Ты вскочил, обмотав вокруг талии одеяло, под которым мы провели немало ночей, и, подбежав к отцу, заорал:
— Я не для этого пришёл под Византий, чтобы бежать, подобно трусливому зайцу, а тем более возвращаться в Пеллу, где каждый скажет, что я был не достаточно смел для победы! Ты решил выставить меня на посмешище всем македонским сплетникам?! Такого не будет!
Назревала нешуточная свара, никто из вас и не думал уступать, точно два зверя, встретившись на охотничьей тропе, вы скалили зубы и вздымали загривки.
— Мальчишка! — гремел Филипп. — Тебе ли сражаться со скифами! Думаешь, если ты побывал в десятке драк, то стал воином?! Беги к мамочке и поплачься ей в подол, а со мной твои капризы не пройдут! Завтра же ты погрузишь свои дерьмовые повозки и двинешь к Пелле, иначе ты мне не сын! Гефестион тебе расскажет, как это быть отлучённым от рода!
— Никогда! Я плюю на твоё родство и на твои ублюдочные приказы, и на царство я тоже кладу ослиный навоз! Я создам свою империю!
Подскочив сзади, я припал к твоему плечу:
— Александр, не надо! Ты говоришь страшные слова, остановись!
Замолчав, ты успокаивающе похлопал меня по руке, соглашаясь с очевидным:
— Он разозлил меня, Гефестион, ты слышал, он грозил мне отречением!
— И только! Только грозил, Александр! Неужели ты не видишь — Филипп любит тебя настолько, насколько вообще может любить! Пёс кусает чужака, не размениваясь на лай, и лев не рычит перед тем, как загрызть косулю.
— Ты считаешь, мне следует его послушаться?
— Да, он же доверяет тебе Македонию, негласно провозглашая преемником, перед всеми знатными родами утверждает твой статус!
— Забавно, вместо того, чтобы скакать навстречу славе, я буду принуждён разбирать ссоры пастухов?
— Это лишь только один из этапов твоего будущего величия. Ты хотел научиться управлению людьми, чем не шанс?
— Пожалуй, ты прав, филэ, зря я наорал на отца!
— Он простит.
— А твой не простил.
— И правильно сделал.
Как бы мне не тяжело было признать, но из головы не выходили слова Филиппа, сказанные недавно: «Таких шлюх, у тебя будет по дюжине в каждом селении, и с годами они будут становится все моложе и свежее».
Боясь предсказания Филиппа, в одну из ночей, дождавшись, когда ты заснёшь, я собрал немного своей крови, пролившейся на ложе. И начертал ею знаки у тебя на лбу и сердце. Произнося при этом сакральные слова:
— Да не взглянут эти глаза на другого, не полюбит это сердце никого, кроме меня, Гефестиона, сына Аминтора. Я твой первый и последний, я твой единственный!
========== 5. Тамаз. ==========
И снова в Пеллу. В составе нескольких полков ветеранов, таща позади себя скрипучий обоз, мы возвращались из-под Византия не так блестяще, как выезжали. Ты всю дорогу был задумчив и немногословен, крутил на пальце отцовский перстень с государственной печатью. Мои разговоры не занимали, хотя я и сам имел много причин печалиться, но, скрывая разъедающую разум тревогу, бодро гарцевал, криком подбодряя отстающих. В Пелле мы разделились. Для ветеранов были предоставлены общественные дома, те, кто имел семьи, поспешили обрадовать родных. Доведя обоз до хозяйственного двора и сдав его в ведение царедворцев, я вышел на главную площадь, как был, в походном сером одеянии, с мечом на перевязи. Страхи, которые гнали на марше, теперь обрели реальные очертания. Ты, бросившись во дворец, не позвал за собой, а я не посмел навязываться. Скорбя об участи отверженного, просидел весь день у водопойных копыт, там, куда пригоняли скот перед продажей на рынке. К вечеру меня терзал голод и полное неведение относительно завтрашнего дня. Жара сменилась ночной прохладной. Отбросив стыд, напился грязной воды, в которую совсем недавно, толкаясь, опускали морды овцы и козы, и, кутаясь в короткий плащ, провалился к каменному парапету, решив заночевать на улице.
— Эй, солдатик!
Юноша почти моих лет, или немного моложе, осторожно потрогал за плечо.
— Здесь ползают скорпионы, и скачут блохи размером с кошку. Не дело доброму человеку спать в подобном месте.
Я хмуро окинул его недобрым взглядом.
— Иди своей дорогой, юнец.
Он же не испугался, присел рядом на корточки и заглянул мне в глаза.
— Тебе просто некуда идти? Да?
— Не твоё дело! Хочу и буду спать здесь.
— У меня есть свободный угол в доме, конечно, не слишком роскошный, но всё лучше, чем на улице.
— Послушай, откуда ты взялся, доброхот? Я же говорю — со мной всё отлично, Убирайся!
Парень продолжал сидеть рядом, разглядывая сумеречные длинные тени.
— Гестия наверное уже третий раз подогревает ячменную похлёбку, пойдём, а?
— Если ты рассчитываешь получить с меня оплату, то знай — денег нет! И ем я много!
— Значит добавим в похлебку хлеб, ты же не против хлеба?
Вспомнив про кусок, брошенный мне в своё время отцом, я горько вздохнул.
— Не против.
Глупец! Он мог быть торговцем рабами или жрецом, скопящим пойманных мальчиков во славу подземных богов, он мог быть грабителем или сутенёром, мало ли подобной швали таскалось по улицам Пеллы, но я встал и пошёл за ним. Какими бы ни были прекрасными наши клятвы, каким бы прочным не было единство душ, тогда, у грязной поильни, я впервые осознал своё одиночество и пошёл за первым, предложившим мне хоть какое-то участие, готовый заплатить за него честью. Жизнью. Судьбой.
Дом Феликса, так звали моего знакомого, оказался жалкой лачугой, глинобитным строением, прилепившимся на окраине, среди сотен себе подобных: низкая дверь без засова и проломанное круглое окошко. Не постучав, он громко приветствовал находящуюся в доме женщину, сообщив, что пришёл с гостем. У очага сидела хрупкая девушка, ровесница хозяина лачуги, в простом, чистом одеянии и помешивала что-то в котле. Моё появление её не испугало, она только слегка поклонилась и продолжила готовку.
— Располагайся, — Феликс указал мне на самый сухой угол в доме, — сейчас будем ужинать.
Я искренне недоумевал: с чего бы совершенно незнакомому человеку быть таким добрым?
— Почему ты подобрал меня? Вдруг я вор?
— У нас воровать нечего, да и не похож ты на злодея!
— Это твоя жена?
— Сестра Гестия. Не обращай внимания, она молчит уже больше десяти лет.
— Больна?
— Нет, в восемь её изнасиловал иллириец, с тех пор Гестия не произнесла ни слова. Можешь есть смело её стряпню, в похлебках она мастерица.
Ты помнишь тот грандиозный скандал с Эвменом, в котором, честно сказать, я сыграл неприглядную роль? Тогда я выкинул из роскошного дома его, а заодно и царскую канцелярию, чуть ли не пинками под зад, оскорбил почтенного человека. Ты не мог найти оправдания моему безобразному поступку, а я не желал объясняться. Мы тогда сильно рассорились. Ты орал, что я слишком благоволю к собственным слугам, раз прилюдно выкидываю на улицу государственных чиновников. Это так. Я никогда не рассказывал, как Феликс и Гестия в ту ночь спасли меня, дали кров и пищу, не высшему сановнику империи и не прославленному полководцу, они привели к себе простого солдата, ничего не желая взамен, лишь соблюдая обычай нашего отца Зевса. Ради той ночи я пошёл против твоей воли и мнения окружающих тебя льстецов, я привёл друзей в лучшие комнаты и выставил караул, чтобы никто не смел даже вздохом оскорбить их покой! С того случая Эвмен затаил злобу и при каждом удобном случае жаловался на моё самоуправство. Глупец, он думал, я раскаюсь и буду униженно просить прощения. Он никогда не сидел у кишевшей блохами поильни и не шёл в ночь за незнакомцем, оказавшим благодеяние просто так.
Утром, чувствуя себя необыкновенно отдохнувшим, я добрался до царского казнохранилища в числе первых воинов, жаждущих денег. Стоя в очереди и рассчитывая на несколько статиров, услышал знакомый голос. Он мог принадлежать только одному человеку — моему учителю Аристотелю. А вскоре и он сам появился в сопровождении слуги и племянника. Стоящие во дворе воины принялись рассматривать необычайную процессию, отвешивая грубоватые шуточки по поводу множества драгоценных колец на пальцах философа.
— Клянусь Сераписом, что за богатей?! — расхохотался один из гоплитов стоящий впереди меня. — Похоже он решил выплатить нам жалование своими драгоценными камнями?!
— Я бы не отказался от тех гранатов, что бренчат у него на шее! — подхватил сосед, мужчина с рыжеватой бородой, тыча пальцем в Аристотеля.
Скучающие в ожидании выплат солдаты нашли себе развлечение и принялись на все лады склонять проходящих мимо. Аристотель сделал вид будто бы глухой, а Каллисфен густо покраснел, слуга по имени Ивитий принялся плеваться и корчить грозные рожицы, чем окончательно рассмешил солдат, и те уже были готовы броситься, чтобы немного помять величественного щеголя.
— Умерьте свой пыл! — я пришёл на помощь слуге. — Перед вами сам Аристотель, учитель царевича!
Мои слова подействовали отрезвляюще: смех понемногу смолк, мужчины вернулись к тягостному ожиданию.
— А что ты здесь делаешь, Гефестион?
Замеченному философом, мне пришлось отделиться от общей массы и приблизиться к учителю.
— Жду, уважаемый. Своё жалование.
— Разве царские чиновники не пришлют его в дом Аминтора?
— Возможно и пришлют, только меня там не найдут, вот я и озаботился получить деньги лично.
В общих чертах я рассказал о своих злоключениях, Аристотель молчал и внимательно изучал меня на всём протяжении сбивчивой речи, а по её окончании кивнул.
— Следуй за мной, насчёт содержания не волнуйся, оно тебе не понадобится.
В тот же день я поселился у Аристотеля. Философ после нашего отъезда не остался в Миезе. Вместе с женой и племянником вскоре перебрался в Пеллу, купив на щедрое царское вознаграждение просторный дом в самом центре столицы. Двухэтажный с резным портиком и колоннами при входе, дом, не уступающий дворцам самых родовитых македонских аристократов. Мне отвели покои в самом дальнем конце строения с окнами, выходящими в тихий дворик. Не имеющий даже смены платья, я был благодарен философу за, пусть и ношенный, но чистый хитон, очевидно ранее принадлежавший Каллисфену, угрюмому юноше, моему ровеснику. Каллисфен имел толстые губы и вечно недовольный вид, заметив моё соседство проворчал нечто: «Ещё один нищеброд к нашему очагу подсел». Во время трапез никогда не заговаривал со мной первым, но и зла не чинил, для него я был вроде комнатной собачки хозяина, которую терпели, если та не принималась гадить на пол.
В полдень, спустя всего сутки, после возвращения, ты ворвался в дом философа, кое-как поприветствовав учителя, облегчёно вздохнул:
— Гефестион, хвала Зевсу, ты нашёлся! Что за блажь сбегать от меня?
— Я подумал, тебе надо побыть с семьей! Я лишний!
— Не смей никогда произносить это слово!
Ты подкрепил приказ долгим поцелуем и, обняв за плечи, подвёл к скамье.
— Ничего не изменилось, филэ, просто мне надо больше времени, чтобы соответствовать царскому положению, я не могу вести себя как хочу. И ты должен смириться с этим.
— Согласен, я буду терпелив, ведь твоя любовь — это единственное, что у меня есть.
— И ты не пожалеешь о своём решении.
Обласкав и успокоив меня, ты удалился в окружении свиты телохранителей. Я поймал взгляд Аристотеля и опустил ресницы, стыдясь. Философ не задал ненужных вопросов, когда ночью, закрывая лицо плащом, ты постучался в его дверь, без возражений отпер мои покои. Я блаженствовал в твоих объятиях, забывая дневные страхи, жил только ожиданием ночных встреч. За несколько дней дом Аристотеля был осыпан царскими подарками, я больше не носил старенький хитон, в многочисленных сундуках теснились хламиды и пеплосы, гиматии, накидки, покрывала, ларцы с драгоценными фибулами, ожерелья, перстни, чаши для возлияний. На двор привели пять породистых жеребцов в богатом убранстве, две колесницы с колесничими, повара-финикиеца, рабов, вышколенных для оказания всяческих услуг. Золото. Масла и благовония, их уже некуда было ставить, цветы занимали все вазы в доме. Твоим милостям не было конца, ты не знал удержу в любви. Добравшись до царской казны, кажется, задался целью переправить её целиком в дом учителя. И чем больше ты осыпал меня сокровищами, тем сильнее становился мой страх потерять твою благосклонность, отлично помня ночь у овечьей поильни, я готов был на всё, чтобы она не повторилась.
В один из дней ко мне вбежал взволнованный Ивитий.
— Господин требует вас вниз и как можно скорее!
Идя за рабом, недоумевал: с чего бы Аристотель послал за мной в неурочный час, но ослушаться хозяина дома не мог. Ивитий распахнул двери, и я увидел в зале приёмов величественную женщину в длинном одеянии с золотыми браслетами на предплечьях в виде сплетающихся змей. Женщина стояла ко мне спиной, и я мог отметить только её гордо вздёрнутую голову и разглядеть кончики тёмных волос из-под узорчатого головного покрывала.
— Приветствуй Олимпиаду, царицу македонскую. — Шепнул мне раб и толкнул в спину.
Услышав шорох за спиной, женщина величественно развернулась и сменила меня внимательным взглядом.
— Ты Гефестион, сын Аминтора?
— Да, моя царица.
— Покиньте нас все.
И бывшие в зале рванули во всевозможные проходы, снеся по дороге самого Аристотеля и чванливого Каллисфена, не успевшего отскочить. Оставшись наедине, Олимпиада велела приблизиться, ощупав мои плечи и руки, приказала раздеться.
— Снимай всё.
Я замер, не понимая желания моей госпожи, но Олимпиада и не думала смущаться.
— Снимай все тряпки, которые на тебе.
Стыдясь, я принялся спускать с плеч длинный греческий хитон и, видимо, делал это очень медленно, по мнению твоей матери, потому что она, забыв величие царицы, принялась сама сдирать с меня одежду, вырывая с мясом тончайшую ткань из золотых застёжек. Не успел я опомниться, как стоял совершенно обнажённый, в одной набедренной повязке. Олимпиада презрительно сморщила верхнюю губу.
— Раздевайся полностью.
Как лошадь на рынке, как жертвенного барашка в дворике храма, она рассмотрела меня и вынесла свой вердикт:
— Смазлив. Даже очень.
Поклонившись и кое-как собрав одежду, я поспешил ретироваться, мне услужливо распахнули двери. После Олимпиада долго говорила с Аристотелем, до нас, притаившихся под дверью, долетали только обрывки фраз.
— Каждую ночь… возмутительно… он будущий царь.
— Вот и заканчивается твоё время царского любимица, — противно хмыкнул Каллисфен, а я молча ткнул ему локтем под рёбра.
— Да… Я и сам… обеспокоен. — Голос Аристотеля раздался совсем рядом с дверью.
Мы бросились врассыпную и едва успели, услышав звук открывающейся двери. Едва сдерживая слёзы, я побежал к себе, упал лицом в пышные покрывала, не стесняясь, заплакал.
— Если нас разлучат, кем я буду?! И буду ли вообще?! Хватит ли мне силы выпить яд, как было прописано в романтических повестях?!
Жалея себя, я провалялся так до прихода учителя.
— Я хочу прогуляться с тобой, Гефестион. Тут недалеко. Только надень что-то попроще.
Мы вышли, когда уже прошла дневная жара, и на город опустились ранние сумерки. Миновав несколько улиц, застроенных богатыми особняками, углубились в узкие проходы городской бедноты. Нас сопровождали два раба с тиковыми палками на случай нападения разбойников. Вскоре смысл экскурсии стал мне понятен, как только я разглядел висящие над дверями деревянные и металлические фаллосы: некоторые из них имели крылышки и даже перепончатые лапки. Постучав в одну из дверей, Аристотель ввёл меня в тёмное помещение. В нос ударил запах женского пота, к вони, впрочем, примешивался слабоватый аромат гелиотропа.
— Стевия! Принимай гостей!
На возглас Аристотеля в конце коридора показалась женщина, в небрежно накинутой на плечи хламиде. Щурясь от света лампы, которую несла перед собой, хрипло пригласила в комнату. Обмахнув скамью полой одежды, пригласила нас сесть. Из всех углов дома сквозила ужасающая бедность: покрытые копотью стены давно не знали щёлока и щётки, стол в подтёках вина, кровать под серым пологом с зиявшими на нас дырами.