На третий день явились к Патрикееву на двор подьячий, двое ярыг, сотский да мужики с телегами.И вывезли чуть ли не все, что было у Ивана Исаковича. Причем ценил домашний скарб подьячийнечестно: что стоило рубль, за то едва-едва давал полтину, все хорошее забирал, оставляя старьеда рвань.
Жена Ивана Исаковича плакала, пробовала усовестить бесстыжего, но напрасно. Дьяк Иван на женуприкрикнул — велел идти вон. А сам плюнул, надел шапку и — чего никогда не бывало — пошел вкабак, забрав с собой и Тимошу.
В кабаке — на чистой половине — сели Тимофей да Иван Исакович одни, без послухов. Выпили попервой.
— Вот мне и плата за службу мою, — сказал Иван Исакович и заплакал.
Тимоша, обняв опального дьяка за плечо, проговорил утешительно:
— Та беда — не беда, отец мой и благодетель Иван Исакович.
— Да уж чего может быть хуже — хоть по миру с сумой иди.
— Главное, Иван Исакович, голова цела, а ей цены нет. Будет голова на плечах — снова всенаживешь, лучше прежнего жить станешь.
Патрикеев краем рукава смахнул слезы.
— Выпьем, Тимофей Демьяныч, за удачу.
Тимоша поднял кружку, однако пригубить вина не успел — в комнату вошел сморщенный, ростом вдва аршина старичишка-ярыжка из Земского приказа, хорошо знакомый и Тимоше, и Патрикееву.Поклонился низко, подошел к самому столу, зашептал сторожко:
— Ведомо мне, Иван Исакович, от верных людей — привезли нынче утром из Сибири в Разрядныйприказ бывого вологодского воеводу, а ныне колодника — Леньку Плещеева. И тот колодник доводит натебя, Тимофей. Говорил-де ты ему, Плещееву, что ты, Тимофей, царю Василию Ивановичу Шуйскому —внук и Московского государства престол держат ныне мимо тебя неправдою. А те-де твои слова можетподтвердить Новой же Четверти подьячий Костка Евдокимов, конюхов сын, при коем ты-де не раз сиеговаривал.
— Неправда это! Оговор и великие враки! — вскрикнул Тимоша.
— А я, голубь, и не говорю, что правда. Я тебе, голубь, то довожу, что услышать довелось, —тихо и ласково проговорил ярыга.
— А буде станет Костка на правеже запираться, то привезут из Вологды иных видоков ипослухов.
— Спаси те бог, дедушка, — проговорил Тимоша и протянул ярыге рубль.
— Дешево голову свою ценишь, голубь, — так же тихо и ласково проговорил ярыга и сел налавку.
Тимоша бросил на стол еще три рубля. Старикашка брезгливо смел их со стола, будто объедкиголой рукой снимал. Не прощаясь и не кланяясь, нахлобучил рваную шапчонку и шастнул за порог.
Иван Исакович, сощурив глаза, молчал. Затем проговорил раздумчиво:
— Перво Костю упреди. А после того не позже завтрашнего утра вместе с Костей беги, Тимофей, зарубеж. Иного пути у тебя нет. А чтоб Кузьма Хватов с тебя сто рублей не взыскал, сожги избу. Спогорельца долга ростовщику нет. Да и жена за мужа не ответчица.
«Ах, ловок Иван Исакович», — подумал Тимоша и, обняв друга за плечи, сказал жарко:
— Век тебе этого не забуду, Иван Исакович.
Глава девятая
РОЗЫСК
Решеточный приказчик Овсей Ручьев издали заметил лошадь, запряженную в телегу. Нателеге же увидел Овсей домашний скарб да бабу с двумя малолетками. Выехала лошадь из проулка, чтоупирался в Варварку. Рядом с телегой шагали два дюжих мужика. Светало. Блекли звезды. Повозкатяжело прогрохотала по бревенчатому настилу Варварки и свернула вниз к Москве-реке, скрывшись забеспорядочно стоявшими избами.
«Ни свет ни заря», — подумал Овсей и пошел дальше, негромко постукивая по доске и вполголосапокрикивая: «Слушай!»
Тихо было вокруг и безлюдно. Не будили спящих петухи, не брехали собаки. И только ночныесторожа с разных сторон выкрикивали свое: «Слушай!»
Вдруг Овсей учуял слабый треск и вслед за тем увидел высокий желтый всполох огня,взметнувшийся над одной из изб. Это было столь неожиданно, что он вначале подумал: «Привиделось,что ли?» Но тотчас же над крышей вновь взлетели языки пламени. На этот раз уже два — желтый икрасный. Тихо постояли в недвижном воздухе, а потом сплелись друг с другом и метнулись надкрышей, будто молодайка в новом сарафане в пляс пошла.
Тут-то Овсей и ударил в доску изо всей мочи и, не помня себя, заорал:
— Караул! Горим!
Что было потом, помнил он плохо. Бежали какие-то люди, неодетые, сонные. Простоволосые бабы висподних холщовых рубахах передавали по цепочке ведра от двух ближних колодезей. Мужики с баграмиметались вокруг горящей избы, как черти в аду возле грешника, норовя покрепче зацепиться крюкомда посильнее дернуть. Другие мужики окатывали водой соседние избы, валили заборы, чтобы огонь подоскам не перебежал в соседние дворы.
Когда изба рухнула и огонь лениво заплескался на куче обгорелых бревен и досок, появилсяобъезжий голова Митяй Коростин.
— Кто видел, как изба занялась? — спрашивал Митяй грозно, но видоков не оказывалось:отговаривались тем, что спали и выбежали на пожар после многих других.
Пришлось говорить Овсею, упирая на то, что, если бы не спохватился он, Овсей, выгорела бы всяулица.
Спрошенные Митяем соседи погорельца ответствовали одно и то же: жил-де в избе, что нынесгорела, Тимошка Демьянов сын Анкудинов, Приказа Новой Четверти подьячий, с женкой своей Наташкойда с двумя малолетками, Ванькой да Глашкой. А отчего изба загорелась, того-де они, соседи, неведают.
Объезжий голова соседских мужиков по избам не отпустил. Велел горелые бревна по одномураскатать, водой пепелище залить и после того всем сказал приходить в Земский приказ к думномудворянину Никите Наумовичу Беглецову. А Овсею наказал быть в том приказе ранее других, ибо снего, Овсея, начнут государевы служилые люди розыск: как на Варварке в ночь на 22 июня 7151 годаучинился пожар и кто в том пожаре виновен?
После этого и Овсей, и Митяй, и мужики разошлись по домам. На душе у всех скребли кошки. Однобыло ладно: что не сгорел никто, — по бревнышку раскатали избу, сгоревших, слава богу, неоказалось.
Думный дворянин Никита Наумович Беглецов проснулся от шума. Шум был невелик: задверью опочивальни негромко спорили двое. Беглецов сразу же узнал голос одного из спорящих —холопа своего Петрушки, голос второго был также ему знаком, однако вспомнить, кто это, НикитаНаумович не смог.
— Спит еще Никита Наумович, — говорил холоп.
— Нешто я не понимаю, известно: вся Москва еще спит. Да я потому и приехал, что дело у менябезотложное, скорое дело.
— Погоди немного, он и проснется.
— Да никак не могу я ждать, пойми, пожалуй, Пётра.
— И ты, пожалуй, пойми: не могу я тебя к Никите Наумовичу допустить.
Беглецов вздохнул, сполз с пуховика, надел на шею четки янтарные литовские, натянул халатбухарский, ватный, кизилбашские туфли юфтяные и вышел из опочивальни.
С Петрушкой спорил Коростин Митяй — объезжий голова с Варварки. Беглецов поджал губы,сморщился недовольно. Митяй, увидев хозяина, шагнул навстречу, забыв поздороваться, проговорилбыстро:
— Беда, Никита Наумович. На Варварке изба сгорела. Новой Четверти подьячего Анкудинова ТимофеяДемьянова.
— Одна изба? — быстро спросил Беглецов, еще не понимая, что заставило Коростина заявиться кнему домой чуть ли не среди ночи.
— Изба-то одна, да хозяин ее не простой человек. Я и подумал: не грех бы мне тебя, НикитаНаумович, упредить.
— А я чаю, уж не улица ли сгорела?
— Слава богу, одна изба, и люди все живы, Никита Наумович. Я на пожар поспел, пепелище велелводой залить, оглядел все со тщанием — никто не погиб, и соседние дома все целы. И послухам велелбыть в приказе с утра — вдруг занадобятся?
— Ладно, Митяй, ступай. Будешь надобен, пошлю за тобой. Да узнай про то, где теперь АнкудиновТимофей, и, узнав, о пожаре его расспроси.
Досыпать Беглецов не стал. Постоял у окна, подумал, сказал про себя: «Ай да Митяй, умнаяголова, спасибо, что упредил». И, возвратившись в спальню, стал быстро одеваться — сердцем чуял:надо было не мешкая известить о случившемся начальника Земского приказа, думного же дворянинаНаумова Василия Петровича.
Василий Петрович Наумов сидел в Земском девятый год. Из них семь лет вместе сНикитой Беглецовым. Служба в Земском приказе была не в пример другим службам тягостнее ибеспокойнее. Ведал сей приказ всей Москвой, и, что бы где в столице ни случилось — татьба ли,разбой ли, пожар ли, или иное какое лихо, — за все про все перед государем был в ответе Земскийприказ. Кроме того, с московских тяглых людишек должны были приказные люди исправно взиматьналоги и по всем тяжбам вершить суд, а буде надо — и расправу.
Однако бог лес не уравнял, а паче того — человеков. И потому каждое дело надо было вершить сумом и с оглядкой. Мешкать было нельзя, а уж спешить — тем более. Паче же всего следовалооберегаться поступков и решений, кои по судейскому недомыслию могли задеть людей сильных иродовитых. И потому редко когда государевы думные дворяне или дьяки какое-либо важное дело решаливраз и единолично; мужики и посадские худые людишки в сей счет не шли — их делишки решал любойподьячий.
В то утро, 22 июня 1643 года от рождества Христова, Василий Петрович стоял в моленной, поверяясебя господу. Тихо и благолепно было на душе у Василия Петровича, когда вышел он из моленной вгорницу и увидел сидящего у окна Никиту Наумовича.
«Да, в Земском служить — не в Панихидном», — подумал Василий Петрович, догадавшись, чтокакие-то неприятные дела привели в неурочный час его помощника.
Беглецов встал, отвесил низкий поклон, коснувшись рукой пола. Наумов вопросительно наБеглецова глядел, ждал.
— Дело к тебе, Василий Петрович.
— Говори.
— Тимофея Демьянова Анкудинова изба сгорела.
— Это разноглазый такой из Новой Четверти?
— Он, Василий Петрович.
— Жена его Патрикеева Глеба Исаковича дочь?
— Так, Василий Петрович, все истинно. Митяй Коростин на пожаре был, все сделал гораздо. Припожаре никого в избе не было, то и дивно. Изба пуста — и вдруг под утро как бы сама по себегорит, — продолжил Беглецов.
— Почему думаешь — сама по себе?
— Решеточный приказчик Овсей Ручьев видел, как первый сполох из избы над крышей взлетел. Колибы ее кто снаружи поджигал, не так бы она занялась.
— А зачем Тимофею свою избу жечь?
— То и надобно сведать, Василий Петрович.
Наумов задумался. Постучал пальцами по краю стола.
— То ты добре сделал, Никита Наумович, что дело это до меня довел. Тут хорошо подуматьнадобно. Помню я, как приехал Анкудинов на Москву, жил он немалое время у Ивана ИсаковичаПатрикеева. А Патрикеев, сам знаешь, благодетелю нашему Степану Матвеевичу Проестеву первый друг.Так что дело это надо делать без всякой зацепки. А про Тимошку нынче же узнай все доподлинно: гдеон сам, где женка его с детишками и отчего изба его загорелась?
По дороге в приказ Беглецов прикинул, с чего начнет розыск. Приехав, он первымделом призвал к себе Никодима Пупышева — старого ярыгу, великого мастера по сыску обретавшихся внетях людишек.
Никодим пожевал беззубым ртом, поглядел в потолок, молча нахлобучил шапку и неспешно вышел.
Вернулся Никодим к полудню с заплаканной молодой бабой. Оставил ее на дворе, строго наказавего дожидаться, а сам нырнул в приказную избу.
— Привел, Никита Наумович.
— Тимошку?
— Женку его, Наталью.
— А Тимошка где?
— Того она не ведает.
— А ну, веди женку ко мне.
Наталья Анкудинова, молодая, круглолицая баба, с лицом, опухшим от слез, войдя, испуганнопокосилась на Беглецова и, не ожидая вопросов, с порога заголосила:
— И ничегошеньки-то я не знаю, ничего не ведаю! И чего он ко мне пристал? Хоть бы ты,господине, велел ему отстать от меня!
Беглецов молча глядел на Наталью, которая причитала не умолкая.
— Ты чья будешь, красавица? — спросил Беглецов тихо и ласково.
Наталья мгновенно замолкла, недоверчиво глядя на Беглецова.
— Анкудинова я, Наталья, — проговорила она робко.
— Садись, Наталья. В ногах правды нет.
Наталья присела на краешек скамьи. Страх понемногу отпускал ее, и она чувствовала, что отсидящего перед нею начального человека не надо ей ждать никакого зла.
— Позвал я тебя, красавица, горю твоему помочь. — Беглецов ласково на Наталью поглядел,поиграл четками. — Знаешь, поди, что лихие люди избу твою нынче в ночь спалили?
Беглецов внимательно посмотрел на молодуху. Та глаза отвела, снова дурашливо запричитала:
— Знать ничего не знаю, ведать не ведаю!
— Да ты погодь. Нешто не знаешь, что избу твою пожгли?
— Не знаю, боярин, не ведаю.
— И ярыга мой того тебе не говорил?
— Ничего я не знаю, не ведаю!
— Ну, а муж твой, Тимофей Анкудинов, где ныне обретается?
— И того я тоже не знаю.
— Значит, ничего не знаешь? Ну, а как ты с детишками у Ивана Пескова оказалась — тоже неведаешь?
Наталья замолкла, снова отвела глаза в сторону.
Беглецов понял: зацепился точно. Сидел, ждал, лениво перебирая четки.
— Ну, так как же ты к Ивану Пескову с детишками попала?
Наталья молчала.
— Али мне Ивана Пескова об том спросить?
Наталья заплакала.
Беглецов ждал.
— Ничего-то я не знаю, — неуверенно затянула она.
— Ну, вот что, баба, — вдруг, сильно стукнув рукой по столу, сухо и зло проговорил Беглецов, —плакать дома будешь, а здесь слезам не верят. Или ты мне тотчас скажешь, кто тебя к Песковупривел, или не я буду с тобой разговаривать, а кнутобойцы в пыточной избе.
Наталья от страха побелела. Откуда было ей знать, что Беглецов просто-напросто пугает ее? Непомня себя, Наталья заговорила:
— Не гневись, боярин, на меня, глупую. Со страху забыла я все. Привез меня к Ивану муж мой,Тимофей.
— А когда привез?
— Нынче под утро и привез.
— А зачем ему было ночью тебя с ребятишками из своей избы в чужую возить?
Наталья хотела было снова сказать заведенное — «не знаю», но, взглянув на Беглецова, тотчас жепередумала.
— Сказал он мне, что буду я с детишками у Ивана жить. А он с Москвы вместе с Косткой,товарищем своим, вон пойдет. И они нас на телегу усадили и к Ивану свезли. А боле я, боярин, вотте крест святой, — Наталья встала, истово перекрестилась на образа, — ничего не знаю.
— Что, много муж твой задолжал? — спросил вроде бы невзначай Беглецов.
— И этого я, боярин, не знаю, — ответила Наталья и заплакала.
Беглецов поглядел на нее печально.
— Иди с богом. Будешь надобна — призову.
Отпустив Наталью, Беглецов прошел в соседний покой к Наумову.
— Худо дело, Василий Петрович.
— С Анкудиновым, что ль?
— С ним.
— Ну, говори.
— Тимошка с Косткой Конюховым, Новой же Четверти подьячим, женку Тимошкину и детишек ночьюсвезли к Ивашке Пескову. После того изба Тимошки загорелась. А сами они, Тимошка и Костка, изМосквы побегли вон.
Предвосхищая вопросы Наумова, Беглецов пояснил:
— И Тимошка, и Костка задолжали в Москве немалые деньги. А чтобы те долги не платить, чаю я,Тимошка избенку свою подпалил: чего де с погорельцев возьмешь, тем паче, что баба бездомная забеглого мужика безответна.
Наумов глядел куда-то вбок, вроде и не слушал.
Беглецов, помолчав, спросил:
— Али я не то говорю, Василий Петрович?
— Может, то, а может, и не то.
— Скажи, Василий Петрович, не томи.
— Твоя правда, Никита Наумович, еще не вся правда, а может, половина или же четверть. А правдав том, что Леньку Плещеева, бывого вологодского воеводу, из Сибири обратно в Москву привезли.
Узнав, с каким делом привезли в Москву Леонтия Плещеева, Беглецов мгновеннопонял, что теперь дело Анкудинова принимает совсем иной оборот, и потому решил бумаги по начатомурозыску составлять сам. Пригрозив пыткой, он еще раз допросил Наталью Анкудинову, выспросил, чтомог, у Ивана Пескова, записал речи соседей Тимофея и пищиков с подьячим, что сидели с Конюховым иАнкудиновым в Кабацком приказе. И после великого и многотрудного розыска вышло так: НовойЧетверти подьячие Тимошка Анкудинов да Костка Конюхов воровским обычаем затягались со многимилюдьми и ночью, украв из казны сто рублей, чтобы замести следы, подожгли избу и тем же воровским,изменным обычаем бежали из Москвы неведомо куда.