– Гражданин, одолжи мне свой топор, – обратился Бийо к жителю предместья.
– Дарю его тебе, – отвечал тот. – Бастилия взята, и он мне больше ни к чему.
Бийо взял топор и вслед за тюремщиком пошел вверх по лестнице.
Тюремщик остановился у двери.
– Здесь? – спросил Бийо.
– Да.
– Человека, который заключен в этой камере, зовут доктор Жильбер?
– Я не знаю.
– Его привезли дней пять-шесть назад?
– Не знаю.
– Ладно, узнаю сам, – пробурчал Бийо.
И он принялся рубить дверь.
Дверь была дубовая, но под ударами силача-фермера от нее только щепки летели.
Через некоторое время уже можно было заглянуть в камеру.
Бийо приник глазом к прорубленному отверстию, и ему открылась внутренность каземата.
В луче света, падающего из зарешеченного оконца башни, стоял в оборонительной позе, чуть откинувшись назад, человек; в руке он сжимал перекладину, выломанную из спинки кровати.
Было видно, он готов убить первого, кто ворвется к нему.
Бийо мгновенно узнал его, несмотря на длинную щетину, бледность и коротко остриженные волосы. Это был доктор Жильбер.
– Доктор, это вы? – крикнул он.
– Кто меня зовет? – отозвался узник.
– Это я, Бийо, ваш друг!
– Бийо?
– Да, да, это он! Это мы! – закричали десятка два людей, которые прибежали на площадку, услышав, как Бийо рубит дверь.
– Вы кто?
– Мы – победители Бастилии! Бастилия взята, и вы свободны!
– Бастилия взята? Я свободен! – вскричал доктор.
Он ухватился за край пробитого отверстия и так рванул дверь, что, казалось, сорвет ее с петель, выломает замок; одна из досок, уже надрубленная Бийо, треснула, обломилась и осталась в руках узника.
– Погодите! Погодите! – крикнул Бийо, понявший, что еще одно такое же усилие надорвет силы узника, на миг удесятерившиеся от нежданной вести.
И он снова принялся рубить дверь.
Сквозь увеличившуюся дыру было видно, что узник, бледный, как привидение, не способный даже поднять валявшуюся рядом с ним деревянную перекладину, которой он, подобно Самсону[130], едва не поколебал Бастилию, бессильно опустился на табурет.
– Бийо! Бийо! – повторял он.
– Да, господин доктор, он здесь, а с ним и я, Питу. Вы помните Питу, которого вы поселили у его тетушки Анжелики? Я пришел освободить вас.
– Я уже могу пролезть в эту дыру! – крикнул доктор.
– Нет, нет, подождите еще! – закричали все присутствующие.
Они объединили усилия: кто-то совал лом между стеной и дверью, кто-то пытался отжать замок, а остальные упирались плечами и руками; послышался треск дубовых досок, посыпалась штукатурка, дверь вырвалась, рухнула, и все, подобно неудержимому потоку, влетели в камеру.
Доктор оказался в объятиях Бийо и Питу.
Жильбер, тот самый юный поселянин, живший в замке Таверне, с которым мы расстались, когда он лежал в луже собственной крови в пещере на Азорских островах, стал теперь зрелым мужчиной лет тридцати пяти с бледным, но отнюдь не болезненно-бледным лицом, черными волосами и пристальным, испытующим взглядом; взор его никогда не был беспредметным и не блуждал в пространстве: ежели доктор не останавливал его на каком-нибудь внешнем объекте, достойном внимания, то погружался в собственные мысли, и тогда глаза его становились еще печальнее и бездоннее; у него был прямой без переносицы нос, а надменно вздернутая верхняя губа, казавшаяся несколько чуждой на его лице, приоткрывала блистающую белизной эмаль зубов. Обычно манеры его были просты и строги, как у квакера, но строгость эта благодаря исключительной внутренней чистоте воспринималась как изящество. При росте чуть выше среднего он был прекрасно сложен, ну, а что до силы, происходящей главным образом из нервического темперамента, то мы только что были свидетелями, до какой степени она могла доходить при душевном возбуждении, если причиной возбуждения были гнев или восторг.
И хотя Жильбер уже почти неделю находился в тюрьме, он продолжал следить за собой; щетина только оттеняла матовую бледность его лица и свидетельствовала отнюдь не о неряшливости узника, а только о том, что ему или не давали бритву, или отказывались побрить.
Пока Бийо и Питу сжимали его в объятиях, он оглядел людей, заполнивших камеру. Нескольких секунд хватило ему, чтобы вновь овладеть собой.
– День, который я предвидел, наступил! – промолвил он. – Спасибо вам, друзья мои, спасибо вечному гению, который бдит над свободой народов!
Он протянул обе руки к находящимся в камере, и люди, признав в нем – по возвышенному взгляду, по значительности голоса – человека незаурядного, с робостью пожимали их.
Опираясь на плечо Бийо, он вышел из камеры, а за ними последовали Питу и остальные освободители.
После первых изъявлений дружбы и признательности, выказанных Жильбером, между ученым доктором и неграмотным фермером, добряком Питу, а также теми людьми, что только что освободили его, вновь установилась всегда существовавшая между ними дистанция.
Свет дня ослепил Жильбера, когда он вышел из дверей тюрьмы. Он скрестил руки на груди, поднял глаза к небу и воскликнул:
– Привет, о прекрасная свобода! Я видел твое рождение на другом континенте, так что мы старые друзья. Привет, о прекрасная свобода!
Улыбка доктора свидетельствовала, что для него и вправду не в новинку крики, которые издает народ, охмелевший от чувства свободы.
Несколько секунд он собирался с мыслями.
– Бийо, значит, народ одолел деспотизм? – спросил он.
– Да, сударь.
– И вы пришли сюда сражаться?
– Я пришел освободить вас.
– Выходит, вы знали о моем аресте?
– Сегодня утром мне об этом сказал ваш сын.
– Бедный Себастьен! Вы видели его?
– Да, видел.
– Он спокойно остался в пансионе?
– Когда я уходил, он вырывался из рук четырех лазаретных служителей.
– Он болен? У него горячка?
– Он хотел идти вместе с нами сражаться.
– А, – протянул доктор.
И его губы тронула торжествующая улыбка. Сын не обманул его ожиданий.
– Так вы говорили… – продолжал он расспрашивать Бийо.
– Я решил: раз доктор Жильбер в Бастилии, возьмем Бастилию. И вот она взята. Но это не все.
– Что же еще? – спросил доктор.
– Украли шкатулку.
– Шкатулку, которую я вам доверил?
– Да.
– Кто украл?
– Люди в черном, вошедшие в дом под предлогом, что они должны изъять вашу брошюру. Они арестовали меня, заперли в погребе, обыскали весь дом, нашли шкатулку и унесли ее.
– Когда это произошло?
– Вчера.
– Так, так… Есть явная связь между моим арестом и этой кражей. Одно и то же лицо приказало меня арестовать и украсть шкатулку. Узнав, кому потребовалось меня арестовать, я узнаю, кто велел похитить шкатулку. Где тут архив? – обратился доктор к тюремщику.
– На Комендантском плацу, сударь, – ответил тот.
– Друзья, в архив! – воскликнул доктор.
– Сударь, – остановил его тюремщик, – позвольте мне сопровождать вас или поручитесь за меня перед этими храбрецами, чтобы они не причинили мне зла.
– Хорошо, – сказал Жильбер.
И он обратился к толпе, которая взирала на него с любопытством, смешанным с почтением:
– Друзья мои, я ручаюсь вам за этого славного человека. Он исполнял свою должность, отпирал и запирал двери, но был мягок к узникам и никому из них не сделал зла.
– Ладно! – закричали со всех сторон. – Он может не бояться. Пусть спокойно себе идет.
– Спасибо, сударь, – поклонился тюремщик, – но если вы хотите в архив, то поторопитесь. Мне кажется, там уже жгут бумаги.
– Тогда нельзя терять ни минуты! – воскликнул Жильбер. – В архив!
И он устремился на Комендантский плац, увлекая за собой толпу, во главе которой, как всегда, были Бийо и Питу.
XIX. Треугольник
У дверей зала архива действительно пылал большой костер из бумаг.
К сожалению, первейшая потребность народа после победы – громить все, что попадет под руку.
Архив Бастилии был полон людьми.
Это был обширный зал, заставленный реестрами и планами; здесь в полном беспорядке хранились дела узников, всех тех, кто в течение почти целого столетия содержался в Бастилии.
Народ с яростью рвал эти бумаги, чистосердечно, надо полагать, веря, что, уничтожив тюремные книги, он сделает законным освобождение узников.
Жильбер вошел в сопровождении Питу и стал просматривать реестры, еще стоящие на полках; реестра за текущий год там не оказалось.
Доктор, вообще-то человек спокойный и сдержанный, раздраженно топнул ногой.
И тут Питу заметил одного из бесшабашных мальчишек, которые всегда участвуют в победах народа; он бежал к костру, таща на голове том, формой и переплетом напоминающий те, что перед этим перелистывал доктор Жильбер.
Питу погнался за ним и благодаря длинным ногам быстро догнал.
У мальчишки оказался реестр за 1789 год.
Переговоры были недолгими. Питу представился как участник штурма, сказал, что одному из узников нужен этот реестр, и мальчишка тут же отдал его, заметив:
– Ничего, сожгу другой.
Питу открыл реестр, перелистал и на последней странице обнаружил вот такую запись:
Он отнес реестр доктору.
– Господин Жильбер, не это ли вы ищете?
– Да, да, именно это, – ответил доктор, схватил реестр и прочел только что процитированную нами запись. – Ну, а теперь посмотрим, кто отдал приказ.
Он поискал на полях и вдруг воскликнул:
– Неккер! Приказ об аресте подписан моим другом Неккером! Поистине, это что-то странное!
– Неккер ваш друг? – раздались голоса из толпы.
В тоне спрашивающих чувствовалось почтение. Достаточно вспомнить, какое действие оказывала эта фамилия на народ.
– Да, он мой друг, я поддерживаю его, – отвечал доктор. – Нет, я убежден, он не знает, что я в тюрьме. Но я поеду к нему и…
– А куда вы к нему поедете? – поинтересовался Бийо.
– В Версаль, куда же еще.
– Господина Неккера больше нет в Версале, он отправлен в изгнание.
– И где он теперь?
– В Брюсселе.
– А его дочь?
– Чего не знаю, того не знаю, – ответил Бийо.
– Его дочь живет в деревне Сент-Уэн, – крикнул кто-то.
– Спасибо, – сказал Жильбер, даже не зная, кого благодарит.
После этого он обратился к поджигателям:
– Друзья, умоляю вас, во имя истории, которая воспользуется этим архивом для вынесения приговора тиранам, прекратите разгром. Камень по камню разрушьте Бастилию, чтобы от нее не осталось ни следа, ни напоминания, но сохраните бумаги, сохраните реестры: из них потомки будут узнавать правду.
Выслушав это обращение, толпа восприняла его весьма разумно.
– Доктор прав! – зазвучало множество голосов. – Хватит громить! В ратушу бумаги!
Пятерка пожарников подтащила помпу, и один из них, направив трубу на костер, залил огонь, который, подобно Александрийскому пожару[131], готов был поглотить архивы; пламя погасло.
– А по чьей просьбе вы были арестованы? – спросил Бийо.
– Вот это-то я пытаюсь и не могу узнать: фамилия отсутствует, – ответил Жильбер, задумался и добавил: – Ну, ничего, узнаю.
Он вырвал из реестра лист, касавшийся его, сложил вчетверо и спрятал в карман, после чего сказал Бийо и Питу:
– Идемте, друзья, нам тут больше нечего делать.
– Идемте, – согласился Бийо. – Только это легче сказать, чем исполнить.
Действительно, любопытствующая толпа, втекая во внутренние дворы Бастилии, совершенно забила ворота. У ворот и стояли бывшие узники.
Всего освобождено было, включая Жильбера, восемь человек.
Вот их имена: Жан Бешад, Бернар Ларош, Жак Лакореж, Антуан Пюжад, граф де Солаж, Уайт и Тавернье.
Первые четверо практически не представляют интереса. Они были обвинены в подделке векселя, хотя никаких доказательств их вины представлено не было, и это дает основание полагать, что обвинение было ложным. В Бастилии они просидели всего два года.
Остаются граф де Солаж, Уайт и Тавернье.
Графу де Солажу было не больше тридцати; он ликовал, говорил не умолкая, обнимал освободителей, восторгался их победой, рассказывал о годах, проведенных в тюрьмах. Арестованный в 1782 году на основании именного указа, испрошенного его отцом, он был заключен в Венсен, затем перевезен в Бастилию, где пробыл пять лет, и за все это время ни разу не встречался ни с одним судьей, ни разу не был допрошен; два года назад его отец умер, и о нем никто уже не помнил. Если бы Бастилию не взяли, вполне возможно, о нем просто-напросто забыли бы.
Уайт был шестидесятилетний старик; говорил он с иностранным акцентом, и речь его была невнятна. На непрекращающиеся вопросы он отвечал, что не знает, сколько времени просидел в тюрьме и что послужило причиной его ареста. Вспомнил только, что он в близком родстве с г-ном де Сартином. И действительно, тюремщик по фамилии Ги видел, как однажды г-н де Сартин вошел в камеру Уайта и дал ему на подпись какую-то доверенность. Но сам узник начисто позабыл это событие.
Тавернье был старше всех; десять лет он провел в заключении на островах Сент-Маргерит, тридцать – в Бастилии. Это был девяностолетний старец с совершенно белыми бородой и волосами; в темноте зрение у него ослабло: он видел как бы сквозь пелену. Когда к нему в камеру вошли, он даже не понял, кто это и зачем; услышав, что он свободен, Тавернье отрицательно затряс головой, а когда ему объяснили, что Бастилия взята, пробормотал:
– Ну, ну, поглядим, что на это скажут король Людовик Пятнадцатый, госпожа де Помпадур и герцог де Лаврийер[132].
Тавернье не был даже сумасшедшим, как Уайт, он впал в детство.
Жутко было смотреть на радость этих людей: она была настолько ужасна, что взывала к отмщению. Трое из освобожденных, казалось, вот-вот испустят дух среди стотысячной орущей толпы: ведь после помещения в Бастилию им никогда не доводилось слышать даже голоса двух человек разом, и они куда больше были привычны к таинственным звукам, что издают медленно набухающее сыростью дерево, паук, незаметно ткущий паутину и качающийся, словно незримый маятник, или вспугнутая крыса, которая прогрызает под полом ход.
Когда появился Жильбер, некоторые энтузиасты предложили торжественно пронести узников по городу; предложение было единодушно принято.
Жильберу очень хотелось избежать этой чести, но ускользнуть не было возможности: его, равно как Бийо и Питу, многие уже знали в лицо.
Раздались крики: «К ратуше! К ратуше!» – и тут же десятка два человек подхватили Жильбера и подняли его к себе на плечи.
Тщетно доктор сопротивлялся, тщетно Бийо и Питу одаряли ударами кулаков своих братьев по оружию; радость и энтузиазм сделали кожу представителей народа нечувствительной. Удары кулаком, древком пики или прикладом ружья воспринимались победителями, как ласка, и лишь усиливали их ликование.
Словом, Жильберу пришлось сдаться и позволить поднять себя на щит.
Этим щитом оказался стол, в который была воткнута пика, чтобы триумфатор мог держаться за нее.
Доктор был вознесен над волнующимся океаном голов, что простирался от Бастилии до аркады Сен-Жан, над громыхающим океаном, волны которого несли узников-триумфаторов среди бесчисленного множества пик, штыков и прочего оружия самого разного вида, формы и эпох.
Одновременно этот неукротимый грозный океан влек еще одну группу, настолько тесную, что она казалась островком.
Эта группа конвоировала плененного Делоне.
Вокруг нее звучали крики не менее громкие, не менее ликующие, чем вокруг освобожденных узников, но то были не крики торжества, а угрозы, призывы к убийству.