Во мху ползали жуки, над ним пели пташки. Отец д’Экзиль блуждал взглядом вокруг. Вдруг у него вырвался жест изумления.
На плоском камне, рядом с ним, лежала книга, одетая в серый люстриновый чехол.
— А! — вырвалось у него.
И он раскатисто рассмеялся, читая заглавие раскрытого им томика:
Прощание Адольфа Моно со своими друзьями и с Церковью. От октября 1855 г. до марта 1856 г.
Наткнувшись на эту книжку в самом сердце Дальнего Запада, под сто пятнадцатым градусом долготы, иезуит испытывал такое же изумление, как если бы он нашел аргумент bona fide в «Провинциалках».
Раскрыв книгу наугад, он прочел:
«Не чувствуете ли вы, что все, что со мной ни случается, служит к тому, чтобы распространять среди непосредственно окружающего меня общества, а в частности — среди моей семьи, дух мира и чистоты, и что дом наш в известной степени менее неприспособлен, чем он был доныне, быть домом молитвы, где постоянно призывается имя Божие, как оно постоянно призывается на него?..»
Иезуит положил книгу и потер себе руки.
«Вот кто, — пробормотал он, — будет стараться доказать, что отрицание пользы дел не так далеко от известного фарисейства. И подумать только, что это та бессвязная болтовня, которая так нравится Амиелю, Прессансе и Этупу, славному Аженору де Гаспарину! Но пойдем дальше. В моем положении, я не имею оснований не быть беспартийным».
И он продолжал:
«О чудо Божией Благодати! О могущество Евангелия. О горечь греха! О неизменная твердость благодати! Будем бороться с грехом, друзья мои, это...»
— Простите, сударь, но вы сидите на моем платье.
Отец д’Экзиль вскочил.
Перед ним стоял человек, человек обнаженный или почти обнаженный. Вокруг бедер у него был повязан платок, который вода скрутила в веревку. Обеими руками, целомудренно растопыренными веером, закрывал он то, чего не могла прикрыть эта опояска.
Он повторил:
— Вы сидите на моем платье.
— Действительно — сказал отец д’Экзиль. — Простите меня, я не заметил этого.
Они продолжали смотреть друг на друга: голый человек с большим достоинством и немного смущенный; иезуит — с сильным желанием расхохотаться.
«Где видел я этого чудака?» — спрашивал он себя.
Купальщик церемонно представился.
— Священник Джемини Гуинетт из Балтиморы.
«А! очень хорошо, — пробормотал иезуит. — Теперь я знаю! Это один из пасторов вчерашней утренней кавалькады!»
И чтобы не отстать в вежливости, с трудом сохраняя серьезность, он сказал:
— Отец Филипп д’Экзиль из Общества Иисуса. Вот ваше платье.
Тот захватил его в беспорядке, поклонился и Исчез за кустами. Скоро он вышел оттуда приглаженный и одетый.
— Простите меня, что я явился перед вами в таком виде...
— Не в чем извиняться. В такую погоду прекрасно искупаться... А книга эта тоже, вероятно, ваша?
И он протянул ему «Прощание Адольфа Моно».
— Да, моя, — подтвердил пастор. — Очень хорошая книга.
— Я знавал Адольфа Моно в Монтобане, — сказал отец Филипп, — когда он преподавал на протестантском теологическом факультете мораль. Человек талантливый, — вежливо прибавил он.
— С большим талантом, — подхватил пастор.
— Вы интересуетесь его произведением?
— Не столько им... Вы, может быть, слышали об Эмерсоне?
— Я слышал о нем, — сказал иезуит.
— Я изучаю влияние Эмерсона на писателей реформированных церквей в Европе, — небрежно произнес Гуинетт.
— Вам, я думаю, очень трудно серьезно заниматься этим важным трудом, раз вы состоите полковым священником, — сказал отец Филипп. — Мне кажется, я заметил вас вчера, при прохождении американских войск. Думаю, вам представляется масса затруднений...
— Кому говорите вы это? — с горечью заметил пастор.
«Ага! — подумал иезуит, — озлобленный!»
Он взглянул внимательно на своего собеседника. Это был человек лет тридцати, брюнет, довольно красивый, с тонкими чертами, матовым цветом лица, с глубокими глазами. Голос у него был важный, проникновенный и проникающий. Он сам любил себя слушать.
— «Меланхтон!» — пробормотал отец д’Экзиль.
Он хотел показаться заинтересованным, хотя уже скучал смертельно. Он повторил:
— У вас, должно быть, много затруднений.
— Вы производите на меня впечатление человека порядочного, — проговорил пастор. — И должны поэтому знать, что такие люди, как мы с вами, в нашем положении, не всегда встречают у своего иерархического начальства понимание, на которое имеют право претендовать.
— Да, случается, — уклончиво отозвался иезуит.
— Со мною это случилось. Недоразумение с председателем методистской церкви в Балтиморе. Сущие пустяки с точки зрения доктрины, смело могу это сказать. А между тем меня послали туда, где вы меня видите... Что вы скажете о таких поступках?
— О них приходится только сожалеть, — ответил отец д’Экзиль.
— Не правда ли? — продолжал тот. — Также и вы, без сомнения...
— Я здесь по доброй воле, — сказал иезуит.
— А! — недоверчиво пробормотал Гуинетт.
— Впрочем, утешьтесь, — попробовал успокоить его отец д’Экзиль. — Лучше вам возиться с вашими солдатами и мне с моими индейцами, чем фильтровать настойку из комаров на каком-нибудь факультете.
— Вы забываете, что мы не признаем действительности дел, — сухо сказал Гуинетт — И потом, каждому по способностям его. Не стоило, правда, учиться тому, что я знаю, что, без сомнения, вы знаете, чтобы...
— Милостивый государь, — важно произнес отец д’Экзиль, — вы, вероятно, слышали об основателе ордена, к которому я принадлежу, которого католическая Церковь чтит под именем святого Игнатия. Когда речь зашла о том, чтобы послать миссионера к жалким язычникам, Игнатий не подумал о самом темном из учеников своих, который, может быть, в конце концов достиг бы таких же хороших результатов. Он послал к ним самого ученого из первых приверженцев нового ордена, Святого Франциска-Ксаверия.
Пастор улыбнулся.
— Конечно, конечно, так. Но позвольте мне, однако же, дополнить ваши воспоминания. Игнатий Лойола выбрал сначала для этой задачи наименее образованного из братьев, Бобадиллу. Припадок ревматизма не позволил Бобадилле уехать. И вот тогда только Игнатий, против своего желания, решился послать в Мозамбик, Гоа и Индию Франциска-Ксаверия.
Снова отец Филипп взглянул на пастора. Тот с скромным самодовольством опустил глаза.
«Он положительно гнусен, — сказал аббат самому себе. — Но меня он побил на моей собственной территории».
И громко, не без некоторого юмора, ответил:
— Ваша правда. С вашими познаниями вам нечего делать в гарнизонах Уты.
Он прибавил, желая проститься:
— Вы, конечно, возвращаетесь в ваш лагерь?
— Нет, — сказал пастор. — Я иду в город.
— А! — сказал, не выказывая восторга, иезуит. — Ну что же, в таком случае пойдем вместе.
Несколько минут они шли, не обменявшись ни словом.
Отцу Филиппу все больше и больше казалось, что какой-то вопрос горел на губах его спутника. Иезуит стал еще безразличнее.
Наконец Гуинетт не выдержал. Когда они через ограду проникли в Салт-Лэйк, он спросил:
— Вы давно живете здесь, в этой стране?
— Скоро четырнадцать лет, к вашим услугам.
— Тогда вы, конечно, можете дать мне некоторые сведения.
— Пожалуйста.
Пастор раскрыл «Прощание Адольфа Моно» и вытащил оттуда вчетверо сложенную желтенькую бумажку. Он протянул ее своему собеседнику.
— Благоволите ознакомиться с этим.
— Я знаю, что это, — сказал иезуит, — это билет по расквартированию. Вчера я держал в руках такой же билет. Смотрите-ка, вам отвели помещение у Ригдона Пратта.
— А вы знаете Ригдона Пратта?
— Кто не знает его в городе Соленого Озера? Он — епископ и влиятельный член церкви Святых Последнего Дня. Между прочим, в последнее время он назначен секретарем комиссии по расквартированию американских войск. Я с удовольствием вижу, что этот высокий сановник не воспользовался своим положением, чтобы уклониться от обязательств, которые налагает на других. Но я думал, что, по договору, американцы не могут быть размещены в Салт-Лэйке.
— Было сделано исключение для прикомандированных к армии пасторов, — с горечью сказал Гуинетт. — Это тоже удар губернатора Камминга. Этот человек совсем продался Брайаму Юнгу. Он пожелал, чтобы мы жили в мормонских семьях и могли бы впоследствии свидетельствовать о невинности нравов его протеже. Но дело не в том, чтобы обвинять друг друга. Вы сказали, что знаете Ригдона Пратта. К нему отнесли мой чемодан. Можете вы мне указать его дом?
— Мы идем по улице, ведущей к его дому, — пояснил иезуит. — Я вас доведу до этого дома.
— Что это за дом? Какой это дом?..
— Дом?
— Да, я хотел бы знать, может ли, без ущерба для себя, жить там молодое духовное лицо?
— Думаю, что понимаю вас, — сказал иезуит, — но мы носим опасности в себе самих. Что касается меня, то я, если бы нужно было, без страха и опасения отлично жил бы, клянусь вам, у Ригдона Пратта.
— Но он, вероятно, многоженец? — спросил пастор.
— Он — мормон, — ответил отец Филипп.
— Другими словами: у него несколько жен.
— Только пять, — сказал отец д’Экзиль. — Он не из самых богатых. У него их было шесть. Но первая его жена умерла в прошлом году. Я ее хорошо знал и даже научил играть в пикет.
— Какое отвращение! — вскричал Гуинетт. — И там мне придется жить! А в то же время ничтожные лейтенантики живут вне этой Гоморры, в прекрасных, корректных домах.
Иезуит задрожал. Неужели он нашел союзника!
— Это правда, — сказал он, с трудом притворяясь безразличным. — Так, например, в вилле, в которой я имею честь жить, поселили со вчерашнего дня лейтенанта федеральной армии. Не могу не думать, что это было бы более подходящее жилище для вас.
— Вы согласны, значит, со мною, — сказал пастор. — Как фамилия этого офицера?
В конце улицы виднелись уже деревья и крыша дома Ригдона Пратта. Отец д’Экзиль замедлил шаги. Разговор становился слишком интересным. Он решил, что раньше, чем подойти к зеленому порталу, следовало добиться практического результата. В общих чертах он предвидел его. Он улыбнулся. Его счастливый взгляд сверкнул лукавством.
— Как его фамилия? Рэтледж. Лейтенант Рэтледж 2-го драгунского полка.
— Рэтледж! — вскричал пастор. — Конечно, я знаю его: он принадлежит к моей церкви. При выступлении полка мать его рекомендовала его моему вниманию, для того чтобы во время кампании он не обращался слишком свободно с религиозными обязанностями.
— И у вас нет повода в этом отношении быть недовольным им?
— Недовольным! Напротив: он истинно верующий. По моему знаку он готов в землю уйти.
«Час от часу лучше», — подумал иезуит. — Тогда вам легко просить его, чтобы он уступил вам место. Я думаю, он вам не откажет.
— Нет, наверное, нет, но...
— Что касается комфорта, — продолжал соблазнитель, — то у моей хозяйки, миссис Ли, вам будет лучше, чем у этого неверующего Ригдона Пратта. Что касается меня, то удовольствие, которое я буду иметь, беседуя с вами об Эмерсоне...
— Очень любезно, — сказал Гуинетт, — но поменяться нам невозможно. Вы знаете, что по трактату запрещено американским офицерам селиться у мормонов. Рэтледжа не примут вместо меня у Ригдона Пратта.
— Э! — сказал иезуит, — он будет жить в лагере в палатке. Генерал Джонстон тоже живет в палатке.
— Это правда, — пробормотал пастор.
— Вы уже пришли, — ответил отец д’Экзиль. — Не хочу быть нескромным и влиять на ваше решение. Но я в довольно хороших отношениях с миссис Ли, и потому беру на себя смелость пригласить вас завтра к ней на завтрак. Она будет очень рада. Она хотя и католичка, но любит общество образованных людей. Вы встретите там лейтенанта Рэтледжа. А здесь вы пока вступите в контакт с Ригдоном Праттом и увидите, возможно ли для вас будет жить среди его гарема.
— Принимаю, с благодарностью принимаю, — воскликнул Гуинетт. — А миссис Ли не посчитает меня нескромным?
— Уверяю вас, она будет в восхищении. Итак, завтра в полдень? Это решено? Первый встречный укажет вам ее виллу. До свидания, дорогой коллега.
Гуинетт уже взялся за колокольчик.
— И напомните обо мне Саре Пратт, старшей дочери Ригдона. Если вы не вполне забронированы от взгляда прекрасных черных глаз, берегитесь ее, — смеясь, кинул ему иезуит.
— Милостивый государь, — стыдливо пробормотал пастор.
И он позвонил.
Было около часа. Аннабель только что села за стол с лейтенантом, как пришел отец д’Экзиль.
Она украдкой, со страхом взглянула на него и, видя, что он в прекрасном настроении, успокоилась.
Завтрак был из самых веселых.
За десертом заговорил отец д’Экзиль.
— Ваша мебель и ваше серебро понемногу вынуты из ящиков, — заметил он. — Поэтому я не думаю, что поступил слишком нескромно, пригласив к вам гостя.
— Гостя... — сказала, немного смутившись, Аннабель.
— Вчера вечером, — продолжал иезуит, — вы, лейтенант Рэтледж, обнаружили некоторый скептицизм в вопросе о победе, которую я мог бы одержать в спорах о вечных моральных истинах с ученым вашей веры.
Лейтенант только ворочал удивленными глазами.
— Теперь вы будете удовлетворены в этом отношении. Завтра за завтраком вы увидите меня в споре с досточтимым Гуинеттом, священником американской армии.
— С досточтимым Гуинеттом... — пробормотал заранее смущенный Рэтледж.
— Его-то я и пригласил, — торжествуя сказал отец д’Экзиль.
Аннабель взглянула на них обоих и затем сказала просто:
— Вы хорошо сделали.
По воскресеньям завтрак подавался у Ригдона Пратта не раньше половины второго. Пастора не ждали, да и сам он не предполагал, чтобы его могли ждать.
Он позвонил. Ему отперли. Его провожатым был маленький мальчик лет десяти. Они шли вместе по ивовой аллее. Сквозь опущенные ветви виден был огород, овощные грядки, разбитые по веревке, содержащиеся в образцовом порядке.
Перед дверью стоял какой-то человек с короткой трубкой в зубах, руки в карманах. Ему могло быть лет шестьдесят; он был худ, сух, загорел дочерна; губы у него были бритые и вокруг щек ожерельем лежала белая борода.
Он и пастор поклонились друг другу. Пожав друг другу руку, они констатировали, что оба принадлежат к шотландской масонской ложе.
— Well, — произнес старик. — Брат масон. Досточтимый Джемини Гуинетт, не так ли?
— Он самый, — ответил пастор. — А предо мною, без сомнения, уважаемый Ригдон Пратт?
— Он самый, — сказал мормон.
И он затянулся из своей трубки.
— Прекрасное имя Джемини. Книга Судей. Часть вторая. Стихи 14 и 15: «И повиновались дети Израиля Эглону, царю Моабскому, в течение восемнадцати лет; после этого обратились они к Господу, который воздвиг им пастыря по имени Аод, сына Гера, сына Джемини, который обеими руками работал, как правою рукою».
Он раскатисто рассмеялся.
— Well, — дорогой мой господин Гуинетт, вы тоже обоими руками работаете, как правой рукою?
— Сударь, — сказал немного сбитый с толку Гуинетт, — благоволите ознакомиться с этим.
И он вытащил из «Прощания Адольфа Моно» желтый листок.
— Знаю, знаю, — сказал, отталкивая бумагу, Пратт. — Я сам подписал ее. Можете себе представить, что я ее знаю. Пожалуйста, Нефтали, сделай мне удовольствие, убирайся отсюда и ступай на свой пост. Я отсюда вижу, как корова направляется к нам в капусту.
Мальчишка убежал.
— Вы находитесь здесь у крестьян, сударь, или, правильнее, мой брат. Позвольте мне так называть вас, как мне дает на это право рукопожатие, которым мы обменялись. Вы находитесь у бедных крестьян. Вы курите?
— Никогда в жизни, — ответил Гуинетт, отталкивая протянутый ему кисет с табаком.
— Повторяю: у очень бедных крестьян. Но у людей с сердцем. Ваша комната готова, а также ваше место за нашим скромным столом. Если в один прекрасный день вы будете иметь доступ к президенту Бьюкенену, вам не придется жаловаться ему на гостеприимство Ригдона Пратта.
Он сложил руки в виде рупора.
— Сара! — позвал он.
В доме ничто не шевельнулось.
— Чертова девка! — пробурчал епископ. — Ее никогда нет там, где она должна быть. Простите ее, брат мой. Молодость. Ноэми! Ноэми! Подите, пожалуйста, на минуту сюда.