Еще за миг до этого, а это был грозный миг, толпа испытывала нечто наподобие ужаса. Бастилия, изготовившаяся к обороне, явилась ей в своей чудовищной неприступности. Надо думать, народ надеялся, что после стольких уступок, сделанных ему, будет сделана еще одна и все кончится без кровопролития.
Народ ошибался. После сделанного по нему пушечного выстрела он понял, за какое титаническое дело взялся.
Почти немедленно с Бастилии раздался прицельный выстрел картечью.
И вновь настала тишина, нарушаемая лишь в разных местах криками, стонами, жалобными воплями.
В толпе произошло движение: здоровые поднимали убитых и раненых.
Но народ не думал о бегстве, а даже если бы и подумал, то счел бы это бесчестным.
Дело в том, что бульвары, Сент-Антуанская улица, все Сент-Антуанское предместье явили собой сплошное людское море, где волнами были головы, чьи глаза пылали ненавистью, а рты изрыгали угрозы.
В один миг во всех окнах квартала, даже в тех, что находились вне дальности ружейного выстрела, появилось по нескольку стрелков.
Стоило на площадке или в амбразуре показаться инвалиду либо швейцарцу, как тут же на него нацеливалась сотня ружей и град пуль отбивал осколки от камней, за которыми укрывался солдат.
Но вскоре стрелять по нечувствительным стенам перестали. Пули предназначались живой плоти. И стрелки хотели видеть, как после попадания свинца проливается кровь, а не поднимается облачко пыли.
Повсюду в толпе стали выкрикивать советы, что надо делать.
Вокруг каждого оратора образовывался кружок, но, убедившись в бессмысленности предложения, люди тут же расходились.
Какой-то каретник предложил построить катапульту по образцу древнеримских военных машин и пробить брешь в стенах.
Пожарные предлагали залить водой из своих насосов запальники пушек и фитили артиллеристов, не сообразив, что даже самые мощные их насосы не добросят струю и на две трети высоты стен Бастилии.
Пивовар, который правил Сент-Антуанским предместьем и имя которого приобрело впоследствии мрачную известность, предлагал поджечь крепость, бросая в нее лавандовое и маковое масло, которое захватили накануне, а поджигать его посредством фосфора.
Бийо выслушал одно за другим все предложения. На последнем он вырвал у плотника из рук топор, бросился вперед под градом свинца, который косил вокруг него людей, стоящих так же тесно, как хлеба на поле, достиг малой кордегардии возле первого подъемного моста и, хотя пули свистели и впивались в крышу, перерубил цепи, держащие мост. Мост опустился.
Это было почти безумием, и все пятнадцать минут, что Бийо рубил цепи, толпа стояла, затаив дыхание. При каждом выстреле все со страхом ждали, что смельчак будет сражен. Люди забыли об опасности, нависшей над каждым из них, и думали только об опасности, грозящей Бийо. Стоило мосту упасть, толпа взревела и ринулась в первый двор.
Этот прорыв был так стремителен, так неудержим, что ему не успели воспрепятствовать.
Неистовый вопль радости возвестил Делоне о первом успехе народа.
Никто даже не обратил внимания, что какой-то человек был раздавлен упавшим мостом.
Вдруг, словно из глубины пещеры, разом оглушительно рявкнули четыре пушки, которые Делоне показал Бийо, и ядра, подобно железной метле, прошлись по первому двору.
Этот железный ураган оставил в толпе длинную кровавую борозду: с десяток убитых и десятка два раненых рухнули наземь.
Бийо соскользнул с крыши и на земле обнаружил Питу, который даже сам не мог понять, как оказался именно здесь. Питу по привычке браконьера держался настороже. Увидев, что артиллеристы подносят к пушкам горящие фитили, он схватил Бийо за полу куртки и отдернул его назад. За углом они укрылись от первого орудийного залпа.
Теперь все выглядело куда серьезнее; грохот стоял чудовищный, схватка стала смертельной; вокруг Бастилии затрещали тысячи выстрелов, куда более опасных для осаждающих, чем для осажденных. Наконец к ружейной пальбе присоединила свой голос пушка с расчетом, состоящим из французских гвардейцев.
Этот чудовищный грохот опьянял толпу, но в то же время начал пугать осаждающих, к которым приходило инстинктивное понимание, что ружейным огнем они никогда не перекроют оглушившего их пушечного грома.
Но и офицеры гарнизона почувствовали, что их солдаты сдают; они схватились за ружья и дали залп.
Пушки грохотали, трещали ружья, толпа ревела, словно народ собирался вновь поднимать убитых и превратить в новое оружие их тела, чьи раны взывали к отмщению; и в этот миг в воротах первого двора появилась группа мирных, безоружных граждан; они пробирались сквозь толпу, готовые пожертвовать своими жизнями, ибо единственной их защитой был белый флаг, который они несли впереди и который свидетельствовал, что они являются парламентерами.
То была депутация из ратуши; узнав, что враждебные действия открылись, выборщики решили остановить кровопролитие и принудили де Флесселя сделать новые предложения коменданту.
Депутаты пришли, чтобы от имени города потребовать от г-на Делоне прекратить огонь и для гарантирования как жизни граждан, так и его собственной, а также жизни гарнизона впустить в крепость отряд гражданской гвардии в количестве ста человек.
Об этом и сообщали депутаты, прокладывая себе дорогу в толпе. Народ, сам ужаснувшийся предприятию, которое он затеял, видевший, как на носилках уносят убитых и раненых, готов был поддержать это предложение; если Делоне смирится с полупоражением, он согласен на полупобеду.
При появлении депутации огонь из второго двора прекратился; посланцам муниципалитета дали знак, что они могут подойти, и они подошли, скользя на пролитой крови, перешагивая через трупы, протягивая руки раненым.
Под их прикрытием народ перегруппировался. Убитых и раненых унесли, на каменных плитах двора осталась только кровь – красные лужи крови.
Итак, огонь из крепости прекратился. Бийо вышел, чтобы попытаться заставить осаждающих тоже прекратить стрельбу. У ворот он столкнулся с Гоншоном. Тот стоял без оружия на самом виду, словно на него снизошло вдохновение, и с таким спокойствием, как будто был уверен в своей неуязвимости.
– Ну, что там с депутацией? – спросил он у Бийо.
– Вошла в Бастилию, – сообщил Бийо. – Прикажи прекратить огонь.
– Нет смысла, он все равно не согласится, – ответил Гоншон с такой уверенностью, как будто господь бог одарил его способностью читать в людских сердцах.
– Не важно. Будем уважать законы войны, ведь теперь мы стали солдатами.
– Ладно, – бросил Гоншон.
Он обратился к двум людям из народа, которые, по всей видимости, передавали его приказания всей этой массе:
– Эли, Юлен, проследите, чтобы не было ни одного выстрела по крепости.
Оба адъютанта устремились в толпу, сообщая приказ командира; выстрелы из ружей становились все реже и наконец совсем прекратились.
Наступила передышка. Ее использовали, чтобы позаботиться о раненых, количество которых подходило уже к четырем десяткам.
И тут часы пробили два. Приступ начался в полдень. Итак, сражение длилось уже два часа.
Бийо вернулся на прежнее место, за ним пошел Гоншон.
При этом он все время поглядывал на решетку; чувствовалось, что он явно обеспокоен.
– Что с тобой? – поинтересовался Бийо.
– Если через два часа мы не возьмем Бастилию, все пропало, – ответил Гоншон.
– Почему?
– Потому что двору станет известно, что мы затеяли, он пошлет швейцарцев Безанваля и драгун Ламбеска, и мы окажемся между двумя огнями.
Бийо вынужден был признать, что в словах Гоншона есть немалая доля истины.
Наконец появились депутаты. По их мрачному виду было ясно: миссия их не удалась.
– Ну, что я говорил? – радостно воскликнул Гоншон. – Все будет, как я предсказывал. Проклятая крепость обречена.
И тут же, даже не переговорив с депутатами, он ринулся в первый двор, крича:
– К оружию, дети мои! К оружию! Комендант отказал!
А было так. Едва комендант прочел послание де Флесселя, лицо его озарилось радостью, и вместо того чтобы принять сделанное ему предложение, он объявил:
– Господа парижане, вы сами хотели драки. Теперь отступать поздно.
Парламентеры настаивали, указывали ему, к каким бедам может привести продолжение обороны Бастилии. Однако Делоне не хотел ничего слушать и под конец объявил парламентерам, как и два часа назад Бийо:
– Уходите, не то я прикажу вас расстрелять.
Парламентерам пришлось уйти.
На этот раз военные действия открыл Делоне. Казалось, ему не терпится. Не успели депутаты вступить в первый двор, а свирель Морица Саксонского пропела свою песенку, три человека упали: один был убит, двое ранены.
Один раненый был французский гвардеец, второй – парламентер.
Увидев, как этого человека, чья неприкосновенность священна, уносят, залитого кровью, толпа вновь разъярилась.
Оба адъютанта Гоншона опять заняли свои места рядом с ним, однако они успели сбегать к себе домой и переодеться.
Правда, жили они поблизости: один на Арсенальной площади, второй на Каретной улице.
Юлен, который сначала был часовщиком в Женеве, а потом егерем у маркиза де Конфлана, облачился в ливрейный кафтан, весьма смахивающий на форму венгерского офицера.
Эли[128], бывший офицер пехотного полка королевы, надел мундир, и это придало уверенности народу, поверившему, что армия за него и с ним.
Перестрелка велась с еще большим ожесточением, чем прежде.
В это время г-н де Лом подошел к коменданту Бастилии.
Он был храбрый и честный солдат, но в душе оставался гражданином, со скорбью смотрел на происходящее, а главное, предвидел, чем все кончится.
– Господин комендант, – обратился он к Делоне, – вам известно, что у нас нет провианта?
– Известно, – ответил Делоне.
– А то, что у нас нет приказа, известно?
– Прошу прощения, господин де Лом, у меня есть приказ держать Бастилию закрытой, потому-то мне и вручены ключи.
– Господин комендант, но ключами можно и закрыть, и открыть ворота. Смотрите, крепости вы не спасете, но доведете дело до того, что весь гарнизон перережут. Вместо одной беды будут две. Взгляните на людей, которых мы убиваем: они растут, как из-под земли. Утром их было сотен пять, через три часа стало десять тысяч, сейчас их тысяч шестьдесят, а завтра станет сто. Когда наши пушки замолчат, а это вскоре произойдет, у этих людей будет достаточно сил, чтобы голыми руками разрушить Бастилию.
– Господин де Лом, это речь не солдата.
– Это речь француза, господин комендант. Я говорю, что его величество не давал вам никакого приказа. Говорю, что господин купеческий старшина сделал нам вполне приемлемое предложение – впустить в крепость сто человек гражданской гвардии. Приняв предложение господина де Флесселя, вы сможете избегнуть всех несчастий, которые я предвижу.
– Так, по-вашему, господин де Лом, власти города Парижа – это именно та власть, которой мы должны подчиняться?
– Да, господин комендант, я считаю, что, ежели нет непосредственного приказа его величества, мы должны подчиняться им.
– Ну, что ж, – произнес г-н Делоне, отводя собеседника в угол. – А теперь, господин де Лом, прочтите это. И он протянул ему лоскуток бумаги.
Де Лом прочел:
– Господин комендант, как попала к вам эта записка? – изумился де Лом.
– Я обнаружил ее в письме, которое принесли господа парламентеры. Они думали, что несут мне предложение сдать Бастилию, а принесли приказ оборонять ее.
Де Лом опустил голову.
– Отправляйтесь на свой пост, сударь, и не покидайте его, пока я вас не позову, – приказал Делоне.
Господин де Лом исполнил приказ.
А господин Делоне спокойно сложил письмо, сунул его в карман, вернулся к канонирам и приказал целить ниже и точнее.
Канониры подчинились точно так же, как и г-н де Лом.
Но судьба крепости уже была решена. Изменить ее было не в человеческих силах.
На каждый пушечный выстрел народ отвечал криками: «Бастилию! Даешь Бастилию!»
А известно, что, когда уста требуют, руки действуют.
Среди тех, кто кричал громче и действовал успешнее всех, были Бийо и Питу.
Но каждый действовал, как ему подсказывала его натура.
Бийо, отважный и самозабвенный, как бульдог, при первых же выстрелах бросился вперед, не обращая внимания на пули и картечь.
Питу, осторожный и осмотрительный, как лиса, одаренный обостренным инстинктом самосохранения, пустил в ход все свои способности, чтобы уберечься и избегнуть опасности.
Глаза его следили за самыми смертоносными бойницами, замечали малейшее, неуловимое движение бронзового ствола пушки перед выстрелом. Он даже научился точно угадывать тот миг, когда крепостные ружья начнут плеваться через подъемный мост свинцом.
И тогда кончалась служба глаз, наступал черед послужить телу.
Плечи подбирались, грудь втягивалась, и тело Питу становилось подобным доске, увиденной сбоку.
В этот момент корпулентный Питу, потому что тощими у него были только ноги, превращался в некое подобие геометрической линии, не имеющей, как известно, ни ширины, ни объема.
Он нашел укрытие на переходе от первого подъемного моста ко второму, нечто вроде вертикального парапета, образованного каменными выступами; один камень прикрывал голову, второй – живот, третий – колени, и Питу только тихо радовался столь удачному соединению природы и фортификационного искусства, благодаря которому камни служат защитой самых уязвимых частей его тела, ибо ранение любой из них могло стать смертельным.
Из своего укрытия, обстреливаемый настильным огнем, словно заяц на лежке, он палил куда попало, палил скорее для очистки совести, потому что видел только стены да бревна, но это явно было по нраву папаше Бийо, который покрикивал:
– Стреляй, лежебока, стреляй!
А Питу в свой черед тоже взывал к папаше Бийо, но не затем, чтобы подзадорить, а чтобы уменьшить его пыл:
– Да не высовывайтесь вы так, папаша Бийо, не высовывайтесь!
Или же:
– Осторожней, господин Бийо! Назад! Сейчас пушка стрельнет! Сейчас тявкнет эта чертова свирель!
И только Питу произносил эти пророческие слова, как тут же раздавался пушечный выстрел или взлаивала свирель и в проходе все сметала картечь.
Однако, несмотря на эти подсказки, Бийо все время что-то делал, куда-то рвался, но без всякого видимого результата. Лишенный возможности пролить кровь, что отнюдь не было его виной, он весьма обильно проливал пот.
Раз с десять Питу хватал его за полу и валил на землю, как раз в тот миг, когда фермера мог поразить очередной залп.
Однако Бийо тут же поднимался, обретя, подобно Антею, не только новые силы, но и какую-нибудь новую мысль.
Одна из таких мыслей заключалась в том, чтобы забраться на полотнище моста и перерубить, как это он сделал в первый раз, брусья, что удерживают цепи.
При всякой такой попытке Питу кричал, пытаясь удержать фермера, но, увидев, что вопли его тщетны, выскочил из укрытия и принялся уговаривать:
– Господин Бийо, дорогой господин Бийо, ведь если вас убьют, госпожа Бийо останется вдовой!
К тому же было видно, как швейцарцы высовывают наискось из бойницы, где стояла свирель, стволы ружей, чтобы подстрелить смельчака, который попробует рубить мост.
Тогда Бийо потребовал пушку – пробить брешь в полотнище моста, но тотчас заиграла свирель, артиллеристы попрятались, фермер остался один вместо орудийного расчета, и Питу опять пришлось вылезать из своего укрытия.
– Господин Бийо, – кричал он. – Господин Бийо! Во имя мадемуазель Катрин! Подумайте, ведь если вас убьют, мадемуазель Катрин останется сиротой.
Этот довод оказался сильнее предыдущего и подействовал на фермера.