— Ты, Леонтий, далее ведовства да остроломеи ничего знать не желаешь, а я хочу всю правдуузнать. А для этого пойду я в Литву, к братьям социниянам, кои не считают Христа богом, ночеловеком и всех людей — детьми его. Не молодшими и не старейшими, но равными друг другу. А разумчеловеческий ставят превыше всего, даже превыше Священного писания.
— Остановись, Феодосий, — покрутив от изумления головой, жалобно попросил Плещеев.
— Смерть меня остановит, — тихо и вяло, как давно уже решенное, о чем думалось каждый день,проговорил черноризец.
— Смерть не страшна. Страшны вечные муки на том свете, уготованные еретикам, — неувереннопроизнес Леонтий Степанович.
— Да видел ли кто тот свет? — так же тихо проговорил Феодосий.
Плещеев вскочил, побежал вдоль стола. Обернулся из красного угла, круглыми глазами поглядев насобинного друга.
— Истинно говорю, дьявол вселился в тебя, Феодосий. Не ты это говоришь — он.
Черноризец промолчал. Только поглядел на Леонтия Степановича так, будто сильно его жалел,будто болен был Плещеев, или слаб, или обманул в чем Феодосия.
Светало. Просыпалась Вологда. Негромкие голоса слышались за окнами, стучали в колдобинахпервые телеги.
Вдруг непонятный звон и гром заполнили двор. Плещеев метнулся к окну. Феодосий, не сходя славки, лениво повернул голову.
Плещеев отскочил от окна, побежал вдоль стола к двери, уводившей в спальный покой.
Не успел.
В горницу ввалился Варлаам. Леонтий Степанович шагнул архиепископу навстречу, улыбаясьблудливо и жалко.
Феодосий встал. Быстро вышел из-за стола. Не взглянув на архиепископа, прошел в соседний соспальней воеводы покой, где жил сам. Схватив загодя приготовленный мешок, в коем лежало всепотребное страннику, уходящему в дальнюю дорогу, Феодосий прошмыгнул в сад и через малуюкалиточку вышел вон.
Умен был владыка Варлаам, и расчет его оказался верен. Слух о поимке оборотня,что как две капли воды схож был с воеводой Леонтием Степановичем, в тот же день распространилсяпо Вологде, а через три недели из Патриаршего приказа пришел строгий запрос о волховстве иостроломее и о том, что за сокрытие виновных — кто бы они ни были — последует скорая кара безовсякие пощады. И тут-то владыка наборзе послал в Москву гонца с письмом. А в том письме доводилвладыка до святейшего отца кир Иоасафа, патриарха всея Руси, что его радением и бдением крамолаизведена, а богоотступники и еретики взяты им, рабом божиим Варлаамом, в нятство и ныне сидят втюрьме Спасо-Прилуцкой обители.
А еще через три недели, оковав Плещеева со товарищи тяжелыми железами и приставив к еретикамкрепкий караул, повезли их в Москву.
Плакал, и хватал палачей за ноги, и целовал катам руки Леонтий Степанович, как только увиделжелезные щипцы, кнут и дыбу. И еще до пытки во всем сознался и выдал всех, кто с ним был. Однакопро Тимошу не то запамятовал, не то умолчал.
Дали ему три удара кнутом, от коих он чуть не умер, и отправили в Сибирь, дабы жил там трудомсобственных рук. И пошел Леонтий Плещеев за Камень, к реке Тобол, навеки распрощавшись свольготной дворянской жизнью.
Однако же хоть и далека Сибирь, но и там люди живут. И пришла к ЛеонтиюСтепановичу весть, что некогда обретавшийся в Вологде пищик Тимошка Анкудинов женился в Москве наплемяннице вологодского архиепископа.
«Ох, иродово семя!» — вознегодовал Леонтий Степанович. И чем больше размышлял он надуслышанным, тем большая ненависть овладевала им, и казалось, нет для него разницы междусупостатом Варлаамом, заточившим его в Сибирь, и душепродавцем Тимошкой, что кровно породнился схудшим его врагом и теперь будет продолжателем поганого поповского рода.
А вести о Тимошке нет-нет да и доходили до Леонтия Степановича. Узнал он, что служит Анкудиновв приказе Новой Четверти, что вошел он в большое доверие ко второму в приказе человеку — дьякуИвану Исаковичу Патрикееву, что случается ему есть и пить с князем Борисом АлександровичемРепниным да с боярином Федором Ивановичем Шереметевым. И от этих вестей Плещеев ярился ещебольше, ибо и Репнин, и Шереметев многое сделали для того, чтобы попал он к мастерам заплечныхдел. И долгими бессонными ночами измыслил Плещеев великую хитрость. Он решил крикнуть «Слово идело», а там будь что будет. И хотя страшно было ему объявлять это, иного выхода не было.
Знал Плещеев, что всякий, кто объявит «Слово и дело», обязательно будет доставлен в Москву итам в Разрядном приказе непременно станет держать ответ по всей правде, без утайки, передгосударевыми судьями и дьяками. Знал он, что снова могут вздернуть его на дыбу, но могутпоступить и по-иному: будут прощены прежние вины и будет он государем обласкан и взыскан, а можетбыть, и приближен к собственной царской персоне.
И, дождавшись весны, чтоб теплее было до Москвы добираться, крикнул бывый чародей, а нынеколодник Ленька Плещеев сын: «Слово и дело!» И после соизволения московских властей повезли его вРазрядный приказ для всеконечного строгого розыска.
Глава восьмая
ДЕЛА ДАТСКИЕ
В ту самую пору, когда лукавый колодник Ленька Плещеев изнывал от великой горести иизмышлял, как бы ему возвернуться к прежнему безбедному и сытому житию, Иван Патрикеев былпризван в Посольский приказ и определен к великому государственному делу. Не заходя домой,завернул дьяк Иван в избу к Тимофею и, хитровато улыбаясь, спросил:
— А ну, Тима, угадай, каких гостей будем мы завтра встречать? — И, не дожидаясь ответа,сказал: — Едет в Москву датский принц Вальдемар, сын короля Христиануса. Едет он вроде бы простымпослом по торговым и иным надобностям, однако ж на самом деле вытребовал его государь для того,чтобы женить на царевне Ирине Михайловне. И того королевича Вальдемара завтра утром надлежит заМосквою, на Поклонной горе, встретить и в избе его быть мне при нем неотлучно для всякихгосударственных дел.
Месяца три Иван почти не был дома. Вместе с королевичем Вальдемаром поселился он в доме дьякаПосольского приказа Ивана Тарасовича Грамотина в Китай-городе, неподалеку от Кремля.
Вернулся Патрикеев домой только осенью, проводив королевича и всю его свиту, и после тогозаскучал еще больше. По его словам, пал ему на душу королевич лучше родного сына, и если бы былВальдемар его государем, то отдал бы за такого государя дьяк Иван тело свое на раздробление.
Весел был королевич, ласков, прост, разумен и лицом и статью так хорош, что лучше дьяк Иван ине видывал: ростом высок, в поясе тонок, глаза серые, волосом рус, в плечах широк.
Но более всего дивился Иван Исакович тому, каков был королевич со слугами. Есть садился заодин стол и беседовал с ними, как будто были они ему ровней. Слушал каждого внимательно, и есликто говорил насупротив него, то не шумел и не велел молчать, а после беседы за супротивные словасердца на слугу не держал.
И слуги королевича, хотя и снимали перед ним шляпы, и даже первый посольский кавалер ГригорийКраббе часто перед королевичем перьями своей шляпы пол подметал — так низко кланялся, все жехолопами себя не называли, но были королевичу как бы отцу почтительные дети.
Судьба ли улыбнулась Ивану Патрикееву или вспомнил о нем сероглазый датский королевич, толькоранней весной 1642 года призвал его в Посольский приказ думный дьяк Федор Федорович Лихачев ивелел собираться в дорогу — в дальние заморские края, в стольный град Датского королевстваКопенгаген.
Патрикеев уехал в Данию 17 мая. Отправился он в дорогу вместе с окольничимСтепаном Матвеевичем Проестевым — великим послом, коему надлежало объявить королю Христиану, чтоцарской дщери Ирине Михайловне приспело время сочетаться законным браком, а великому государюМихаилу Федоровичу доподлинно известно, что есть у его королевского величества добродетельный ивысокорожденный сын — королевич Вальдемар Христианусович, граф Шлезвиг-Голштинский. И если егокоролевское величество захочет быть с великим государем в братской дружбе, то позволил бы он сынусвоему государскую дщерь взять к сочетанию законным браком.
Проестев был муж многоопытный, долгие годы исполнявший разные государевы поручения.
Еще в 1613 году подписал он вместе с лучшими людьми Московского царства грамоту об избранииМихаила Федоровича на царство. Затем он был то воеводой, то ведал Земским приказом, то разрешалпорубежные споры с литовскими людьми и не раз отъезжал в чужие земли, правя посольскую службу.
Земский приказ передал он в надежные руки — посадил туда стародавнего своего друга НаумоваВасилия Петровича, а кто с Земским приказом ладил, мог и жить спокойно, и спать крепко — малокакая беда проходила мимо Земского.
Весной 1634 года вместе с князем Львовым подписал Степан Матвеевич с польскими и литовскимилюдьми вечный мир. И хотя по этому миру за врагами России остались все ранее захваченные русскиеземли, в том числе и Смоленск — ожерелье царства Московского, государь остался делом доволен: длянего важнее всего было то, что король Владислав отказался от притязаний на русский престол. Аведь был король Владислав еще в 1610 году провозглашен русским царем и за четверть века привык кэтому титулу не менее, чем к другим, кои носил по праву рождения.
И потому по возвращении в Москву был Степан Матвеевич царской милостью взыскан деревеньками,землицей, холопишками, а также взыскан шубой собольей на атласном подбое да немалыми деньгами.
Совсем вошел в силу Степан Матвеевич, когда на следующий год привез в Москву прах ВасилияИвановича Шуйского, скончавшегося в Гостынском замке под Варшавой еще в 1612 году. За этомноготрудное, ловко исполненное предприятие был он пожалован окольничим и иными многимимилостями.
Потом были разные другие посольские дела, и все они искусно разрешались новоиспеченнымокольничим. А теперь и сватовство царевны поручено было многоопытному Степану Матвеевичу. А чтобновое царское дело свершилось так, как угодно было государю, давано было послам пять сороковсоболей да денег, да иной рухляди сколь потребно.
Незадолго до отъезда, перед самым концом великого поста, Иван Исакович позвалПроестева в гости. Несмотря на то что ни птицы, ни говядины, ни дичи лесной подавать к столу былонельзя, обед был из двенадцати перемен. Одних пирогов было полдюжины: с сигом, с осетром, сгрибами, с визигой, с капустой, с морошкой в сахаре. Наливкам и настойкам не было числа. И что изтого, что нельзя было вкушать молочное? Его и не в постные дни мало кто, кроме баб да ребятишек,вкушал.
За обедом, расслабив кушак, и более, чем от вина, хмелея от почета и ласки, ударилсяокольничий в рассказы о прошлом. Едва ли не самым приятным было для Степана Матвеевичавоспоминание о том, как вывез он из Польши прах царя Шуйского, брата его Димитрия, да женыДимитрия — Христины.
— А как поехали мы в Варшаву, то был нам даден наказ мертвые тела всех трех Шуйских выпроситьу короля непременно. И если запросят денег, то дать хотя бы и десять тысяч рублей, а попросятболее того — то и сверх того прибавить, смотря по мере.
И было то дело трудное, ибо канцлер коронный Якоб Жадик и пан Александр Гонсевский нам,государевым послам, говаривали: «Отдать тело царя Шуйского никак не годится. Мы славу себеучинили вековую тем, что московский царь и сородичи его лежат у нас, в Польше».
Однако, когда я посулил канцлеру десять сороков соболей, дело сладилось. Королевские зодчие,кои следили за каменной каплицей, где погребены были Шуйские, достали все три гроба из подпола иотдали нам честно. Король прислал атлас золотный, да золотные же кружева кованые, да серебряныегвозди, да бархат зеленый. И когда проехали мы село Ездовы, то у Варшавского посада встречалинас, послов, стольники и иные многие люди с великой честью. А уж как въезжали мы в Москву, того яи на смертном одре не забуду.
Проестев прослезился, атласным рукавом смахнул слезу.
— За то тебя, Степан Матвеевич, великий государь и окольничеством пожаловал, — ввернул словцохозяин дома.
— Пожаловал, — с важностью подтвердил Проестев. — Дай бог ему, государю, многих лет да доброгоздравия.
— Дай бог, дай бог, — тотчас же откликнулись все сидевшие в застолье.
Проестев встал, повернувшись к образам, широко перекрестился. Встали и все другие, такжеистово осеняя себя крестным знамением.
В конце обеда, когда окольничий вконец опьянел и в который уж раз пытался поцеловатьхлебосольного хозяина, Тимоша спросил:
— А правда ли, господине Степан Матвеевич, будто у царя Василия Ивановича в Польской земленародился сын и того царского сына паны-рада от народа прячут для некоего умышления?
Проестев, пьяно улыбаясь, приложил палец к губам:
— Т-с-с, вьюнош. Тайна сия велика есть. Слышал и я такое, да никому не говорил. — Проестевзамолчал, уронив голову на руки. — А потому не говорил, что боюсь. И ты бойся, а то быть тебе надыбе.
Проестев и Патрикеев, возвратившись в Москву, не успели и в бане помыться, какобъявились у них во дворах малые служилые люди с наказом идти обоим в Посольский приказ.
…Поправив очки, думный дьяк Федор Федорович Лихачев вычитывал Патрикееву и Проестеву:
— «А то наше великое государево дело делал ты, Степка Проестев, и ты, Ивашка Патрикеев, не понашему государеву наказу. Вам, холопишкам нашим, указано было ради того нашего дела радеть ипромышлять всякими мерами, уговаривать и дарить кого надобно, а вы, Степка да Ивашка, услышавшипервый отказ от королевских думных людей, с нами не обославшись, из Датской земли уехали. А вам,холопишкам нашим, для нашего государева дела казны и соболей было давано довольно. А вы, Степкада Ивашка, ту казну и соболей раздавали для своей чести, а не для нашего дела.
С ближними королевскими людьми о деле нашем говорили самыми короткими словами, что вам никакне пристало, многих самых надобных дел не говорили и ближним королевским людям во многих статьяхбыли безответны. И за то, что вы, Степка да Ивашка, дела нашего в Датской земле не делали и казнунашу государскую и рухлядь мягкую раздавали бездельно, мы, царь, государь и великий князь…» —Лихачев строго посмотрел сквозь очки, быстро пробормотал: — Ну, тут дальше титул. — И продолжал:— «…наложили на вас нашу опалу и нашим государевым людям велели взыскать на вас, Степке и Ивашке,протори и убытки, что вашим нерадением в Датской земле нам учинены».
Лихачев бумагу отложил на сторону и совсем иным тоном — свои люди перед ним сидели —произнес:
— Совет мой тебе, Степан Матвеевич, и тебе, Иван Исакович, две тысячи рублей, кои ищет на васвеликий государь, сегодня же в его государеву казну самим внести. А кою кому часть взносить, товы сами промеж себя порешите.
Проестев спросил робко:
— А на ком ином протори взыскивали, то каков рез первый посол платил и каков — второй?
— Разно бывало, Степан Матвеевич. Платили те протори по их достаткам и по тому, сколько ктонапрасно чего стратил.
— А нам как быть? — спросил Патрикеев. — Ты скажи нам, Федор Федорович. Человек ты разумный,честность твоя всем ведома, как скажешь — так и будет.
— А ты согласен, Степан Матвеевич? — спросил осторожно Лихачев.
— Согласен, — неуверенно ответил Проестев — чувствовал, что большую часть платить придетсяему.
— Делим мы по государеву жалованью, — ответил Лихачев. — Ты, Степан Матвеевич, получалжалованья в два раза больше, чем Иван Исакович. Стало быть, и платить тебе две трети долга, а емутреть.
Проестев вздохнул, сказал раздумчиво:
— В иные годы был я великим государем взыскан и обласкан много. Теперь же по грехам моимналожил на меня государь опалу. И я государю вину свою приношу, и что ты, Федор Федорович,сказал, то сегодня же сполню.
Проестев встал и, не дожидаясь Патрикеева, вышел.
А Иван Исакович остался сидеть недвижно: не было у него шестисот шестидесяти рублей и где ихвзять — он не знал.
С превеликим трудом собрал дьяк Иван со знакомых и родни триста тридцать рублей— половину того, что было нужно. Сто рублей взял для него в долг друг его Тимофей Анкудинов уизвестного всей Москве ростовщика Кузьмы Хватова.