– Не знаю, как насчет шлюх и тех, кто дует в дудки, но арабы точно не едят кошек.
– Едят!
– Нет.
Простая справедливость требует, чтобы я заступилась за Джуму и Фатиму, за Джамиля и Джамаля, за верного Наби, который стриг мне волосы; за Ясина – повелителя рыб, ключей и курительных трубок, за Хакима и Хасана, оплакивающих гибель морского конька; открыточный вор с площади у старого форта – он тоже под моей юрисдикцией.
– Едят! – распаляется Ширли.
– Нет.
– Едят из принципа. Давятся, но едят. Чтобы досадить нам. Ведь они хватают не всех кошек, а только тех, у кого есть хозяева. Простые уличные им не нужны, нет, их цель – любой ценой причинить нам страдания, а кошки – только средство. Сайрус – не первый, не первый… До него была Жужу, очаровательная кошечка, такая ласковая…
– Она тоже пропала?
– В прошлом году. При сходных обстоятельствах. А еще говорят, что у нас безопасный район. Не верьте, с тех пор как здесь окопались арабы, шлюхи и те, кто дует в дудки, – никто не может быть в безопасности. У меня есть набор кухонных ножей и газовый баллончик, но при нападении они вряд ли помогут…
– Не помогут.
– Вот и я так думаю. А теперь нам грозит новая напасть, вы ничего о ней не слыхали?
– Нет.
Ширли, любительница котов и испанских оливок без косточек, прикладывает палец к губам и смеется аффектированным театральным смехом:
– Китайцы! Их уже несколько миллиардов… Два или три, а может десять, я не знаю точно. И им совершенно негде жить. Скоро они нагрянут сюда, и тогда нам всем не поздоровится. Не то что кошки, – таракана не останется. Они все съедят и примутся за людей.
– Ну это случится еще не скоро.
– Это случится быстрее, чем вы думаете. Держите…
Я не успеваю и глазом моргнуть, как банка с оливками оказывается в моих руках.
– Сейчас я принесу джин, и мы выпьем за то, чтобы произошло чудо и китайцы не добрались сюда, а вымерли бы по дороге. Все до единого.
– С чего бы им вымирать? Не вижу повода.
– Да. – Густо накрашенный рот Ширли выгибается подковой. – Тут вы правы. Но они могли бы объявить войну арабам, шлюхам и тем, кто дует в дудки, – и перебили бы друг друга. И все устроилось бы чудесно.
– Пожалуй, это самый оптимальный вариант развития событий. – Спорить с Ширли бесполезно, лучше во всем соглашаться, тогда и разговор закончится сам собой.
– Вот и вы со мной солидарны, – пританцовывая, Ширли отдаляется от меня. – Джин, джин, джин! Извините, что не приглашаю вас к себе, милая! У меня не убрано, я не ждала гостей. И никогда не жду гостей. Я жду только неприятностей. А еще я никогда не хожу по лестницам, и вам не советую. Там такое можно обнаружить, что мало не покажется!
Тут Ширли права.
– Но ведь лифт не работает, что же делать?
– Ждать, пока заработает. Я сейчас вернусь, дитя мое. И мы выпьем, чтобы забыть обо всех неприятностях. Хотя бы на время. Не будем думать о дурном или, как говорится, не будем портить фэн-шуй!..
Не будем портить фэн-шуй.
Хорошо сказано.
Все так же совершая странные, едва не рок-н-ролльные движения, она скрывается в недрах квартиры – а может, это элементы самбы, румбы, пасадобля?.. Через приоткрытую дверь видна часть прихожей: вешалка с летними плащами, дождевиками, пылевиками и шубками из синтетики (все вышло из моды много лет назад, еще до появления куклы Барби); переполненная стойка для зонтов – среди них есть и бумажные китайские; конусовидная шляпа из соломы – тоже китайская – заброшена на самый верх вешалки, к тому же Ширли встретила меня в китайском халате, как это соотносится с ее ненавистью к миллиардам, миллиардам китайцев – непонятно. Очевидно, все дело в двойных стандартах, которые исповедуют европейцы, что-то подобное я слышала от Джумы, Доминик не любит распространяться на эту тему. Ширли испытывает страх и животную ненависть к Мерседес, потенциальной шлюхе (и ее подругам, если таковые имеются), но при этом готова выпить джина с той, которая ищет Мерседес, и распахивает перед ней дверь, и оставляет дверь незапертой.
Странно.
Или речь снова идет о двойных стандартах? – розовый коврик на полу, старший брат коврика у двери, завершает убогое убранство прихожей. Пора линять отсюда, иначе Shirley Loeb заговорит меня до смерти.
Как и была, вместе с банкой оливок в одной руке и книгой со вложенным в нее журналом – в другой, я отправляюсь по пути, указанному Ширли: к окну и направо. Небольшая арка в стене (со стороны лестницы и даже от квартиры Ширли разглядеть ее невозможно) ведет в еще один коридорчик, заканчивающийся дверью.
Все это живо напоминает мне коридорное ответвление в марокканской тюрьме (я упорно продолжаю считать место, где провела несколько тяжких недель, тюрьмой) – оно тоже заканчивалось дверью, за которой меня ждала свобода.
Но что ожидает меня сейчас?
Ответы на вопросы, если не на все – то хотя бы на некоторые. Начало довольно впечатляющее: на двери Мерседес нет никаких опознавательных знаков, даже номер квартиры неуказан. Но сама она не позволяет усомниться в хорошем вкусе владелицы и в том, что недостатка в средствах хозяйка не испытывает: добротный дуб со вставками из более светлого дерева и капитальноукреплеиная дверная коробка, способная выдержать единовременный натиск команды поджигателей и пиротехников из числа арабов, шлюх, тех, кто дует в дудки, и примкнувших к ним китайцев. А предположение о том, что под дубовыми плашками скрывается пуленепробиваемая сталь или танковая броня, вовсе не кажется невероятным. Внимательно изучив поверхность двери, я нахожу два замка (верхний и нижний) и – присмотревшись – крошечный глазок видеокамеры.
У меня нет четкого плана захвата, и потому я просто звоню в дверной звонок. Если мне откроют, я спрошу о Мерседес. Если же мне откроет сама Мерседес…
Такой поворот событий я не рассматривала, но… можно представиться хорошей знакомой Ширли, обеспокоенной судьбой ее кота Сайруса. Звучит вполне невинно. То так, то эдак вертя в голове Ширли и Сайруса, Сайруса и Ширли, я жду ответа. Но пока в глубине квартиры царит абсолютная тишина.
Мерседес, ау!
Никто мне не откроет, ясно. Слободан что-то говорил о смерти Мерседес, что, если это оказалось правдой? И почему одна лишь мысль о ее смерти так пугает меня – в этом нет ничего нового, как и в любой другой смерти, ничего экстраординарного. Ничего выдающегося. Более того, смерть моей Мерседес (той, о которой я думала, которую представляла себе) в этом отношении гораздо более чувствительна и не лишена театральности – моя Мерседес была танцовщицей, сладкой, как яблоко, она могла прославиться в качестве солистки одного из коллективов современного балета или завоевать главный приз на чемпионате по бальным танцам, она оставалась предметом вожделения многих мужчин и погибла, как и подобает звезде, – почти в прямом эфире. При большом скоплении народа – уж точно. Смерть Мерседес из конторы «Арт Нова-Поларис» (не моей Мерседес) – скорее всего, анонимна. Никто о ней не побеспокоился – дубовая дверь не опечатана, кипы соболезнований не подсунуты под щель внизу, погребальных венков тоже не наблюдается. Из Захари и слова не вытянешь, но разговорчивая Ширли вполне могла сообщить об изменениях в жизни Мерседес.
Смерть – не последнее из них.
Как печально.
Печально до слез, с какого замка начинать – верхнего или нижнего? Я останавливаюсь на верхнем, английском (или сработанным под английский).
Щелк-щелк!
Ключ Ясина впивается в тело замка с тем же звуком, что и ножницы Наби впивались в мои волосы; воспоминание о Наби – Цандере тут же влечет за собой воспоминание о Доминике-Рудольфе и о тех жертвах, которые они принесли на алтарь моего спасения. Туе ке тювудра, хватит-хватит, сейчас не время расслабляться!.. Справившись с верхним замком, я перехожу к нижнему:
щелк-щелк, щелк-щелк.
Готово!
На ребре двери тускло блестит металл (мои предположения о танковой броне оказались недалеки от истины), а то, что я приняла за английский замок, оказывается довольно громоздкой конструкцией с десятком стальных штырей внутри. Наверняка сага о том, как простецкий ключ из рыбьего брюха сумел поладить с монструозными штырями, заинтересовала бы Дэвида Копперфильда.
Теперь осталось толкнуть дверь, и я получу ответы на вопросы. Пусть не на все, но на некоторые – вполне вероятно.
***
…Прихожая квартиры Мерседес заставляет меня поежиться. По сравнению с ней прихожая Ширли – милый анахронизм – хотя бы понятна. Вешалки созданы для того, чтобы вешать на них легкие плащи, дождевики, пылевики и шубки из синтетики. Плащи и шубки созданы для того, чтобы их носить. Китайские бумажные зонтики – чтобы прятаться от прямых солнечных лучей (для тех же целей годятся и конусовидные соломенные шляпы). Коврик на полу тоже вполне утилитарен: во-первых, он служит не бог весть каким украшением, а во-вторых – по нему приятно ходить и риск простудиться сведен к минимуму. В прихожей Мерседес (если это помещение, это пространство можно назвать прихожей) ничего подобного нет. Вешалки отсутствуют, шкафы, где можно было бы хранить плащи и шубки, – отсутствуют. О невинной стойке для зонтиков можно только мечтать.
О коврике беззаботной девичьей расцветки – тоже.
В прихожей абсолютно пусто, если не считать маленького монитора, прикрепленного к стене у двери; монитор напрямую соединен с видеокамерой снаружи, но сейчас экран погашен. И все устройство, скорее всего, отключено.
Миновав прихожую, я попадаю в зал, настолько большой, что квартиру можно считать студией. Здесь заметно веселее, чем в прихожей: здесь есть вещи и даже группы вещей, и даже кое-какая мебель:
кожаный диван;
два кожаных кресла;
журнальный столик.
Не похоже, чтобы здесь когда-либо снимались порнофильмы. Алкоголичка Ширли оклеветала Мерседес самым гнусным образом.
На журнальном столике лежит довольно толстый слой пыли, два пустых бокала и бутылка с остатками вина, стоящая в самом центре столика, тоже покрыты пылью.
CHATEAU PAPE CLEMENT -
написано на этикетке и чуть ниже:
Pessak-Leognan
Я плохо разбираюсь в вине, но бутылка выглядит недешевой и успокаивающе-буржуазной, 1998 год, не коллекционная, но разлита в Шато, а «Пессак-Леоньян» – лишь необходимое уточнение в географии, один из тех полумифических замков, которые обычно закреплены за виноградниками, для меня это – пустой звук.
Кроме бутылки и двух бокалов на столике ничего нет, хотя можно было рассчитывать на вазу с фруктами, плитку шоколада, букет цветов. Но кто-то как будто заранее побеспокоился об эстетичности картины: в отсутствие хозяев фрукты могли подгнить, шоколад – покрыться белесым налетом, а цветы – увянуть. Ничего подобного не произошло, в этом и заключается победа ушедшей (умершей) Мерседес. Я продолжаю свое путешествие по залу – новых предметов не прибавилось за исключением большого плаката на стене.
CAPOEIRA – выведено на нем большими желто-зелеными буквами. Львиная доля плаката отдана на откуп шести мужским силуэтам на фоне солнца, садящегося в океан: четверо (сжимающие в руках нечто отдаленно похожее на спортивные луки) образуют полукруг, еще двое застыли в воздухе, в самой середине полукруга, замерли – то ли в танце, толи в каком-то странном единоборстве. На стене рядом висит лук – точная копия луков с плаката.
Что такое capoeira?
Мерседес нет, и никто не может ответить мне на этот вопрос, тетива на луке (или струна, так будет точнее) издает глубокий печальный звук.
Удивительно, что в таком огромном помещении не нашлось места для телевизора или музыкального центра, стойка с дисками тоже не предусмотрена.
А хорошо было бы узнать, что слушает Мерседес. Кроме, разумеется, тягучего и надсадного гула струны – танцовщица не может существовать вне музыки.
Стоп-стоп, девушка, в чей дом я забралась, – не та Мерседес. Не моя Мерседес. Хотя не исключено, что она тоже была прекрасна.
Но яблоко в этом случае отпадает. Яблоко уже ангажировано другой.
Что слушала я сама на протяжении трех лет, проведенных в Эс-Суэйре? Ничего – и не страдала от этого. Ничего – кроме бредней Доминика, слушавшего – только и исключительно – Sacha Distel. Впрочем, если хорошенько покопаться, то в моей несуществующей фонотеке найдутся бесконечные крики Рональдо и Рональдиньо, играющих в футбол на пляже, шум ветра с океана, шепот песка, грохот трещоток, прикрепленных к хвостам воздушных змеев; плеск рыбы в лодке Ясина, гортанные вопли разносчиков воды – все это вместе образует бесконечную марокканскую симфонию, прослушать ее заново я пока не готова.
Как оказалось.
В зал выходят две двери – одна (стеклянная) ближе к прихожей, за ней расположена кухня. Еще одна находится в дальнем конце, она плотно прикрыта, и это почему-то настораживает меня.
Лучше начать с кухни.
Она почти ничем не отличается от зала – тот же минимум вещей, то же безликое запустение. Огромный холодильник престижной (на мой взгляд) марки пуст и даже не подключен к сети, пусты шкафы над мойкой, одинокая коробочка со специями – не аргумент в пользу долгой счастливой жизни в центре Парижа.
Плита – абсолютно стерильна.
Мусорное ведро – отсутствует.
Здесь никогда не снимали порнофильмы. Здесь никогда не было публичного дома. Здесь никогда не разделывали и не жарили котов, Shirley Loeb страдает галлюцинациями, сродни тем, что позволяют некоторым сумасшедшим видеть Божью матерь в образе цирковой наездницы.
Я с сожалением покидаю кухню.
С сожалением, потому что мне предстоит новое испытание – закрытая и совсем непрозрачная дверь в конце зала. Исходя из логики – там должна находиться спальня, с широкой кроватью, уравновешивающей диван, с трельяжем и комодом, уравновешивающим кожаные кресла. Спальня всегда сдаст с потрохами кого угодно, малейшая пылинка с тела хозяина въедается в ее кожу – да так, что ничем не вытравишь. Если и здесь я обнаружу пустоту, тогда придется признать, что Мерседес – это не почти миф.
Это – самый настоящий, полноценный миф.
Придуманный Алексом Гринблатом или кем-то там еще… кем-то из тех, кто манипулирует меньшинством, которое манипулирует большинством, так, кажется, говорил Алекс. Он говорил, а я – запомнила, ну надо же!..
Воспоминания об Алексе (ушедшем в слова Алексе) придают мне уверенности, не все так страшно. И любая манипуляция – вещь неприятная, но совсем не смертельная. Бойня в ювелирной мастерской – куда страшнее, надпись «charogne» (то ли кровью, то ли дерьмом, то ли гранатовым соком) – куда страшнее, пропажа домашнего кота – куда страшнее; то, что произошло со мной, то, что предшествовало приезду в Этот город – страшно, очень страшно. А абсолютно пустая квартира не таит в себе никаких опасностей.
Никаких.
Я выйду отсюда так же, как вошла. Без проблем.
За дверью действительно оказывается спальня и действительно оказывается широкая кровать, застеленная пледом из шотландки. Я присаживаюсь на ее край, а потом, не в силах побороть искушения, растягиваюсь прямо на пледе. Смутные ощущения, которые до сих пор вызывала у меня мнимая квартира Мерседес (или лучше сказать – мнимая квартира мнимой Мерседес?), становятся вполне осмысленными. Алекс раскусил меня, разложил по полочкам, вытащил на поверхность то, о чем я всегда подозревала: моему буйному воображению можно позавидовать, многие вещи я вижу под необычным углом, вот и сейчас – я думаю не о присутствии здесь Мерседес.
А об ее отсутствии.
Это – не квартира. Это – знак. Почти миф.
Но сначала был дом – приятный снаружи, но мрачный внутри, что-то здесь не так (миф о черной душе белого человека, его бы с радостью поддержал Джума, антагонист и заклятый враг Запада). Затем – игра на саксофоне за закрытой дверью, инструмент фальшивит и сбивается с ритма, но главное – имеется в наличии: в недрах любого дома в Этом городе должен присутствовать саксофонист, он смягчает атмосферу мегаполиса, делает ее притягательной, делает ее неотразимой. Затем – соседка саксофониста, полусумасшедшая старая дева, почитательница котов и видеоцитат из фильмов с участием Одри, Кэтрин и Ширли. Ее ненависть ко всему, что находится вне поля зрения дождевиков и пылевиков, ко всему иному – такая же необходимая деталь пейзажа, как и саксофонист. А старик из Librairie!.. Самая настоящая наживка для одиноких туристов, впечатлительных дамочек и порочных юнцов, раздумывающих, как бы половчее ограбить аптечный киоск – грех ее не заглотнуть!