Я ему говорю: родной, ты никуда не денешься, ты придешь через неделю! Прибежишь, как миленький! Вам чего, мужчина? - вдруг обратилась она ко мне, и я понял, что уставился на нее слишком уж пристально.
- Ничего.
- А ничего - так и нечего смотреть!
Я отвернулся. Я понимал и других, но мои восторги довольно быстро прошли. Умиление сменилось мыслью: чего мне теперь еще ждать? И надолго ли передышка? Однако и эта тревога ушла, навалилась усталость. В вагоне стало посвободнее, я сел, прикрыл глаза. Скорее бы домой.
Когда открыл глаза, увидел прямо напротив девушку. Красивую, стройную и т.п. Смотрел на нее и ничего не чувствовал. То есть - с чем бы сравнить? Ну, у человека в квартире, при входе в комнату, был порог. Он привычно его перешагивал. А потом сделали ремонт (у меня так и было), порог исчез, но он по привычке некоторое время перешагивает - без необходимости. Так я и смотрел на девушку: как бы перешагнув, то есть что-то такое как бы почти испытав, что привык испытывать, но тут же понял, что ничего я не испытываю.
Так, подумал я, это, видимо, и есть то, что в энциклопедии названо "эмоциональной тупостью". Вот нищий в инвалидной тележке едет по вагону, раньше хоть мелкие мысли, но возникли бы, а сейчас никаких. Раньше то давал денег, то нет, по настроению, но было же какое-то настроение! - а сейчас абсолютно все равно. Я пошевелился, опытный нищий тут же понял и шустро покатил ко мне, толкая колеса руками. Камуфляж, бритая голова, маленькие темные глаза, лицо длинное, на щеке шрам. Выражение лица, конечно, скорбное, но без нажима. Я решил, коли уж нет у меня эмоций своих, подпитаться чужими. Достал бумажник, залез в него и вынул все, что было. Не так уж много, но, в общем-то, кто-то такие деньги за месяц зарабатывает. Я хотел увидеть чужую радость.
Нищий благодарил, прижимая руки к груди, и что-то бормотал: "...кровь лил... недаром... спасибо... не забуду... есть люди!" - и посматривал на двери, опасаясь, что я передумаю. Поезд дошел до станции, двери открылись, он еще раз наскоро что-то пробормотал и выкатился. Никакой радости, никакой эмоциональной подпитки я не получил. Сожаления об утраченных деньгах тоже не было. Ничего не было.
Красавица смотрела на меня и улыбалась. Мне захотелось, адаптированно выражаясь, заговорить с ней. Потому что, если объяснить полностью, чего мне хотелось, то это будет страницы на две. Со всяческими подробностями. (На самом деле мне этого не хотелось - ни заговорить, ни подробностей. Никогда ни с кем не заговаривал на улице, в метро, в магазине, в общественных, то есть, местах: не хватало здоровой наглости. Но именно поэтому и захотелось потому, что не хотелось, и потому, что раньше этого не делал.)
Пока я собирался, красавица вдруг сама сказала:
- Лучше бы мне дали!
- Да он пьяный! - объяснила ей подруга, которая сидела рядом и на которую я до этого не обращал внимания. Какие-то щеки.
- Ошибаетесь, я трезв. Просто люблю делать добро. Вам нужны деньги?
В вагоне, в нашем конце, совсем уже никого не было, и я говорил без стеснения. Красавица улыбалась. Что-то было в ней провинциальное.
- Всем нужны деньги, - сказала она.
- Позвоните, дам, - спокойно сказал я ей, протягивая визитку.
- Ага, знаем! - сказали щеки.
- Что вы знаете?
- Да всё, за что вы деньги даете!
- Я даю их просто так. Хобби такое. Увлечение.
А красавица, улыбаясь, читала визитку.