Я бежал, не разбирая дороги, бежал от себя, от боли, которая поселилась в сердце и подобно эриннии терзала душу. Была ли на то воля богов, не знаю, но я упёрся лбом в родной дом, точнее, в ограду его окружавшую. Мои ноги, помнившие дорогу, сами принесли к месту, которое я отверг, положившись на твою любовь. Мною владело безумие, я обхватил старую оливу растущую у ворот и громко завыл. Вскоре из калитки вышла Меланта, вышла, чтобы выплеснуть грязную воду из медной умывальницы. Я спрятался за дерево, не желая быть узнанным, и тут кто-то схватил меня за плечи.
— Полидевк? Ты? Как?
Брат был сильно пьян, но всё же узнал меня.
— Гефестион? А я принял тебя за вора! Чего стоишь, пошли домой. — Славный добрый Полидевк, под воздействием крепкого вина забыл о моём изгнании и, уговаривая, принялся тащить в дом.
— Идём, идём, нечего здесь стоять, ночи теперь холодные.
— Не могу, пусти, брат!
— Вот ещё! Разве не я научил тебя псовой охоте или как держать дротик, не ты ли перенял от меня словесную науку? Я никогда не обижал грубым словом и не бил без причины! Я твой старший братик, и я тебя люблю!
— Я мертвец!
Чувствуя, как ослабли руки, держащие меня, вырвался, убегая прочь от дома. Месть Асклепия настигла меня раньше, нежели я мог ожидать. Злобный бог, небось хохочет сейчас на Олимпе, разглядывая, как я мечусь по улицам Пеллы. Всему есть предел, даже мукам ревности. Усталый, я свалился у незнакомого дома, неверно задремал, впадая в тревожное состояние, и Пион не замедлил явиться. На этот раз он ничего не сказал, лишь коснулся пальцем моего лба и исчез.
Я провалялся в лихорадке пять дней. Утром, когда добрёл до жилища философа, болезнь уже гнездилась во мне. По заверениям врачей, присланных из царского дворца, моё состояние стало следствием нервного перенапряжения и те справедливо полагали, что с избавлением от горячки, я могу сойти с ума. Но я выздоровел. Проснувшись, вдруг почувствовал, как болезнь исчезла и страшно хочется есть. Приподняв голову, хотел позвать раба и увидал тебя. В мятом хитоне, со спутанными кудрями, ты крепко спал, уронив голову на придвинутый стол. Мирно посапывал между сосудами с лекарствами.
— Александр. — Тихо позвал, и ты встрепенулся.
Мутный от усталости взгляд мгновенно прояснился, бросился ко мне, хватая истончённые болезнью ладони в свои.
— Филэ, очнулся! Хвала Зевсу!
— Александр, — снова прошептал я, чувствуя, как злость уходит и хочется только одного — чтобы ты подольше не размыкал пальцев. Ты же, мягко уложив мою руку на одеяло, подлетел столу.
— Вот, выпей мой бальзам, он придаст тебе сил.
— Я бы лучше поел.
— Сейчас принесут, а пока бальзам. Я сам его готовил, только для тебя. Он очень дорогой.
Пришлось выпить смесь каких-то трав, хотя, сказать откровенно, лекарь из тебя никакой.
— Ты давно здесь?
— С первого дня. Бросил все дела и примчался.
— Надеюсь, Пелла не ушла на дно океана, став второй Атлантидой?
Ты расхохотался таким чистым добродушным смехом, что я готов был считать произошедшее сном, кошмарным, но окончившимся сном.
— Ты шутишь, Гефестион, значит дело пошло на поправку, я рад. А вот и каша. Погоди, я приподниму тебя, так будет удобнее.
Ты кормил меня как ребенка, с ложки, время от временем уговаривая хлебнуть твоего дико воняющего бальзама, а я смотрел в лицо и думал, вот так же он ласкал Калликсену, обжигая взглядом полным желания. Как же велика твоя щедрость, когда ты так бездумно расточаешь дары Афродиты.
— Хватит, можешь возвращаться во дворец.
Доведя себя до тяжёлой грусти, я отвернулся. Нахмурившись, ты отставил миску и продвинулся ко мне.
— Что тебя мучает, филэ? В чем я провинился?
Мне хотелось кричать на весь дом — изменник! Но вместо этого слабо улыбнулся.
— Тебе показалось, лучше поцелуй на прощание.
Ты словно ждал этих слов, подавшись вперёд, соединил наши губы крепким поцелуем. Я торжествовал, мне хватило сил обмануть тебя, отвечая на ласкающие движения языка, я закрыл глаза. Не хотел видеть твоего лживого лица, может быть, позже.
В дни регентства произошло одно событие, которое заставило тебя взглянуть на своего филэ не только как на любовника. Верный клятве, данной самому себе, я не опустился до выяснения подробностей той ночи. Подкупленные слуги все, как один, утверждали, будто бы ты был на высоте, но разве можно им доверять. Знания, причинившие мне столько боли, я мог получить только одним способом.
Калликсена и в половинку не была так хороша, как описывал Феликс: слишком мала и худа, её волосы, слипшиеся от пота, и безобразный рот, разевающийся в безголосном крике, вряд ли кто-то нашёл её тогда прелестным. Я прижал лезвие кинжала к её шее, задавая вопросы. Поначалу, она держалась неплохо, осыпая меня сотнями проклятии, твердила, что не выдаст тайны. Она была упряма, а я настойчив, тот безобразный шрам, который она все годы прикрывала пышным ожерельем, остался от моего лезвия.
— Не было ничего! Александр только одарил меня золотом и велел тихо уйти через тёмный ход. Он не способен к соитию с женщиной!
***
Персидское посольство насчитывало до пятидесяти высокопоставленных сановников всех рангов. В узорчатых халатах на вате, высоких шапках, с бородами, завитыми мелкими кольцами, смуглые чужаки медленно пересекли дворик перед царским дворцом. Я стоял рядом с тобой и смотрел на процессию сверху. Их расшитые золотыми птицами зонтики от солнца и опахала, из хвостов белых цапель, длинные накидки с бахромой, многочисленная челядь — всё вызывало неподдельное любопытство македонцев. После болезни ты приблизил меня к себе, видимо, чувствуя вину, хотя никогда в этом не сознавался. Известие о послах Артаксеркса Оха застало нас в самый неподходящий момент. На севере взбунтовались варвары, и ты готовил войско к подходу, когда гонец принёс дипломатический свиток в золотом пенале.
— Как у тебя с персидским, филэ? Не забыл?
— Я упражняюсь в языках по вечерам.
— Знаю, и это всё влияние Аристотеля. Недалеко тот день, когда ты начнёшь резать лягушек и сушить листья.
— Перестань смеяться, нам это может понадобиться!
— Да, Гефестион, поэтому прошу, не ленись, скоро тебе придется много общаться.
Глядя из окна на пеструю процессию, я знал уготованную мне роль, ту, которую мы несколько раз обсудили, отрепетировали и после долгих сомнений пришли к согласию.
— Иди, и очаруй их! — мягко толкнув в плечо, ты ободряюще улыбнулся.
На мне был очень дорогой, белый хитон из египетского льна, слегка присборенный на талии и поддерживаемый золотым поясом с крупными мидийскими сапфирами. Церемониальный кинжал с ручкой в виде птичьей головы, ненавязчиво поблёскивал под правой рукой. Лёгкие сандалии на высокой шнуровке подчёркивали стройность ног, а небольшая головная повязка, ленточка с жемчугом, приподнимала густые волосы на затылке в модной придворной причёске. Через плечо я перекинул длинный гиматий густо-синего цвета, так хорошо оттеняющий голубые глаза, в довершение образа застёгнутый двумя близнецами — резными геммами из ляпис-лазури. Сходя по ступеням к стоявшим внизу персам, я показался им, если не царём, то довольно внушительным сановникам. Те даже поклонились мне, величественно склонив головы. Их изумление только возросло, когда я заговорил на чистом персидском, выбирая льстивые придворные выражения. Многоопытные послы растерялись и стали переглядываться, спрашивая шёпотом — неужели я македонец? Слуги внесли курильницы с тлеющими углями миртовых деревьев, очищая прибывших, и пока они обносили гостей благородным дымом, объяснил некоторые особенности царского гостеприимства, пообещав разместить всех в соответствии с рангом. Персы казались приятно обезоружены и без возражений последовали за мной во внутренние покои.
— Наместник царя Филиппа, наш высокородный Александр примет вас вечером.
Им были отданы лучшие комнаты дворца: боясь показаться нищими перед привыкшими к роскоши гостями, ты приказал натаскать в их покои все ковры, которые могли найти наши слуги, золотую и серебряную посуду, чаши, кувшины с тонкой гравировкой. Были здесь и изделия греческих гончаров со сценами охоты и мистерий на чёрном лаковом фоне, египетские тончайшие льняные ткани, финикийские морские раковины, отливающие розовым перламутром. Одним словом, стащили персам всё, что накопила македонская династия за последние сто лет, дабы у послов не вызвала сомнений наша состоятельность, как союзника. Персы привезли с собой множество слуг, казалось, они вознамерились расположиться у нас надолго, и потому не только косметы и хранители благовоний и драгоценных одежд вышагивали с важным видом среди облицованных простым известняком стен, но и повара и виночерпии, изготовители обуви из мягкой обезьяньей кожи, вышивальщики бисером, носители опахала и зонтика, дрессировщики с гепардами вместо комнатных собачек, наездники и колесничие. Двор македонских царей ещё не знал такого нашествия. Не желая ударить лицом в грязь, все старались угодить послам как могли. Мне досталась самая суматошная роль. Я один из немногих, говорящий по-персидски, разрывался между многочисленными недоразумениями, улаживая порой весьма деликатные дела. Тогда я впервые столкнулся с подлой породой людей, именуемых евнухами. Безбородые круглые лица, узкие бегающие глазки, голос до противного тонкий. От них постоянно пахло мочой и одновременно восточными приторными сладостями. Толстые пальцы, унизанные перстнями порой до трёх на одной фаланге, и трясущиеся от жира животы, губы, сложенные в презрительные ядовитые усмешки.
Вот что делает с человеком оскопление, - думал я, провожая взглядом их покачивающиеся от спеси фигуры. Они же похожи на откормленных животных, готовых к закланию.
Но послы обращались с евнухами подчёркнуто вежливо, те были их первыми советниками и, как я подозревал, хранителями государственных тайн. Среди их бесполой клики нашлись и совсем молодые, видимо, подвергнутые операции недавно, не успевшие заплыть жировыми складками, но даже они, погружённые в придворные интриги, уже были испорчены. Я стал свидетелем, как два таких мальчика расцарапали друг другу лица из-за потерянной их господином заколки. Ни один из евнухов не желал уступать права преподнести драгоценность лично. Будучи наблюдателем, я не вмешивался в их ссоры, удерживая и своих царедворцев от необдуманных действий.
В первый вечер, будучи облечённым твоим доверием, я постарался выглядеть скромнее, чем при первой встрече. Только резные фибулы напоминали о моём придворном наряде. Скромно опустив глаза, занял место на низенькой скамеечке справа от трона. Ты, согласно традиции, вошёл последним в длинном одеянии македонских царей, с золотой диадемой правителя на светлой кудрявой макушке. Ты впервые надел корону, и она тебе так шла, что я не выдержал и залюбовался, нарушая правила приёма. Поймав мой восхищенный взгляд, ты сказал мне глазами: «Я рад, но давай соблюдать традицию».
Один из персов, предводитель по имени Рахман, передал послание своего царя. Спустившись с возвышения, именно я перехватил свёрнутый трубочкой документ и, почтительно наклонив голову, подал тебе. Хитрые персы ждали, какие эмоции отразятся на лице сына Филиппа по прочтении документа и обманулись в своих ожиданиях: твои черты остались неподвижны, только величественная улыбка и внимательный взгляд обласкали по очереди всех гостей и, отложив дерзкое послание, ты милостиво протянул им руку.
— Мои персидские друзья! — громко начал, заранее заготовленную речь, я сидел, изящно опираясь о подножье трона, выставив немного вперёд левую ногу, показывая маленькую гибкую ступню в золотой сандалии. Клянусь Асклепием, но персы не отрываясь смотрели на неё, а не на говорившего царевича. Каждый из них гадал, кем мы приходимся друг другу и делали неправильные выводы.
— Они решили, что ты хилиарх, типа самый главный, ну и заодно евнух. — Феликс, взятый с сестрой во дворец, теперь устраивали как могли быт изгнанника.
— Евнух? С чего бы? Разве я похож на дворцовых приживалок?
— Они дикари, Гефестион, и взгляды на любовь у них низменные.
Друг, поначалу не веривший в моё возвышение, со дня на день ждал, что нас вот-вот вышвырнут из дворца, войдя в общение со служанками Олимпиады, временами впадал в отчаянье и таскал потихоньку ворованные вещицы за город, в тайник. Гестии доставалось больше всех. К дворцовому источнику её подпускали в последнюю очередь, после того, как слуги других царедворцев уже наполнили кувшины, показывали на девушку пальцами, сводя сплетни о её немоте, смеялись над одеждой. И все же новые друзья не оставляли меня, а вскоре и я стал в них сильно нуждаться. Вечерами, после дневных тренировок в строю или усталый от кавалерийских атак, я едва доползал до второго этажа, туда, где располагались мои комнаты, и попадал на Елисейские поля. Милая Гестия, добыв всеми правдами и неправдами горячую воду, наполняла для меня ванну, Феликс, вылив на ладони миндальное масло, массировал затёкшие мышцы, на ухо пересказывая дворцовые сплетни, если чувствовал мою грусть, то наигрывал на флейте простые городские песенки.
Спустя несколько дней, я заметил, как у него появилось на пальце золотое колечко. «Обычный подарок за ночь любви», — решил я и не предал этому значения, решив не вмешиваться в сердечные дела друга, но когда нашёл одного из евнухов Рахмана, прячущегося за занавесям в моей комнате, то рассвирепел.
— Предатель! Как ты мог провести перса ко мне! Если узнают, что я тайно встречаюсь хоть с одним их них, моя голова будет красоваться на пике! Ты этого хочешь?
Испугавшись не менее самого евнуха, Феликс упал на колени, схватившись за мой плащ.
— Прости, Гефестион, я не подумал! Я же никогда не служил во дворце, а он подарил мне два ожерелья только за то, чтобы увидеть тебя обнажённым.
— Но зачем, Феликс?!
— Они говорили, что у царя Дария есть любовник примерно твоих лет, прекрасный, как сам Адонис, я же побился о заклад, что возлюбленный македонского царя превосходит всех персидских юношей красотой и благородством! Они выбрали самого, по их мнению, авторитетного знатока мужской красоты… ну, а остальное ты знаешь.
— О Феликс, поистине, если мне и ждать беды, так от самих близких! Уж лучше бы ты был, как Гестия, немой! Олимпиада и так интригует против меня, любой мой жест, неосторожное слово, и я погиб! Вот что, выведи его незаметно, так, чтобы никто не видел и молчи о произошедшем.
Исполнив мой приказ, Феликс не удержался и шепнул на ухо, переодевая для ночи.
— Евнух доложил, что вы одинаково прекрасны.
Смеясь, я рассказывал тебе о произошедшем, а ты нахмурился.
— Мне не нравится это, филэ. И притом, никакой перс не может сравниться с тобой, я не приемлю даже возможности вашего соперничества!
Дабы почтить послов развлечениям, пока Антипар и совет решали какой ответ дать Дарию, мы решили устроить охоту. В рощу за дворцом привезли с десяток отловленных на юге страны львов в больших деревянных клетках. Приземистые, с косматыми гривами звери песчаного окраса скалили зубы и ревели, когда их, подгоняя пиками, заставили покинуть узкие убежища. Ты, верхом на Буцефале, без доспехов, в одном коротком хитоне, выехал, держа в руке два острых дротика. Я, с коротким, немного кривым мечом, предназначенным для переламывания звериных костей и критской секирой за плечами, следовал немного поодаль. Воспоминания о недавнем происшествии не давало покоя. Меня по-прежнему воспринимали только как постельную усладу царевича. Полидевк уже стал предводителем фаланги, сейчас готовился к походу на мятежных варваров, а я в роскошных одеждах исходил диферамбами перед нашими давними врагами персами и даже поучаствовал в их тайном споре! Моя мужественность с каждым днём умалялась, и недалеко тот день, когда я буду царапаться, как те вздорные искалеченные мальчишки.
— Гефестион!
С другого конца сада показались загонщики, криками и трещотками выгоняя на нас зверя. Десяток молодых царедворцев бросились вперёд, обгоняя друг друга, гиканьем и криками подбадривая дрожащих от страха лошадей. Ты скакал во главе маленького отряда и первым метнул тяжёлое копье, целясь в морду огромного льва. Звериный рык и последовавшими за ним жалобный вой сказали всё без слов. Ты попал, с одного удара сразив царя леса и грабителя дорог. Персы, в отличие от македонцев, предпочитали метать стрелы с далёкого расстояния, пронзая гордого зверя, но, не добивая, оставляли издыхать от потери крови. Засев в золочённой колеснице, с окошечком и бронированными стенками, посылали стрелы с бронзовыми наконечниками. Мне удалось зацепить одного из хищников. Дротик, нацеленный прямо в сердце, отклонился, отброшенный могучей лапой, и остриё только чиркнуло по шкуре, вызвав обильное кровотечение. Зверь в ярости совершил невероятное: сжавшись, вдруг одним прыжком рванулся навстречу, вцепился моему коню в глотку, мощным движением челюстей перекусывая ему шею. Я рухнул вместе с лошадью, но успел выхватить меч, разъярённый гибелью коня, кинулся на льва, погружая клинок ему под лопатку. Умирая, зверь успел зацепить меня когтями, взрезав кожу на плече, глубоко, почти до кости. Заорав от боли, я выронил меч. Кровь хлынула, привлекая к себе внимание мечущихся в загоне зверей. Зажимая рану, я побежал к деревьям и налетел на ещё одного льва. Утыканный стрелами, тот метался, не находя спасения. Мой хитон, разорванный на плече, мотался, как тряпка, рука, потеряв чувствительность, бездействовала, другой я зажимал рану. Что я мог противопоставить разъярённой махине, ослепшей от боли и страха? Дотянувшись, левой рукой выхватил из-за плеч секиру. Двуручная критская секира даже для здорового человека была слишком тяжела, она прыгала в окровавленных ладонях, когда, отчаянно заорав, я рывком поднял её над головой, вкладывая в удар последние силы. И упал на мёртвого зверя, перерубив ему позвоночник. Где-то вдали слышался рёв животных, крики людей, лай гончих и свистки загонщиков, а я лежал, вцепившись в сражённого льва, истекая кровью, мешая её со звериной, понимая, что следующая схватка будет для меня последней. Не желая погибать в позорном бессилии, вытащил длинный придворный кинжал, приподнявшись над львиной тушей, ждал нападения. Это была львица, молодая, неопытная, напуганная, наверное, даже более меня, она метнулась жёлтой лентой, стремясь вырваться из кольца охотников и ударила меня плечом. Покатившись по земле, я сумел дважды пронзить ей живот. Она распахнула пасть, готовая вцепиться мне в грудь, но вдруг, громко завизжав, осела, тяжело заваливаясь на бок. Над нами стоял один из персидских послов, в руках его дымился горячей кровью топор, которым тот перерубил зверя надвое.