Отдыхая, ты доверчиво ткнулся носом мне в плечо. Мы не разговаривали — зачем? Итак всё предельно ясно: секс не разрушил связь наших душ, того, что мы оба боялись потерять - напротив, он возвёл нас на новою высоту, подарив ранее не испытанные переживания. Обнажённые, лежа в любовных объятиях, даже не подумали вымыться. Усталая нега завладела взмыленными телами. Любуясь друг другом, мы только и делали, что улыбались.
— Пшёл вон! Зашибу, щенок! Царя не узнал?!
Слишком поздно мы отреагировали на крики у входа в палатку. Твой телохранитель, верный приказу, попытался задержать царя Филиппа, хотя бы на несколько мгновений. Но это нас не спасло. Полог взлетел, отброшенный могучей фигурой входящего, и красное лицо Филиппа расплылось в довольной ухмылке!
— Вот так дела! Придётся Аминтору выставить мне проигранное вино! Завалил-таки, сыночка, своего дружка!
Чувствуя, как покрываюсь мурашками, я схватил покрывало и быстро в него закутался.
— Не прячься, Гефестион, это нормально! Только теперь брысь отсюда, мне надо обсудить с Александром кое-какие планы.
Кусая губы, я принялся искать хоть какую-то одежду, вспоминая, что мой окровавленный хитон рабы унесли в стирку. Неужели мне придётся идти через весь лагерь в одеяле, к тому же перепачканном в крови и сперме. Филиппа нисколько не занимало данное обстоятельство, он уже собирался собственноручно вышвырнуть меня наружу, как ты заговорил, и твой голос остановил отца.
— Гефестион никуда не пойдёт, его место здесь, со мной. Говори, отец, о чём ты хотел меня известить?
Филипп презрительно хмыкнул, отойдя к столу, нашёл недопитую чашу вина, опрокинул в рот, одним глотком осушив до дна.
— Даже так?! Шлюхи в твоём совете? Ты ничего не достигнешь, Александр, если будешь слушаться своего члена! Запомни, сын, таких как он, — и Филипп ткнул в меня пальцем, — ты найдёшь по дюжине в каждом селении, а с годами они будут становиться только моложе и свежее. Как будущий царь, ты должен чётко разделять интересы государства и хотения члена! Гефестион, пошёл вон!
— Гефестион, останься!
Ваши взгляды столкнулись, и я заметил, как ты быстро провёл рукой под подушкой.
— Прости, Александр, я действительно должен идти, отец беспокоится. Мы встретимся завтра?
Ты вздохнул и убрал ладонь с рукоятки кинжала, всегда лежащего в изголовье.
— Не покидай меня надолго, Гефестион, я пришлю за тобой.
Бросив мне свой плащ, повернулся к отцу.
— Слушаю.
Я вышел в начинающиеся сумерки, немного постояв у палатки, попытался привыкнуть к новому ощущению. Колени дрожали и разъезжались, во всём теле чувствовалась болезненная слабость. Мне понадобилось не менее получаса, чтобы добраться до родной палатки. Предчувствуя палки и ругань отца, подготовил покаянную речь, но необычайное спокойствие Аминтора напугало сильнее, нежели его гнев. Полидевк сидел у дальней стенки, ловко орудуя иглой, подшивал рваные сандалии, занимался делом, слишком унизительным для македонского аристократа. Видимо, был наказан.
— Отец, брат, я вернулся.
Не замечая меня, Аминтор двинулся к алтарю и принялся, не торопясь, воскуривать кедровую смолу и лавр, как делали только в одном случае — в случае смерти ближайшего родственника.
— Что-то случилось? Кто погиб?
Глубоко вздохнув, отец развернулся ко мне.
— О добрый чужеземец, ты пришёл в тяжелый час! Мой младший сын, Гефестион, сегодня умер. Пойди к рабам, дома тебя накормят в его честь!
Полидевк даже не поднял головы, продолжая позорную работу, боясь даже участившимся дыханием оскорбить решение отца. Всё правильно. Меня объявили покойником и, как мертвецу, мне терять было нечего.
— Значит, ты выгоняешь меня из семьи, да?
— Ты оскорбил покровителя нашего рода! Променял бога на человека!
Не понимая всей серьезности проступка, я попытался оправдаться:
— Я же не отрекался от него! Мы умилостивим Асклепия, принесём щедрые жертвы!
— Мы — да, ты — нет! Уходи и больше здесь не появляйся! Гефестион умер!
Не желая продолжать разговор, отец опустился перед треножником на колени и стал молиться. Полидевк сопел, прокалывая себе пальцы до крови.
— Я могу взять хотя бы свои вещи? И немного средств на первое время?
— Мертвым золото не нужно, — ответил отец после того, как закончил ритуал, и, подойдя к столу, поднял с него каравай чёрного хлеба, разломив пополам, бросил, как псу, горбушку. Я поднял, забрал последнюю милость отца, понимая бессмысленность остальных просьб, вышел наружу.
Аминтор и не мог поступить иначе. Он спасал семью, ведь гнев Асклепия мог обрушиться и на мою мать, и сестёр, и Полидевка, конечно. Отец пожертвовал одним ребёнком ради спасения остальных, и я бы на его месте поступил так же. Поэтому никогда не обвинял отца в жестокости.
Кутаясь в плащ, нашёл себе место у солдатского костра, там, где грели бока самые обычные солдаты: сыновья пастухов и земледельцев. Они не спросили, отчего на мне только один предмет гардероба, и почему мой ужин состоит только из хлеба. Один из воинов принёс миску распаренного ячменя, политого оливковым маслом, другой отдал свою ложку, третий рассмешил грубой шуткой. Я, гордившийся своим происхождением, всю ночь пил с ними перебродившую брагу и хохотал сквозь слёзы. Утром меня нашёл Протей, спящего на земле головой на чьей-то голени. Осторожно растормошил, повёл к себе. В лагере уже все знали о доблести сына царя и позоре сына Аминтора. Я, пока шёл, слышал сдержанные перешёптывания за спиной.
Отодвинув тяжёлый полог, Протей указал мне на ложе и стол около него.
— Располагайся, мой раб принесёт тебе одежду, а воду ты можешь найти за палаткой.
— Почему ты? — я перехватил Протея, когда тот уже развернулся чтобы уйти. — Именно ты приютил счастливого соперника? Разве ты не должен злиться на меня? Ведь я украл у тебя любовь Александра!
— Глупец. — Только и ответил Протей, затем вырвал из моих рук краешек одеяния и скрылся.
Твой ровесник, родившийся только на один день раньше, мне показался стариком. Я одновременно и ненавидел, и восхищался им. Оставшись один, и, не желая обнажаться перед незнакомым слугой, быстро вымылся, вновь обвивая торс плащом. На столе нашёл половину курицы, зажаренной на вертеле, пряные травы и вино. Боясь отравления, не прикоснулся к завтраку. Всё в палатке Протея было мне враждебно. Повешенные на шесте меч и щит недобро отсвечивали на солнце, проникающим в прорези полотна. Желая проверить заточку, я коснулся лезвия и услышал шорох, мгновенно, как воин, отпрыгнул, резко поворачиваясь к вошедшему лицом. Это был мужчина с седой бородой и лысиной во всю голову, увидев, как я напрягся, склонился, бормоча извинения. Протянул свёрнутые одежды.
— Можешь идти. - Я отмахнулся от помощи. Наконец у меня было нормальное облачение, и я мог не стесняться собственного вида. Повеселев и вновь обретя надежду, отдохнул, направил стопы к тебе. У высоких бело-полотняных палаток царило оживление, я разглядел нескольких опытных полководцев Филиппа и своих сверстников из Миезы.
Все говорили одновременно, обсуждали поход на Византий. Найдя Гектора, юношу, относившемуся ко мне доброжелательно, поинтересовался возникшей суматохой.
— Вчера наш царь Филипп поручил Александру возглавить осаду Византия. Через час выдвигаемся в поход. Катапульты, разобранные по частям, отправились в путь ещё на рассвете.
— Вы все уходите? А как же я? Почему меня не известили?
— Разве Александр не присылал за тобой? Странно!
Теперь мне стал ясен смысл подселения к Протею. Ты решил оставить меня с раненым братом в безопасности, в лагере, хорошо защищённом от всяческих нападений! Несомненно, это ты подослал молочного брата, веля оказать мне гостеприимство: дескать, вдвоём, нам будет не скучно! Неужели ты, нарушив клятвы верности, поспешил отослать меня после первой ночи? Неужели я разочаровал тебя, и ты не хочешь больше меня видеть?!
Наверное, все эмоции так живо проявились на моём лице, что Гектор испугался и спросил, не болен ли я? Бросив ему нечто неразборчивое, я ворвался в шатёр. Ты стоял в окружении полководцев и что-то чертил на карте, видимо, прокладывал наикратчайший путь для марша. Пылая от обиды, я приблизился, готовясь излить все свои претензии. Поняв мои намерения, ты сделал знак подождать и улыбнулся мне. Только мне, тем самым полностью обезоружив. Едва дыша от возмущения, с трудом дождался окончания совета, и когда последний стратег покинул палатку, вторично ворвался в неё, готовый орать, но… ты поцеловал меня прежде, чем я успел сказать одно слово, сдавив в объятиях, лишил воли и разума. Неистово лаская, потащил к ложу и не успел я охнуть, как оказался на спине с раздвинутыми бёдрами.
— Гефестион!
И что я мог возразить тебе? Спросить, почему ты, рискуя собой, бережёшь меня? Разве непонятно? То, как ты покрывал жаркими поцелуями мои ноги, как вылизывал каждую складочку, как урчал, зарываясь лицом в мои волосы — всё кричало в тебе о любви. Бурная прелюдия переросла в не менее безудержный секс. Палатка ходила ходуном, а мы, не сдерживаясь, вопили от счастья. Мы жили этими мгновениями и не заглядывали в будущее.
— Почему ты не берёшь меня под Византий? — отдышавшись, осмелился спросить я.
— Предпочитаю спрятать сердце от врагов. Этой ночью я задумался о нашей судьбе, филэ, и понял, как стал уязвим. Я не переживу твоей гибели! Когда я услышал погребальные гимны из палатки Аминтора, я обезумел. Я думал, ты лишил себя жизни! О Гефестион, если бы это было на самом деле, я, не задумываясь, вступил бы в ладью Харона! Теперь ты понимаешь мои опасения?
— Понимаю, но всё равно хочу быть рядом! Кто из нас уйдёт первым, знают только мойры, но давай обновим наш обет и поклянемся: тот, кто останется, достойно похоронит возлюбленного, справит по нему все положенные ритуалы, как Ахиллес по Патроклу, отомстит и только тогда отправится следом.
Ты кивнул, соглашаясь, добежав до небольшого винного столика, смахнул с него чашу, наполнив красным вином, принёс мне. Мы по очереди отпили из неё, выплеснув остатки на алтарь Диониса, скрепили клятву долгим поцелуем.
Я не помню более безнадёжной осады, на которую было затрачено столько средств и в которую было вложено столько надежд. Телеги с разобранными катапультами и основной обоз тронулись в путь ещё на рассвете. Мы же, принеся положенные жертвы, во главе трёхтысячного войска выдвинулись к обеду. Как и договорились, ехали рядом, даря друг другу взгляды полные любви и ожидаемых доблестей. Двигались быстро и уже к исходу дня догнали обоз. До Византия оставался всего день пути и потому, приказав накормить лошадей и мулов, мы отправились на разведку. На свежих лошадях проскакали немало стадий, прежде чем выехали на невысокий холм, с вершины которого можно было различить ночное волнующееся море. Свежий бриз трепал волосы, сушил солью губы. Мне хотелось прижаться к тебе, кожей ощутить нашу крепнущую с каждым днём связь. Ты, видимо, терзался тем же желанием. Как одержимые, мы сошли с коней и возлегли на холме, подобно олимпийцам, сминая траву и оглашая окрестности вздохами, полными страсти. Днём меня предсказуемо тянуло в сон - покачиваясь на спине боевого коня, я с трудом удерживал равновесие, борясь с подступающей слабостью. Ты, напротив, был чересчур деятелен, носился галопом из одного конца каравана до другого, кричал на отстающих, грозил им гневом богов за промедление. Вскоре мы увидели зубчатые стены Византия. Приказав остановиться, ты раскинул шатры возле небольшого леса, сплошь состоящего из низкорослых сосен и кипарисов. Здесь нас не могли достать стрелы осаждённых. На пару мы проехали на виду у жителей города, чтобы оценить масштабы будущих битв, беспечно прогарцевали под стенами, время от времени издавая воинственные крики и грозя дротиками. Ты, желая показать всю серьёзность намерений, даже метнул свой дротик в запертые ворота из столетнего кедра. Попал. Македонское оружие пробило доску наполовину и застряло в ней, в ответ в нас полетели камни. Смеясь, мы поспешили убраться. Весь вечер в лагере царило веселье: распивая заздравные чаши, мы шутили и бахвалились в предвкушении победоносных битв. С Византия у нас установилась традиция пить из одного сосуда, и если бы кто-то вздумал всыпать в вино яд, готовы были умереть вместе.
Первый приступ оказался не таким лёгким, как представлялось вначале, мы подползли к воротам с ручным тяжеленным тараном, обитым грубым железным листом. Ты возглавлял группу воинов, тащивших бревно, я же прикрывал щитом твою голову. Немало стрел и камней в тот день принял на себя мой щит, после, в лагере, я насчитал не менее семи вмятин.
— Все разом! — кричал ты. — Вперёд, македонцы!
Казалось, в тебя вселился дух Ахиллеса, настолько неистов ты был в стремлении разбить неприступные ворота. Ударяя тараном в гудевшие створки, мы смогли содрать внешние покровы, а как только добрались до самих досок, наконечник тарана отвалился. Он был так плохо закреплён, что несколько ударов окончательно ослабили клепки. Зарычав от разочарования, ты приказал отступать. Весь день, мы были злы, вымотанные неудачей, ругая, на чём свет стоит обслугу орудий. Ты готов был броситься с кулаками на испуганных людей. Я увёл тебя в палатку и помог снять доспехи.
— Завтра всё получится, Александр, это временная неудача! Отдохни, я прикажу стражникам никого к тебе не пускать.
— Нет, Гефестион, не время сидеть и переживать, подобно слабым женщинам, идём посмотрим катапульты!
Состояние осадных машин было даже более плачевное, чем вид разломившегося тарана. Веревки сгнили, колёса разболтаны - ты просто не мог поверить в вероломство собственного отца, отправившего тебя под Византий с негодными катапультами и стреломётами, едва держащими дротик.
— Как же так, Гефестион? Почему он не позаботился проверить ещё раз, перед отправкой, все детали?
— Не осуждай отца, Александр, он царь и ему не к лицу вникать в такие тонкости, очевидно, это кто-то из окружения решил посмеяться над нами.
— Ты плохо его знаешь, филэ, и да хранит тебя Геракл, познакомиться с ним поближе! Я не сомневаюсь, он проверил каждую машину, прежде чем их разобрали и сложили в телеги. Он с самого начала желал мне поражения, посуди сам: Перинф не взят, а если Византий падёт, то обо мне будут говорить, как о более удачливом полководце, разве отец хочет этого?
— Любой отец желает добра сыну! — вырвалось у меня, и ты понимающе обнял меня за плечи.
— Не лги самому себе, Гефестион, Аминтор выгнал тебя за меньшее зло, не отказывай моему отцу в величии цели.
Кое-как собрав из доставленных трёх десятков машин четырнадцать катапульт и двадцать стреломётов, сплетя новые веревки из конских грив и хвостов, мы принялись обстреливать Византий. Но, как и в первый день, неудачи следовали одна за одной: непокорные жители успевали отстроить разрушенные части стены, прежде, чем мы приближались к ним, гарнизон, вопреки донесениям лазутчиков, оказался в полном составе и вполне боеспособным. Мы ввязывались в атаки с яростью отчаявшихся, и каждый раз отходили назад, зализывая раны. Ты приказал грабить и жечь окрестные селения, чтобы устрашить византийцев, подвергая мирных земледельцев мукам рабства. Но упрямый город держался, истощая наши силы, сам, тем не менее, не терял стойкости. В морские ворота Византия то и дело входили корабли с подкреплением: как с людьми, так и с продовольствием, оружием.
— Мы только зря теряем время и людей, — едко заметил ты в один из вечеров, когда, отдыхая после любовных забав, мы делили ложе на двоих.
Я приподнял голову и серьёзно вздохнул.
— Ты прав, но что же делать?
— Хочу послать к отцу, надо снять осаду, пока мы не потеряли последних солдат.
— И как можно скорее.
Притянув, ты рассеяно поцеловал, хотя мысли были далеко, не обо мне.
— Может, ещё разок?
— А кто против?
Откинув ненадолго заботы, мы погрузились в чарующую власть Эроса, стараясь дать возлюбленному всю полноту чувств.
Спустя четыре дня, царь Филипп посетил нас самолично.
— Александр! — Как всегда загремел баритон Филиппа с порога. — Вынь свой член из задницы Гефестиона и поприветствуй меня! Рад, небось, моему появлению? Чего застыл? Сворачивай палатки и ходу. Твоих солдат я забираю, всё равно ты их ничему путному научить не можешь! На севере взбунтовался скифский царишка, из тех, что пьют перебродившую конскую мочу и мажут детей кислым кобыльим молоком сразу после рождения. Нечестивец вздумал грабить границы македонских владений!
— Мы с Гефестионом поймаем его, отец!
— Э, нет, Александр, со стариком я разберусь сам, ты отправляешься прямиком в Пеллу! Сделаю тебя своим временным наместником! Рад?! Чего не скачешь, как полоумный? Дыхание спёрло от счастья?