— Мама, ты же понимаешь, это невозможно! — стараясь быть как можно мягче, пробормотал я.
Смерть Филандера и меня потрясла. Я едва мог сдержать рвущиеся из груди рыдания, но крепился, не желая добавлять матери боли.
— Заклинаю тебя, сын, останься со мной в Пелле! Наша семья и так отдала прожорливому року бедного Филандера! Ещё одну смерть моё сердце не выдержит. Ты, как я вижу с дороги, не бойся за меня, иди, прими ванну и поешь, утром мы вместе принесём жертвы за душу твоего брата.
Печальный, я вернулся в детские покои. Я уезжал отсюда мальчишкой, юным и немного напуганным пацаненком, а вернулся юным философом. Как и три года назад: на широкой полке стоят мои глиняные фигурки медведей и барсов, в которых я любил играть, сшитое матерью покрывало аккуратно постелено на удобную скамью, молодое апельсиновое деревце в низком горшке - прежнее, очевидно, завяло, когда я отсутствовал. Подойдя к самодельному алтарю с крошечной фигуркой Асклепия, я, не сдерживаясь более, горько заплакал. Упав, как последний раб перед грозным господином, принялся рвать на себе волосы и бить кулаками в грудь. Мой брат, мой любимый Филандер, сейчас лежал где-то под Перинфом, пронзённый стрелой или с дротиком в теле. Он был любимцем отца и первым учеником в городской гимназии, не раз приглашённым на симпозиумы за редкую красоту, стал отвратительным холодным трупом. Все моё существо отказывалось верить в его смерть, хотя, возможно, в моём горе и была некая наигранность, даже, скорее, дань традиции. Ужасаясь и одновременно печалясь о собственной участи, я оплакал не столько брата, сколько себя.
Мой отец и второй брат Полидевк также стояли с отрядом аминтян под неприступным Перинфом, и потому домом управляла матушка. Несмотря на горе, утром меня ждал сытный завтрак, подогретое, разбавленное пряностями вино. Мать не выходила из своих покоев, потому поел я в одиночестве. Рабы за стенкой шептались о том, что, вероятно, скоро вернётся хозяин с телом сына и надо бы подготовить дом к похоронами. Подозвав Германика, нашего старого управляющего, я велел прекратить подобные разговоры и воскурить в доме все алтари. Из кладовой достали засохшие куски ладана, длинными кипарисовыми ветвями украсили вход и все гостевые залы. В час жертвоприношения, мать, поддерживаемая Мелантой и Адратеей, едва смогла доползти до алтаря. Из-под чёрного плаща на меня смотрели опухшие от долгого плача красные глаза. Я, как временный глава дома, принёс жертвы подземным богам, заколов с десяток козлят, кровь собрал в глубокую чашу и обнёс ею дом, тщательно побрызгав каждый угол, призывая Аида и Персефону быть милостивыми и проложить путь моему брату в страну блаженных.
После церемонии пришлось признаться, что после полудня я должен быть в свите Александра, отправляющегося на помощь отцу под Перинф. Благородная Адрия, моя мать, не сказала ни слова, только попросила принести из кладовой старинный щит, принадлежавший ещё её отцу и сберегаемый как великое сокровище в нашей семье.
— Ты же не можешь отправиться в бой без щита, — грустно произнесла, — сходи за ним, а то времени совсем не осталось.
Ничего не подозревая, я спустился вниз. Кладовые дома, как и у всех македонцев, находились под полом, потому, найдя в самом конце низкую дубовую дверь, отпер и, подняв над головой масляную лампу, принялся искать знаменитый щит. Как вдруг кто-то, незаметно подкравшись сзади, толкнул меня в спину и захлопнул проход, задвинув одним движением наружный засов.
Я оказался в ловушке!
О моя бедная мать! Она совсем обезумела от горя и решила сохранить сына насильно.
Крича, я принялся бить кулаками по дубовой обшивке двери, заклиная мать всеми богами, умолял выпустить меня, грозил ей гневом царя. В горячке принялся искать хоть что-то, чем можно было выломать железные засовы, ведь в оружейной всегда было готовое к бою наточенное оружие. Копья, дротики, секиры, наконец! К моему негодованию, кроме нескольких амфор с наконечниками стрел, брошенными здесь за явной тяжестью ничего не мог отыскать. Они, видимо, заранее обговорили место моего заточения, потому вместо топоров я наткнулся на горшки с водой и вином; опрокинул столик с ещё теплыми лепешками.
— Мама, — безуспешно взывал я к запертой снаружи двери, — не позорь меня! Умоляю, откинь засов, меня ждут во дворце.
Вполне ожидаемо на мои крики никто не ответил. Отбив себе ладони и заработав синяки на коленях, я застонал и сел на пол. Оставалось только ждать. Через узкое отверстие в потолке в кладовую поступал свежий воздух, но окон, как и в остальных помещениях, не было. Принесённая с собой масляная лампа, вскоре зашипев, погасла, оставляя в полном мраке.
— Александр, — в горе воззвал я, — приди, мой Александр, освободи меня, мой бог!
Не знаю, сколько времени я просидел в темноте. Очнулся от голода, на ощупь нашёл разбросанные по полу лепешки и принялся их бездумно жевать. Время от времени я принимался снова и снова колотить, кричать в вентиляционное отверстие, но не добился успеха. Иногда, впадая в ярость, бросаясь на дверь, царапал доски ногтями. После же наступало полное безразличие, и тогда я сидел, громко плача от бессилия. Видимо, пока я спал, утомлённый битвой с дверью, слуги вносили мне еду, убирались, оставляли книги, новые лампы и масло к ним. Однажды я нашёл на столике свёрнутый в рулон женский хитон. Моя одежда превратилась в лохмотья, и потому ничего не оставалось делать, как надеть подарок матери и ждать, какое новое испытание она мне придумает. Звук отодвигаемого засова стал для меня боевой трубой. Ещё не веря в освобождение, я затаился, решив оглушить вошедшего тяжелой амфорой, как только он переступит порог.
Это была мать в окружении служанок. Женщины провели меня наверх, умоляя молчать, закутали в длинный плащ так, словно я стал девушкой. Ещё из коридора я услышал голос опытного Пармениона и похолодел от ужаса, если он увидит меня в женской одежде, то вовек не отмоюсь от насмешек его сыновей.
— Я здесь по приказу моего царя Филиппа. Отвечайте, о благородная Адрия, где ваш сын Гефестион?
— Он уехал к отцу! Его нет в доме!
— Люди говорят, что видели, как он входил сюда, но никто не видел, как он вышел. Лошадь, на которой приехал Гефестион из Миезы, нашли на рынке: ваш раб пытался её продать!
— Я высеку негодяя за самоуправство!
— Хватит лгать! Я уполномочен обыскать ваш дом, дайте мне ключи от всех помещений!
Послышался звон упавшей на пол тяжелой связки.
Меланта, приложив палец к губам, повлекла меня в гинекем, там, усадив за прялку, сунула в руки веретено с шерстью.
— Сюда он не сунется!
Они плохо знали Пармениона. Тот сразу приметил следы пребывания человека в отдалённой кладовой. С требованием выдачи узника пристал к матери, грозя ей гневом Филиппа и Александра, но Адрия оставалась непреклонной.
— Моего сына здесь нет!
— Пусть приведут всех мужчин этого дома!
Изнывая от беспокойства, я изорвал всю пряжу, к злости за вынужденное заточение прибавился страх за мать. Ведь найди меня Парменион, и она бы не избежала гнева царя. Как бы я не хотел вырваться, участь убитой горем матери, страшившейся потерять ещё одного ребенка, мучила до ломоты в пальцах.
— Я имею разрешение вашего мужа войти в гинекем! -кричал в толпу охающих от возмущения служанок коренастый Парменион, ехавший в столицу за новобранцами и получивший к исполнению ещё одно деликатное дело. Ещё бы: не ему, умудрённому в битвах старому воину, уподобясь любопытному мальчишке, бродить по женским покоями, но приказа царя ослушаться он не мог. Войдя туда, где мог находиться только хозяин дома, и в редких случаях сыновья, Парменион окинул взглядом хлопочущих рабынь.
— Пусть подойдут ближе, я хочу видеть их лица!
Мать, до этого молчавшая, вдруг резко развернулась к нему.
— Вы желаете, чтобы скромные девушки распахнули перед вами, мужланами, плащи? Какое бесстыдство! Чем дом Аминтора заслужил подобное бесчестие?
Удивлённый отпором слабой женщины Парменион отступил, не зная как отвечать.
— Э-э-э, я бы только хотел…
— Вы хотели осквернить невинность моих дочерей?
— Нет… конечно, нет… я… ухожу.
Задержавшись в дверях, Парменион выкрикнул:
— Труба играет сбор, о юный Ахиллес!
И я знал, что делать! Как только лошади Пармениона скрылись, уже никто не мог меня задержать. Вырвавшись из объятий плачущей матери, я вскочил на первого попавшегося коня, коих всегда во множестве было в нашем дворе, ударяя пятками упругие бока, бешеным галопом поскакал прочь от дома. Оглянувшись в последний раз, увидел в окне мать. Она рыдала, горестно заламывая руки, что-то крича мне вслед. Благословение или проклятия? Не знаю, больше я с ней не виделся.
Полное безумие отправляться в далёкое путешествие без средств и запасов да ещё и в женском хитоне! Хотя, в первые мгновения побега, эти мелочи меня не занимали. Я наконец был свободен и единственное о чём думал: как буду оправдываться перед тобой за вынужденное дезертирство. Ночевать пришлось на земле, привязав повод лошади к запястью. Только на пару часов смыкал глаз, изматывая и себя, и её в гонке за попранной честью. В одной деревне, к несчастью, оказавшейся на пути македонского войска и, как следствие, полностью разорённой Филиппом, меня остановила толпа взбудораженных жителей. Все кричали и размахивали самодельными пиками. Из их сбивчивой речи я понял, что меня ошибочно приняли за посла Персии. Оказывается, обиженные гейтарами Филиппа жители просили одного из сатрапов отомстить и вернуть им хотя бы часть украденного македонцами имущества, естественно, пообещав при этом солидную взятку. Разглядев свою ошибку, жители уже хотели отпустить, как вдруг одна из женщин, орущая громче всех, ткнула меня в грудь пальцем.
— Она подойдёт!
Ничего непонимающего меня силой стащили с коня, и сразу несколько мужчин, перехватив за руки и талию, потянули к высокому дому, как я понял позже, к жилищу местного управителя. Здесь я попал в комнату, где уже находились две плачущие девушки, судя по одеждам, медонки. Увидев меня, они на миг замолчали, видимо, решая, насколько опасен новый сосед, а после, снова принялись синхронно всхлипывать. Из их причитаний я узнал, что мы предназначены пополнить гарем того самого сатрапа, который пообещал разобраться с македонским отрядом фуражиров. Женское одеяние сбило сельчан с толку и те, обрадованные возможностью выполнить пожелание перса, запихали меня в комнату к девушкам. На окнах здесь были столь необычные для греческих поселений решётки да и из мебели — только каменные скамьи. К огромному стыду, борода, столь лестная для юношей моих лет, у меня напрочь отсутствовала. Уже и Кассандр мог похвалиться первым пушком на лице, критянин Неарх щеголял угольно-чёрной порослью щёк, даже у тебя вылезли редкие светлые волосики на подбородке, и только я каждый день безрезультатно ощупывал гладкость нижней челюсти, служа предметом тайных насмешек. Старуха принесла немного поесть, но не успели мы прикончить кислый овечий сыр и похлёбку из плодов рожкового дерева, как вошёл пожилой перс. Девчонки, бросив еду, вновь заголосили, ударяя себя бедрами. А тот, даже не взглянув на них, направился сразу в мою сторону. Смуглые пальцы крепко взяли за плечо, разворачивая к себе. Я ударил его коленом в живот, не потому, что хотел, это вышло как-то само собой. Перс, не ожидавший подобных действий от пленницы, тяжело осел назад. Тогда, выхватив у него из-за пояса короткий нож, я выскочил на улицу и чуть не упал, врезавшись в толпу чужеземцев. В ней преобладали люди в остроконечных матерчатых колпаках и халатах с узорчатыми поясами.
Персы!
В отчаянье я приставил нож к шее, желая умереть от собственной руки, но мне не дали. Опытный воин так ловко выбил у меня оружие и скрутил за спиной руки верёвкой из бычьих сухожилий, что я даже вскрикнуть не успел.
— Клянусь Ваалом, горячая кобылица! — закричал перс на своём языке и вдруг нащупал то, чего совсем не ожидал.
Воин ошарашенно округлил глаза, при всех задрал мой хитон, проникая рукой под ткань. Я выкрикнул грязное македонское ругательство, когда его пальцы коснулись заветных мест.
— Вот дела! — и в его голосе не было слышно ни злости, ни разочарования. — А это оказывается жеребчик!
И захохотал! В прорези редких зубов брызнула густая слюна, которая попала на меня. Взвыв от отвращения, я принялся отбиваться, желая только одного, чтобы меня наконец прикончили. Чем вызвал ещё больший взрыв веселья.
— Лягается, видать, ещё не объезженный!
Пока перс занимался мной, из дома вывели других пленниц. Те уже успокоились и покорно залезли в повозку, предназначенную для подобных целей. Мне же указали на рыжую кобылу, принуждая сесть в широкое седло. Будь развязаны руки, возможно, я бы попытался сбежать, но, буквально через мгновение, кривозубый перс взлетел в седло позади меня. Крепко держа за талию, тронул кобылицу с места.
Я решил не просить пощады, ведь ты учил меня не унижаться, готовясь в смерти мысленно прощался с деревьями и горами мимо которых мы проезжали, думал о матери и её проклятии, о брате, о том, что он останется единственным продолжателем рода, да много о чем я тогда раздумывал, стараясь достойно встретить свой конец. Мы въехали в небольшой городок, названия которого я не знаю до сих пор. На постоялом дворе нам преподнесли немного вина, думаю туда было что-то подмешано, потому что вскорости у меня закружилась голова и потянуло в сон. Боясь утратить контроль над телом, я принялся шагать из угла в угол, стараясь не сдаваться накатывающим дремотным волнам. Видимо за мной тайно наблюдали и через некоторое время появился уже знакомый пожилой перс с грязным евнухом, последний, заинтересованно оглядел меня. Перс приказал пить еще, я отказался. Сжав зубы, не проглотил ни капли.
— Упрямый осёл, — ругался раздосадованный тюремщик, — тебе же хуже. Хочешь, чтобы тебя, как барана, резали по живому?
Смысл его слов дошёл не сразу, а когда я понял, к какой участи приготовлен, то завопил от горя, как те несчастные девушки. Быть искалеченным ради забавы какого-то персидского сатрапа! Готовый к смерти, я больше всего боялся позора! Нечего удивляться, что я запаниковал и стал искать способ избежать оскопления, не придумав ничего лучше, решил перегрызть себе запястья. Как только перс с евнухом ушли, немедленно приступил к выполнению задуманного, знал, что у меня слишком мало времени и потому, мысленно воззвав к Асклепию, чтобы тот дал мне решимости довести задуманное до конца, вцепился зубами в руку.
Ты иногда спрашивал: откуда у меня белые шрамики чуть ниже кистей? Я всегда отшучивался или переводил разговор в иное русло, не хотел, чтобы ты знал о минутах моей отчаянной слабости.
Солёный вкус, пожалуй, это было единственное ощущение, которое ещё связывало меня с миром. Ни вид льющейся из вен крови, ни боль не занимали мыслей. Единственное, чего я боялся, так это не успеть. Захлебываясь, кусал и кусал попеременно обе руки, желая как можно скорее избавиться от жизненной силы. Думаю, перса впечатлил вид, открывшийся ему, когда через некоторое время, он, в сопровождении двух воинов, переступил порог комнаты. Весь угол и часть пола оказались залиты кровью, я сидел привалившись к стене в мокром алом хитоне и слабо улыбался.
Меня перевязали, но я трижды зубами срывал бинты!
Слабый от большой потери крови, я бы не пережил операции, и это меня спасло. Привязанного к узкому деревянному ложу, так, чтобы не мог шевельнуться ни одним членом, продержали пять дней, всё это время я отказывался от еды, воду вливали в горло насильно. Моё упорство сильно раздражало перса. Как я потом узнал, он, отослав девушек, остался в заброшенном городке почти без охраны. Очевидно я представлял ценность, и потому враг рискнул.
На шестой день с улицы донеслись громкие крики, кто-то отчаянно ругался по-македонски. Слышались звуки борьбы, удары щитов и визг раненых. Преодолевая слабость, я забился в путах, сходя с ума от мысли, что меня не найдут, но нить судьбы была ещё была прочна, она пересеклась с иной, такой же ровной и чёткой.