И тут плодотворное воображение фермера родило новую идею.
Он бросился на площадь, крича:
– Тележку! Тележку!
Питу подумал, что будет очень неплохо последовать примеру Бийо. Он побежал за ним с криком:
– Две тележки! Две!
Тотчас же прикатили десяток.
– Соломы и сена! – крикнул Бийо.
– Соломы и сена! – повторил Питу.
Немедленно человек двести приволокли кто охапку сена, кто охапку соломы.
А другие стали таскать на носилках сухой навоз.
Пришлось крикнуть, что всего принесено раз в десять больше, чем требуется. При таком усердии за час натаскали бы столько фуража, что куча оказалась бы выше Бастилии.
Бийо схватился за оглобли нагруженной соломой тележки, но не впрягся в нее, а стал толкать перед собой.
Питу сделал то же самое, не понимая еще, зачем, но он подумал, что самое лучшее – последовать примеру фермера.
Эли и Юлен догадались, что задумал Бийо; каждый из них схватил по тележке и покатил во двор.
Едва они въехали туда, как их встретила картечь; пули с пронзительным свистом впивались в деревянные борта и колеса тележек, попадали в солому, но из осаждающих никто не пострадал.
Сразу же после залпа во двор ворвались сотни три стрелков и, укрываясь за тележками, расположились под полотнищем моста.
Бийо же достал из кармана кремень, трут, насыпал щепотку пороха на листок бумаги и высек искру.
Порох поджег бумагу, бумага зажгла солому.
Каждый схватил по соломенному жгуту, и все четыре повозки разом вспыхнули.
Чтобы погасить огонь, осажденным надо было выйти, а выйдя, они обрекали себя на верную смерть.
Пламя достигло полотнища моста, впилось в него жгучими зубами, смеясь, побежало по дереву.
Крик радости раздался во дворе, ему ответила вся Сент-Антуанская площадь. Там увидели, как над башнями поднялся дым, и догадались: произошло нечто гибельное для осажденных.
И действительно, раскалившиеся цепи сорвались с балок. Дымясь и разбрасывая искры, полусгоревший, простреленный мост упал.
Подбежали пожарные с насосами. Комендант приказал открыть огонь, но инвалиды отказались наотрез.
Приказу подчинились только швейцарцы. Но швейцарцы не были артиллеристами, так что пушки пустить в ход не удалось.
Зато французские гвардейцы, видя, что артиллерийский огонь из крепости прекратился, выкатили свою пушку на боевую позицию, и уже третье ядро разбило решетку.
Комендант как раз поднялся на верх башни взглянуть, не идет ли обещанная подмога, и вдруг все заволокло дымом. Он немедленно сбежал вниз и приказал артиллеристам открыть огонь.
Отказ инвалидов привел его в ярость. Когда же была разбита решетка, он понял: все кончено.
Господин Делоне чувствовал, что его ненавидят. Он догадывался: спасения для него нет. И все время, пока шло сражение, он таил мысль, что в крайнем случае погребет себя под развалинами Бастилии.
И вот, осознав, что всякое сопротивление бессмысленно, Делоне вырвал из рук артиллериста фитиль и бросился к пороховому погребу.
– Порох! Порох! – с ужасом закричали человек двадцать.
Все видели у коменданта горящий фитиль. Намерения его были очевидны. Двое солдат рванулись наперерез ему и уперлись штыками в грудь в тот самый миг, когда он открыл дверь погреба.
– Вы можете меня убить, – сказал им Делоне, – но не настолько быстро, чтобы я не успел бросить фитиль на бочки с порохом, а тогда все – и осажденные, и осаждающие – взлетят в небо.
Оба солдата замерли. Штыки все так же упирались в грудь Делоне, но он все равно оставался хозяином положения: солдаты понимали, что жизнь всех находится в его руках. И в первом дворе тоже замерли. Осаждающие почувствовали, что в крепости происходит что-то непонятное, стали приглядываться и увидели, чем угрожает комендант.
– Слушайте! – крикнул Делоне. – В моих руках ваша смерть, и если хоть один из вас попробует вступить в этот двор, я брошу фитиль в пороховой погреб.
Тем, кто услышал его слова, почудилось, будто земля задрожала у них под ногами.
– Чего вы хотите? Чего требуете? – раздалось несколько голосов, в которых чувствовался страх.
– Капитуляции, и капитуляции почетной.
Осаждающие не приняли всерьез слов Делоне, они сочли их актом отчаяния и хотели войти. Бийо был во главе их. Но вдруг он вздрогнул и побледнел, вспомнив про доктора Жильбера.
О себе Бийо не думал, ему было безразлично, что Бастилия взорвется и вместе с нею погибнет он, но доктор Жильбер во что бы то ни стало должен остаться жить.
– Остановитесь! – закричал Бийо, становясь на пути Юлена и Эли. – Остановитесь во имя узников!
И эти люди, не боявшиеся погибнуть, побледнели, замерли и отступили.
– Чего вы хотите? – задали они коменданту вопрос, который уже задавал ему гарнизон.
– Чтобы все ушли, – ответил Делоне. – Я не соглашусь ни на какое предложение, пока во дворах Бастилии будет находиться хотя бы один посторонний.
– А вы не воспользуетесь нашим уходом, чтобы исправить все повреждения? – спросил Бийо.
– Если капитуляция будет отвергнута, вы найдете все, как было: я у этих ворот, вы у тех ворот.
– И даете слово?
– Слово дворянина.
Кое-кто недоверчиво покачал головой.
– Слово дворянина! – повторил Делоне. – Кто-нибудь из вас сомневается в слове дворянина?
– Нет! Нет! Никто! – закричали полтысячи голосов.
– Принесите мне бумагу, перо и чернила.
В мгновение ока приказ коменданта был выполнен.
– Отлично! – бросил Делоне и повернулся к осаждающим: – А теперь убирайтесь отсюда.
Бийо, Юлен и Эли подали пример, уйдя первыми.
За ними последовали остальные.
Делоне отложил фитиль и стал писать на колене условия капитуляции.
Солдаты инвалидной команды и швейцарцы, понимая, что дело идет об их спасении, в молчании, с почтительным страхом, наблюдали за комендантом.
Прежде чем поднести перо к бумаге, Делоне оглянулся. Оба двора были пусты.
Через секунду на площади стало известно, что произошло в крепости.
Толпа, по выражению г-на де Лома, росла словно из-под земли. Сейчас Бастилию окружало не менее ста тысяч человек.
Причем это уже были не только рабочие, но граждане всех сословий. И не только мужчины, но и дети, и старики.
По площади, переходя от группы к группе, бродили заплаканные женщины с растрепанными волосами; ломая руки, они посылали каменному исполину безнадежные проклятия.
То были матери и жены, чьих сыновей и мужей убила Бастилия.
Но уже несколько минут Бастилия безмолвствовала, из нее не вырывались ни пламя, ни дым. Бастилия словно угасла. Она была нема как могила.
Бессмысленно было бы попытаться сосчитать все отметины от пуль на ее стенах. Каждому хотелось послать выстрел в это гранитное чудище, зримый символ тирании.
И все же, когда стало известно, что страшная Бастилия вот-вот капитулирует, что комендант готов сдать ее, никто не хотел этому верить.
Люди молча недоверчиво ждали, не решаясь еще поздравлять друг друга, и вдруг увидели: из одной бойницы протягивают на острие шпаги какое-то послание.
Однако между этим посланием и осаждающими был широкий и глубокий ров, полный воды.
Бийо потребовал доску; три из принесенных оказались коротки и не доставали до противоположного края. И только четвертую удалось перекинуть через ров.
Бийо подправил ее и без колебаний смело ступил на этот качающийся мосток.
Толпа затаила дыхание; все, не отрываясь, следили за человеком, как бы повисшим надо рвом, над стоячей водой, подобной воде Коцита[129]. Питу внезапно почувствовал слабость, опустился на землю и спрятал лицо в колени.
Он плакал, мужество оставило его.
Бийо уже прошел две трети пути, но вдруг доска качнулась под ним, он раскинул руки, упал и исчез во рву.
Питу хрипло вскрикнул и, подобно тому как ньюфаундленд следом за хозяином бросается в воду, прыгнул в ров.
Тут же на доску, с которой сорвался Бийо, ступил человек.
Без малейших колебаний он пошел по ней. Это был Станислас Майар, письмоводитель из Шатле.
Дойдя до того места, где барахтались в грязной воде Бийо и Питу, он глянул вниз, но, увидев, что они целы и невредимы добрались до берега, продолжил путь.
Через полминуты он был уже на другой стороне рва и снял со шпаги протянутую бумагу.
Так же спокойно, той же твердой поступью он возвратился по доске обратно.
Но когда народ сгрудился вокруг него, чтобы прочесть текст капитуляции, раздался грохот выстрела, и из бойниц обрушился град пуль.
Из каждой груди исторгся вопль, но этот вопль был из тех, что призывает народ к отмщению.
– Вот что значит доверять тиранам! – вскричал Гоншон.
Забыв про капитуляцию, забыв про порох, не думая ни о себе, ни об узниках, не помня ни о чем, кроме мести, уже не сотни, а тысячи бросились в крепость.
Однако возникло неожиданное препятствие, помешавшее им сразу войти туда, но то был не залп картечи, а узость ворот.
Как только раздался выстрел, два солдата, не спускавшие глаз с г-на Делоне, бросились на него, а третий, схватив фитиль, придавил его каблуком.
Делоне вырвал шпагу, спрятанную в трости, и хотел заколоться, но шпагу сломали у него в руках.
И тогда, поняв, что ему остается только ждать, он смирился.
Народ ворвался в крепость, гарнизон поднял руки, так что Бастилия была взята штурмом, без капитуляции.
В течение целого века в эту королевскую тюрьму заключали не просто бездеятельную материю, но мысль. Мысль взорвала Бастилию, и в образовавшийся пролом хлынул народ.
А что до того залпа, прозвучавшего средь тишины перемирия, до того неожиданного, бессмысленного, смертоносного нападения, то так и не удалось узнать, кто отдал приказ, кто подстрекнул отдать его, кто его исполнил.
Бывают моменты, когда судьба целой нации лежит на весах судьбы. Одна из чаш поднимается. Каждый уже верит, что желанная цель достигнута. И вдруг незримая рука бросает на другую чашу либо кинжал, либо пистолетную пулю. Тотчас все меняется, и уже звучит один-единственный клич: «Горе побежденным!»
XVIII. Доктор жильбер
Народ, ревя от радости и ярости, вливался во дворы Бастилии, а в это время два человека барахтались в мутной воде во рву.
Это были Питу и Бийо.
Питу поддерживал Бийо; нет, фермер не был поражен ни пулей, ни предательским ударом, просто он был несколько оглушен падением.
Им бросали веревки, протягивали шесты.
Питу ухватился за шест, Бийо – за веревку.
Через пять минут их, мокрых и грязных, уже с восторгом душили в объятиях.
Кто-то дал Бийо хлебнуть водки, кто-то угощал Питу колбасой и вином.
А кто-то обтер их соломой и отвел на солнце.
Вдруг в мозгу Бийо мелькнула мысль, а вернее сказать, воспоминание; он вырвался из заботливых рук и устремился к Бастилии.
– Узники! – кричал он на бегу. – Узники!
– Узники! – закричал Питу, бросаясь следом за ним.
Толпа, до сих пор думавшая только о палачах, спохватилась, вспомнила о жертвах и ответила согласным криком:
– Узники!
И вот уже новый поток участников осады прорвал плотины и ринулся в крепость, чтобы принести туда свободу.
Ужасающее зрелище явилось глазам Бийо и Питу. Хмельная, неистовая, разъяренная толпа ворвалась во двор. Первый же попавшийся солдат был разорван ею в клочья.
Гоншон молча смотрел на ее действия. Вероятнее всего, он думал, что ярость народа подобна течению великих рек: куда опаснее пытаться сдержать их, нежели позволить спокойно разлиться.
Юлен и Эли, напротив, бросились навстречу убийцам; они просили, умоляли, говорили, что пообещали – благородная ложь! – сохранить жизнь гарнизону.
Появление Бийо и Питу было им очень кстати.
Бийо, за которого мстил народ, оказался жив и даже не был ранен; просто-напросто под ногой у него перевернулась доска. Он всего-навсего искупался в грязной воде, а это не так уж страшно.
Особенно народ был зол на швейцарцев, но ни одного швейцарца найти не удалось. Они успели переодеться в халаты из серой холстины, и их принимали за служителей либо за узников. Толпа разбила камнями статуи пленников, держащих часы. Множество народу залезло на башни и оплевывало пушки, изрыгавшие смерть. Некоторые вцеплялись в камни и, кровавя руки, пытались вырвать их из стен.
Когда первые победители показались на вершине башен, все, кто стоял вокруг Бастилии, то есть сто тысяч человек, издали оглушительный ликующий клич.
Этот клич взмыл над Парижем и, словно быстрокрылый орел, промчался надо всей Францией.
Бастилия взята!
От этого клича смягчились сердца, увлажнились глаза, раскрылись объятия; не было больше соперничающих партий, враждующих каст, все парижане почувствовали себя братьями, все люди осознали, что они свободны.
Миллионы людей обнялись.
Бийо и Питу вошли в крепость вместе со множеством народу, но не для того, чтобы радоваться свободе, а для того, чтобы освободить узников.
Проходя по Комендантскому плацу, они увидели человека в сером кафтане, который неподвижно стоял, сжимая в руке трость с золотым набалдашником.
То был комендант. Он спокойно ждал, когда его спасут друзья или когда враги нанесут ему смертельный удар.
Бийо узнал его, ахнул и направился к нему.
Делоне тоже узнал фермера. Скрестив руки, он ждал, когда Бийо подойдет к нему, и взгляд его как бы говорил:
«Значит, это вы нанесете мне первый удар?»
Бийо понял его и остановился.
«Если я с ним заговорю, – подумал он, – его опознают, и тогда он погиб».
Но как отыскать в этом хаосе доктора Жильбера? Как вырвать у Бастилии тайну, которую она скрывает в своем чреве?
Делоне видел нерешительность, мучительные сомнения Бийо и понял их.
– Что вы хотите? – вполголоса спросил он.
– Ничего, – ответил Бийо, указывая пальцем на ворота и давая понять Делоне, что он еще может бежать, – ничего. Доктора Жильбера я сам сумею найти.
– Третья бертодьера, – негромко и чуть ли не растроганно бросил Делоне.
Но с места он не стронулся.
И вдруг за спиной Бийо прозвучал голос:
– Э, да это же комендант!
Голос человека, произнесшего это, был безмятежен, словно бы не от мира сего, но чувствовалось: каждое сказанное им слово подобно острому кинжалу, приставленному к груди Делоне.
Произнес же это Гоншон.
Эти слова прозвучали, как набат, и жаждущая отмщения толпа устремилась к Делоне.
– Спасите его, – бросил Бийо, проходя мимо Юлена и Эли.
– Помогите нам, – сказали они.
– Но тогда я должен буду остаться здесь, а мне нужно еще кое-кого спасти.
В мгновение ока в Делоне вцепились десятки рук, его схватили, поволокли.
Эли и Юлен устремились следом, крича:
– Стойте! Мы обещали сохранить ему жизнь!
Это была неправда, но благородство сердец подвигнуло их на великодушную ложь.
Через секунду Делоне, следом за которым бежали Юлен и Эли, исчез в воротах, ведущих из Бастилии, под крики толпы.
– К ратуше! К ратуше!
Кое для кого из победителей живая добыча – Делоне – казалась значительнее и ценнее, чем неживая – покоренная Бастилия.
Впрочем, этот мрачный, безмолвный монумент, который в течение четырех столетий могли посещать лишь стража, тюремщики да угрюмый комендант, являл собою, став добычей народа, странное зрелище; люди носились по внутренним дворам, бегали вверх-вниз по лестницам, кишели, словно пчелиный рой, и наполняли каменный улей гулом и движением.
С секунду Бийо следил взглядом за Делоне, которого не уводили, а скорее, утаскивали, так что он, казалось, парит над толпой.
Когда же он исчез, Бийо вздохнул, огляделся, увидел Питу и крикнул ему:
– К третьей бертодьере!
На пути им встретился перепуганный тюремщик.
– Где третья бертодьера? – спросил Бийо.
– Это здесь, сударь, – отвечал тюремщик, – но у меня нет ключей.
– Где же они?
– У меня их отняли.