Лука встретил Тимошу настороженно и долго выспрашивал, чего это он надумал пойти в службу.Тимоша все ему рассказал, но главного Лука так и не понял: ежедень приходилось ему и в съезжуюизбу беглых холопов водить, где, допросив, били их батожьем или даже плетью, и тюремныхсидельцев, забитых в колодки, по базару за милостыней водить, и на правеж татей и лиходеев едване каждый понедельник ставить. На глазах у Луки столько народа было бито, драно, мучено, пытано,что никак он не мог взять в толк Тимошину обиду, однако слово за него замолвить обещал.
Затем Тимоша пошел к Евдокиму.
— С чем пожаловал? — спросил Евдоким и тут же с явной издевкой добавил: — Али за порчужеребенка деньги принес?
— О жеребенке особь разговор, — буркнул Тимоша. — Я к тебе пришел от Кости. И говорю тебеверно: если ты его бить не перестанешь, уйдет он, а куда, то тебе знать не надобно.
От такой дерзости Евдоким лишился речи.
— Ах ты пащенок! Ах сопливец! Это как ты со старейшим себя разговариваешь! Да я и с него и стебя по три шкуры спущу, ежели кого из вас в избе у себя увижу!
И Евдоким грозно на Тимошу двинулся, но тот, схватив стоявшую рядом железную кочергу, отступилна шаг и, ощерившись злобно — ни дать ни взять разноглазый волчонок, — прерывающимся от страха иокончательной решимости голосом сказал:
— Не подходи, зашибу!
Евдоким вдруг отступил к лавке и громко захохотал:
— Ты погляди, каков Васька Буслаев из сопливца возрос! — И, перестав смеяться, проговорил: — Ятебя, Тимофей, вместе с кочергой три раза узлом завяжу, да не в том дело. Ты мне никто. А явитсяКостка, быть ему биту. А не явится — пусть идет на свой хлеб. То слово мое последнее.
Костя, узнав о разговоре Тимоши с отцом, твердо решил домой не возвращаться.Подумав, что делать дальше, он пошел к брату матери, Ивану Бычкову, что жил в Обуховской слободеи слыл среди вологодских плотников первым умельцем.
Неделю назад Иван кончил работу — долгую и, как ему поначалу казалось, денежную: по заказувладыки он сладил деревянные часы — куранты, в которых железной была лишь одна аглицкая кружина,и те часы поставил на колокольне Софийского собора. Затем Иван срубил к часам указное колесо сцифирью и все это уставил в шатер. От механизма часов к одному из колоколов Иван протянул длиннуюрукоять с молотом на конце, и тот молот каждый час бил по колоколу, извещая вологжан о бегебыстротечного времени, а более того призывая к утрене, литургии и вечерне, кои исправно и точноможно было отныне служить в первый, шестой и девятый часы после восхода солнца.
А то как было до того в Вологде? Поглядит звонарь на солнце и, перекрестясь, ударит вколокола. А если небо в тучах либо звонарь пьян? То дивятся на неурочный звон гражане, а многие ипугаются: вдруг татарове или же литва подступают к Вологде и не есть ли тот звон — набат?
Поначалу весьма многие вологжане дивились первому в городе часозвону, особливо же пораженыбыли этим иноземные купцы, обретавшиеся о ту пору в городе. Один из купцов предложил владыке зачасы пятьдесят рублей, но Варлаам в ответ только ухмыльнулся в бороду.
Иван же, получив, по слухам, целых десять рублей, вот уже неделю гулял в царевом кабаке,угощая плотников, бочаров, тележников и людей иного звания. А когда в государев кабак явилсяКостя, то Ивана едва признал: сидел его дядя во главе стола, от выпитого вина столь страшный, чтовстреть такого ночью — перекрестишься и трижды плюнешь, как от бесовского наваждения. Однако ум уИвана еще не совсем отбило. Он племянника узнал и, поведя головой, указал ему сесть рядом.Питухи, что сидели за столом, никакого внимания на Костю не обратили. Целовальник поставил намокрый и грязный стол новый штоф вина, и Иван дрожащей рукой налил зеленое зелье в две оловянныекружки: себе и Косте. Костя отпил глоток, сморщился, закашлялся и схватился за ендову с квасом.Дядя захохотал и спросил:
— Что, не сладко?
Костя, утирая выступившие от кашля слезы, ответил:
— А то сладко? — И тут же, ткнувшись дяде в плечо, зашептал горячо и быстро: — Дяденька,родненький, помоги мне отсель бежать. Дай на дорогу полтину денег, а я тебе семь гривен верну,как только в работу войду.
Иван чуть протрезвел. С трудом выговаривая слова, спросил:
— А куда бежишь и зачем? Везде одно и то ж. Я владыке и гражанам какой часозвон сладил, а? Внемецких городах и то нет ему подобна. А мне за год работы да и за все умение мое — пять рублев,а говорит всем, что десять. А теперь у меня, брат Костка, и алтына нет. Вчерась последний извел.Вот это вино Мокей Силантьич мне в долг поднес.
Иван посмотрел в свою пустую кружку, допил одним глотком, что оставалось в кружке у Кости, иуронил голову на стол.
— Подойди ко мне, вьюнош, — вдруг услышал Костя тихий, вкрадчивый голос кабатчика МокеяСилантьевича.
Костя подошел к стойке и, глядя в маленькие выцветшие глазки целовальника, спросил:
— Пошто звал?
— Помочь тебе хочу.
— Много ли за помощь спросишь?
— Как бог даст.
— Ну, говори.
— Обещал я Кондратию Демьянычу да приказчику его Акакию Евлампиевичу верного человека вуслужение присмотреть. А ты по кабакам не ходишь, отец твой тоже человек добрый, а яблоко,известно, от яблони недалеко падает. А к кому в услужение пойдешь — сам смекай.
Костя, хоть и юн был, Кондратия Демьяныча Акишева знал. Да и кто не знал его в Вологде!Пожалуй, не было в городе человека богаче и тароватей Акишева.
Десять лет назад пожертвовал Кондратий Демьяныч семьсот рублей братии сожженного литвойИльинского монастыря, и на те деньги монахи отстроились, возведя кельи, и службы, и домы многие.А венцом всего была церковь Ильи-пророка, что в Каменном. И потому как было не знать человека,который собственным иждивением поставил целый монастырь!
Пойдя ко двору Акишева, одного не понимал Костя: почему это жадный и злой на весь светцеловальник вдруг сделался этаким благодетелем?
Приказчик Акишева враз смекнул, как и почему оказался Костя у него на дворе. Собирал Акишевобоз с товаром в Москву, и нужны ему были в дорогу сторожа и конюхи. Однако платить им купчина нехотел, а даром кто в Москву пойдет за полтысячи верст? Вот и договорился он с кабатчиком: еслиуслышит от кого, что хотел бы кто из Вологды вон идти, — присылал бы Мокей такого к нему на двор,к приказчику Акакию Гугнивому, и за каждого того мужика либо парня будет Акишев долженцеловальнику пятак.
Акакий, маленький, плешивый и желтолицый, спросил:
— За конями ходить можешь ли?
И Костя сразу же сообразил, что прозвище у приказчика не родовое, не от отца перешедшее.
— Так я ж конюхов сын.
— Чей же?
— А Евдокима, что у владыки на конюшне старшой.
— Так это ты, умелый молодец, жеребенка намедни загубил?
Костя понурился.
— С кем греха не бывает, Акакий Евлампиевич?
— У нас не бывает, — прогнусил приказчик.
— Не будет впредь и у меня, — виновато проговорил Костя. — То мне на всю жизнь наука.
— Ну, так вот, — сказал Гугнивый, — жалованья тебе никакого не будет. За харч возьму тебя ввозчики. А ты, если согласен, приходи в воскресенье к вечерне. У Ильи, что в Каменном, КондратийДемьяныч молебен заказал за странствующих и путешествующих. С молебна — к нам на двор, а засветло— с богом, в дорогу.
Глава четвертая
ВОЕВОДСКИЙ ПИЩИК
Воевода князь Петр Васильевич Сумбулов происходил из служилых татар волжской степнойстороны.
Был воевода коренаст, ростом мал, а потому носил высокую шапку и сапоги на каблуках. Однакосей природный недостаток возмещал не только каблуками и шапкой, но более всего необыкновенноюсвирепостью и неукротимостью нрава, повергая в трепет не только мужиков и купцов, но даже дворян,хотя бы и были они ростом в сажень.
Выезжал князь Сумбулов со своего двора, что располагался в Вологодском кремле, верхом набешеном высоченном аргамаке о бок с двумя стремянными холопами разбойного вида, с двумя жеужасными собаками по имени «дог», купленными князем втридорога у заезжего английского купца.
Аргамак бил в землю копытами, косил огненными глазами и, роняя белую пену, вертелся подвоеводой как черт. Собаки, черные и блестящие, каждая ростом с годовалого телка, рвались ухолопов из рук, натягивая сыромятные поводки, как тетиву лука. Холопы — ражие мужики с пистолямии кривыми татарскими ножами за поясом — щерились по-волчьи, поигрывая ременными плетками. Кони ухолопов были низенькие, косматые, и потому холопы, несмотря на огромный рост, едучи рядом скнязем, едва достигали ему до плеча.
Все это хорошо знал любой житель Вологды, и потому Тимоша изрядно робел, представляя ожидающуюего встречу с князем.
Князь Сумбулов сидел под образами на крытой бархатом лавке. Уставив кулаки в колени, глядел немигая прямо перед собой, начальственно и пронзительно.
Лука низко поклонился, коснувшись кончиками пальцев ковра. Тимоша, поглядев на сотника, сделалто же самое.
— Тебе, малец, перед князем и воеводой и на колени встать не грех. Лука — сотник, не тебечета, — раздраженно проговорил князь.
Тимоша тотчас же почувствовал на плече тяжелую руку сотника.
Рухнув на колени и кланяясь князю еще раз, Тимоша вдруг с озорством подумал: «Впрямь ЕгорийПобедоносец, а не живой человек». Разогнувшись, заметил над головой Сумбулова образ, на коемЕгорий копьем пронзал змея. Сдерживая смех, Тимоша улыбнулся и весело взглянул на князя.
Сумбулов, заметив улыбку, решил: «Ласковый малец и, видать, незлобивый».
— Ну, говори свое дело, — потеплевшим, спокойным голосом проговорил воевода, и взор его сталне столь грозен.
— Возьми меня в службу, князь Петр Васильевич.
— А какова может быть твоя служба, малец?
— Что, князь, прикажешь, то я и сполню, — с покорностью и готовностью, как учил его Лука,ответил мальчик.
— Это ладно, что ты такой — ко всякому делу готовый. Да только у меня на то холопов довольно.А вот грамотен ли?
— Читать-писать обучен, князь Петр Васильевич.
— И то ладно. Петрушка! — крикнул воевода.
Тотчас из соседней горницы вбежал невысокого роста прыщавый пищик. Переломившись в поклоне,преданно уставился в глаза хозяину.
— Возьми вот мальца и спытай, годен ли в пищиках состоять. Ежели годен, то приди с ним черезнеделю ко мне на очи и все как есть доложи. А теперь идите все трое вон — есть буду.
До отхода обоза Костя прожил в избе у Тимоши. В воскресенье днем, улучив момент,когда отец ушел из дому, Костя попрощался с матерью, плачущей и вконец скорбной. Взял у неегривну денег, серебряный образок Николы — покровителя всех странников и моряков — и, еле утешивее, пошел к Тимоше.
Попрощавшись и с Соломонидой, Костя вместе с Тимошей направился в церковь Ильи-пророка. Вуважение благодетелю Кондратию Демьянычу вечерню служил сам игумен Ильинского монастыря со всемпричтом и братией.
Костя и Тимоша, как все вокруг, молились жарко, истово. Они просили угодника Николая спастиКостю и всех его новых товарищей от разбойников и воевод, от болезней, от татьбы, от непогоды илихоимства мытников.
Мерцали свечи, блестели оклады икон, согласно и благолепно пел монастырский хор, и мальчикамказалось, что все теперь будет хорошо, потому что не мог стоящий у престола всевышнего угодникего Николай не заступиться за Костю.
…Ранним утром, ясным и прохладным, Тимоша стоял у ворот Борисоглебской башни и ждал, когдаогромный обоз в сотню телег прокатится мимо. Рядом с ним стояли жены и дети сторожей,приказчиков, возчиков, шедших вместе с Костей в Москву.
Обоз уходил вдаль. Затихал скрип колес, топот коней, голоса возчиков. Когда почти ничего ужене было слышно и нельзя было различить телегу Кости среди других телег, Тимоша повернулся и сощемящим тоскою сердцем, не оглядываясь более, побрел в город.
И покатились один за другим дни Тимофея Анкудинова, стрелецкого сына, пищикавоеводской избы.Остались позади босоногие сверстники, ясные зори, тихие ночи, рыбацкие костерки на берегах,неторные тропы темных лесов, ласковые губы жеребят в ночном, терпкие запахи трав, блеклая красасеверных цветов. На смену этому пришло другое: хитрые, жадные государевы служилые люди — воевода,подьячие, писцы, старосты, сотские, — начальные власти, началие. Все они вопреки поговорке:«Началие принять — богу и людям ответ давать» — никому и ни в чем ответа не давали, кроме ещеболее высоких начальников, да и тех обманывали без зазрения совести, на что, впрочем, вышниевласти смотрели сквозь пальцы, лишь бы подношения шли исправно.
И видел Тимоша, что всякий начальничишка более слабого человека завсегда норовил обидеть,однако же смягчался, ежели получал мзду.
А главным занятием всего вологодского началия, кроме отписок в Москву, были судебные тяжбы дамногие поборы. Брали все: уток, гусей, масло, говядину, чаши, кувшины, осетров, сигов, седла,сбрую, сукна, холсты; брали сани, телеги, жеребят, поросят, но охотнее всего — деньги. И вопрекиеще одной поговорке: «Начальник — за всех печальник» — печалились только о себе самих да особственных своих чадах с домочадцами.
А что касается воеводского суда, то Тимоша каждый день убеждался, что нет человека, который бысуда не боялся. «В суд ногой — в карман рукой», «Где суд — там и неправда», «В земле черви, вводе черти, в лесу сучки, в суде крючки — куда уйти?» — говаривали самые бесстрашные изприходящих и приводимых в воеводскую избу, и Тимоша знал — истинную правду говорили они.
С приказными он не сошелся. От сверстников, что один за другим шли по стезе отцов, становясьплотниками, гончарами, конюхами, кузнецами, приказчиками, отстал. И остались у него мать дакниги.
Вечером, когда в поставце угасала лучина, Тимоша, лежа на лавке, тихо рассказывал матери опрожитом дне, а мать слушала молча и только в самых трудных местах шептала: «Спаси, господи, ипомилуй».
Так шли недели и месяцы. Отшелестела палым листом и крыльями улетавших птиц осень. Пришла зима— белая, студеная, долгая. В феврале начались метели. Ночи были беззвездными. На великий постзакрыли и государев кабак — царево кружало. Питухи бездельно засели по избам. Тишина, лень искука толще снега укутали Вологду.
В воеводской избе одни только тараканы бегали живо, как ни в чем не бывало. Подьячий же иписьменные люди и жалобщики от долгого поста двигались медленно, говорили тихо, дела не делаливовсе.
В первую неделю поста вернулись из Москвы приказчики, что водили летом обоз купца КондратаАкишева. Один из них привез Тимоше письмо от Кости. Костя писал, что устроился в государевКонюшенный приказ, хвалился развеселым и безбедным житьем в шумном, пьяном и тароватом градеМоскве, а в конце звал Тимошу ехать к себе, уверяя, что не будут они вдвоем знать в Москвеникакого лиха.
Прочитал Тимоша письмо, и показалась ему Вологда скучнее прежнего.
День ото дня стали приходить Тимоше на ум всякие невеселые мечтания. «Пошто я не боярскийсын? — думал Тимоша. — Пошто ежедень сижу с рассвета дотемна в приказной избе, как тюремныйсиделец, а другие люди гуляют денно и нощно, и спят на пуху, и едят сладко?» И от всего этого ещесильнее потянуло Тимошу к единственной отраде — книгам. Долгими вечерами, засветив лучину,перечитывал он Ветхий завет и Новый завет, жития многих святых отцов, пророков, апостолов имучеников. Разные это были люди: иные рабского и холопского звания, иные царского рода. Жили онив разных странах: в Византии, в Еллинской земле, и в Святой земле, и в Антиохии, и в Риме, а иныеи совсем рядом — в Прилуках, в Белозерье, в Ферапонтовом монастыре. Овые вместе с Христомначинали свой путь, овые свершали деяния столь недавно, что их и старики вологодские помнили изнали. Однако было у них у всех нечто общее, сплотившее их всех воедино, в священную дружину, влегион праведных. Была у них вера, и за эту веру шли они на крест, на растерзание диким зверям,на костер, на пытки. И от этой веры самое страшное мучение было им наградой, ибо верили они, чтомуками своими спасают не только себя, но и всех человеков, погрязших в грехах и пороках. А мукиих, думали они, как свечи, горящие во тьме, освещают путь к вечному спасению.