Чтение очень увлекало Тимошу, и, когда у вологодских книжистых людей уже ничего более неоставалось, Тимоша, собравшись с духом, отправился в дом к владыке. Было это в воскресенье, послезаутрени, на четырнадцатый день великого поста.
Владыка имел богатую книжницу, и только настоятели трех близких к городу монастырей —Спасо-Прилуцкого, Кирилло-Белозерского и, особенно, Ферапонтова — могли похвалиться большими, чему владыки, библиотеками.
Варлаам сразу допустил к себе Тимошу и, выслушав его, велел идти за собою в книгоположницу.Тимоша прошел длинный ряд комнат, богато убранных коврами, резными ларями, иконами, вышитымиполотенцами. В двух последних покоях второго этажа размещалась книжница. Книги лежали в ларях, наподоконниках, на лавках и на придвинутых к стенам столах. В каждом покое у окна стояло по одномукреслу с высокой спинкой и подлокотниками и по одной малой деревянной скамеечке для ног. Владыкаопустился в кресло, велел:
— Пододвинь скамью.
Тимоша быстро подвинул. Владыка сказал:
— Ну, Тимофей, выбирай, что любо, только знай: из книгоположницы выноса нет. Здесь бери, здесьже и чти. А как прочтешь, я с тобой поговорю: таков ли книгочей, за коего себя почитаешь? И как квечерне начнут звонить, то ты книгу на место клади и к службе поспешай, а в храме — в тиши ираздумье — господь тебя надоумит о том, что вычитал, верно судить.
Варлаам ушел, и Тимоша, оставшись один, медленно стал обходить книгоположницу, внимательноразглядывая собранные богатства.
Книги были разные — печатные и рукописные, ветхие и совсем новые, в кожаных, медных,серебряных, дощатых, пергаментных переплетах и без переплетов — завернутые в белые холстины. Быликниги лицевые — украшенные многими рисунками, переписанные красками многих цветов, с узорочьем иорнаментами; были сделанные спешно — простой скорописью, выцветшими чернилами, как пишут писцы ввоеводских избах; были книги-великаны — в полсажени, были малютки — всего с ладонь.
Тимоша встретил здесь много старых знакомых, однако обнаружил и таких, каких прежде он невидывал. Здесь увидел он сочинения о недавних событиях: «Казанское сказание», «Временник ИванаТимофеева», «Сказание Троице-Сергиева монастыря келаря Авраамия Палицына», «Сказание о бедах искорбях и напастях, иже бысть в велицей России», а в последнем покое Тимоша наткнулся на книгу спрелюбопытным названием: «Царево государево послание во все его Российское царство накрестопреступников его, на князя Андрея Курбского с товарищи о их измене». Тимоша раскрыл книгу исразу же увидел знакомую фамилию. Некто, сочинивший «послание», писал: «Стоит только об одномлишь вспомнить: как еще ребенком играли мы в спальне нашего отца, а князь Иван Васильевич Шуйскийсидит на лавке, локтем опершись на постель нашего отца, и, положив ногу на стул, не приклоняетсяк нам. И такую гордыню кто может снести?»
Тимоша перевернул несколько страниц и вновь увидел фамилию Шуйского: «И выковал себе в нашейказне золотые и серебряные сосуды, и высек на них имена своих родителей, будто были онидостоянием его родителей. А ведь всем людям известно: при матери нашей у князя Ивана Шуйскогобыла единственная ветхая шуба из зеленого мухояра на побитом молью куньем меху. И если бы то былаих старина, то, чем было сосуды ковать, лучше было бы шубу переменить».
И Тимоша вдруг вспомнил осевшую в землю избушку, светец на столе и причудливую вязь на золотомкресте: «Раб божий князь Иван Шуйский-Плетень». «Царево государево послание», — подумал Тимоша. —Да, никак, это сам царь Иван Грозный написал — вот ведь как вышло, что и здесь Шуйские помянуты инелюбовь царя Ивана к этому роду здесь видна. Значит, не зря бежал на реку Сухону, в глушьвологодских лесов, Плетень-Шуйский, не зря хоронился от людского глаза. Может быть, знал, чтоцарево послание пошло во все города государства Российского?»
Тимоша взял в руки еще одну книгу — «Временник Ивана Тимофеева» — и, начав читать, не моготорваться. Удивительной показалась книга Тимоше. В ней не рассказывалось о чудесах, о подвигахсхимников, одетых в рубища, голодных и немытых, проводивших всю жизнь в ямах. В ней нерассказывалось о видениях и пророчествах, о кознях дьявола, об ангелах и архангелах. Дьяк Иванписал в книге о том, что он слышал от людей, которых знал, о том, что видал сам, о том, чтовычитал в книгах.
Тимоша узнал из книги Тимофеева историю своей страны за четыре последних, самых бурных еедесятилетия. Он, не отрываясь, единым духом, прочел о правлении всех русских царей от ИванаГрозного до Василия Шуйского. Он узнал, что царь Иван как топором рассек русскую землю на двеполовины, назвав одну земщиной, а другую опричниной. Он узнал, что, минуя единокровного сына,Иван поставил на царство татарина Симеона Бекбулатовича, а затем в припадке бешенства сына своегоубил жезлом. Он узнал, что первенец Ивана — царевич Димитрий — утонул младенцем, а последний егосын, получивший то же имя, погиб от рук убийц.
Он прочел, как после смерти другого сына царя Ивана — безвольного и слабоумного Федора — напрестоле оказались случайные люди — Борис Годунов, а затем беглый монах Чудова монастыря ГригорийОтрепьев, выдавший себя за младшего сына Грозного — Димитрия.
Он узнал, как Лжедимитрий — Отрепьев, — подняв казаков, дворян и холопов, занял Москву,венчался на царство и как затем был убит людьми, не потерпевшими бесчинств пришедших с ниминоземцев.
«За какие грехи, — читал Тимоша, — наказана наша земля? Нет места, где бы горы и холмы неполивались христианскою кровью, и долины и леса наполнились ею, и вода, окрасившись кровью,сгустилась, и звери и птицы насытились человеческими телами.
Наказаны мы за дерзость клятвопреступлений, за гордыню, за отказ от упорного труда, за любовьк наградам, за чрезмерное обжорство и пьянство, за злопамятность к близким своим. К этомуприсовокуплю ненасытную любовь к деньгам, хвастовство одеждою и приобретение множества ненужныхвещей. А ведь известно, — писал дьяк Иван, — всякая гордость увеличивается при изобилии вещей, —читающий да разумеет!
И последнее, нестерпимое зло, навлекшее на Русь гнев божий, — произношение матерных скверныхслов, ибо ими мы оскверняем сами себя и матерей своих. И матерь божия, заступница наша, отвращаетот нас лицо свое и пребывает к нашим молитвам глуха.
Сердце наше окаменело, и мы не ждем над собою суда. И родина наша, как вдова, сидящая придороге, и одетая в траурные одежды, и страдающая от многих окруживших ее врагов».
А в самом конце книги он увидел заголовок: «Царство царя и великого князя Василия ИвановичаШуйского». «Снова Шуйский», — удивился Тимоша и уже в предчувствии чего-то необыкновенного, веряв какое-то предзнаменование или откровение, стал читать:
«Зависть к царствованию возникла и у Василия Шуйского, и, как стрелою подстреленныйвластолюбием, он неосмотрительно и спешно сел на престол. Он создал себе дом и не углубил его вземлю, но основал его на песке. Он поднялся внезапно, по собственному побуждению и без согласиявсей земли сам поставил себя царем, и этим он возбудил к себе ненависть всех городов своегогосударства. И началось по всей земле нашей непослушание, и самовластие рабов, и осада городов, исам Василий со всем своим родом был в Москве бунташными холопами заперт и затворен, как птица вклетке. Неожиданно пришли из своей земли под мать городов русских — Москву — богопротивные люди,все латины, и осадили ее, как некогда при Ное вода потопа внезапно пришла и затопила землю. Повсем городам умножились злые начальники и самовластие, и среди людей пылал неукротимый пламеньгнева. И в конце Шуйские сами отломились от маслины и вскоре, по писанию, „низложены были спрестола“, а царь Василий со всем родом своим во власянице и в худых рубищах был отправлен встрану чужеверных, в далекий плен, и там сошел под землю, получив сноп жатвы своей, сноп завистии других своих зол. И не осталось никого из рода его».
Тимоша кончил чтение, не переставая дивиться тому, что в двух наугад раскрытых книгах онпрочел об одном и том же — о роде князей Шуйских.
Темной, скрипучей лестницей сошел он во двор и, взглянув на часозвон, увидел, что скороначнется обедня. Тимоша вспомнил данное владыке обещание и вошел в Софию. Храм был светел,холоден и пуст. После великого литовского разорения, случившегося семнадцать лет назад, всентябре 1612 года, когда город за сутки был разграблен и выжжен дотла, в храме оставались лишьчетыре иконы: Софии, Спаса, Смоленской богоматери и положение Лазаря во гроб. Глядя то на одну,то на другую икону, Тимоша встал возле одного из четырех столпов, поддерживавших свод, изадумался над тем, что только что прочел.
Он думал о том, что несчастье равно постигает как раба, так и царя и, наверное, естьсчастливые рабы и несчастные порфироносцы. И бывает, что рожденный холопом становится царем, какслучилось это с Григорием Отрепьевым, и бывает, что царь умирает в чужеземной тюрьме, какслучилось это с Василием Шуйским. Наверное, и вправду бог играет людьми и возносит того, коговозлюбит, и низвергает того, на кого разгневается.
Только как разгадать волю его?
Меж тем храм заполнился молящимися. Замерцали свечи возле алтаря, у образов, в руках людей,стоящих тесно и плотно. И, увидев плывущие над полом огоньки, Тимоша вспомнил вычитанные где-тослова: «А как увидишь в храме сонм горящих свечей — знай: светят тебе души мучеников, и невинноубиенных, и скорбящих, что еще живут возле тебя, и недужных, и голодных. И подумай, сколь многоих, и дай каждому, что можешь».
И тут запел хор, и владыка со священниками и дьяконами вышел из царских врат в светлой,усыпанной каменьями митре, в парчовом, тканном серебром и золотом облачении, встал передиконостасом, сурово сдвинув брови и крепко уставив в пол высокий архипастырский посох.
И начался обряд анафемствования — великого церковного отлучения, самою страшного наказания,измышленного святыми отцами не для живых, но для мертвых. Даже если анафеме предавался живой ещечеловек, то для православной церкви он был уже мертв, ибо церковь отказывалась молиться за душипреданных анафеме, навсегда извергая их из сонма православных.
И в самом конце протодьякон проклял и отлучил от церкви главного бунтовщика — ГришкуОтрепьева.
— Да истребится на земле память о нем! — взревел протодьякон и, усилив мощь голоса до предела,прорычал: — И да буде проклят и отлучен многократ и после смерти не прощен, и да не примет землятела его, и да горит в геенне огненной день и ночь, и будет мучен вечно! Анафема!
— Анафема! — не ангельскими голосами, а как будто пропела труба Страшного суда, — глухо игрозно откликнулся хор. И когда замерли его последние раскаты, протодьякон повернул фитилем внизгорящую свечу, и она погасла, источая смрад.
— И сугубо — анафема! — провозгласил протодьякон еще раз — и заплакали, запричитали старухи иженки.
— И трижды — анафема! — вновь прорычал протодьякон — и в ужасе пали на колени мужи и старцы.
А Тимоша стоял, и всплывали в памяти его слова, прочитанные в книге: «А иные, некие, говорят,что был он, расстрига Отрепьев Гришка, до холопов и простых хрестьян ласков и хотел волю им дати,да, говорят, встали супротив него бояра, да князья, да помещики — и тово расстригу жизнилишили».
И когда на рев протодьякона вновь откликнулся владычный хор, Тимоша смятенно огляделся вокруги пошел из храма — каменного, тяжелого, тесного — под небо, под звезды, в белые снега, на лунныйсвет.
За месяц Тимоша прочитал все, что относилось к великой замятне, окончившейся зашесть лет до его рождения. Он узнал о Лжедимитрии и жене его, Марине Мнишек; о другомЛжедимитрии, о несчастном сыне Марины — двухлетнем «воренке», повешенном московскими палачами. Онузнал о крестьянских вождях Иване Исаевиче Болотникове и Хлопке, о спасших Москву нижегородскоммяснике Кузьме Минине и князе Димитрии Пожарском. О всеконечном разорении Русской земли поляками,литовцами, татарами, шведами. О боярских заговорах и предательстве, когда по воле боярства нарусском престоле должен был оказаться польский королевич Владислав Ваза. Однако более всегоТимошу интересовал Василий Шуйский и судьба его рода. Во многих попадавшихся ему книгах встречалТимоша фамилию Шуйского, и разрозненные события выстраивались у него в голове в единуюнеразрывную цепочку.
«Ростом он мал, глазами зелен, волосом плешив, нос имел протягновенен и книзу концом загнут,нижняя губа была у царя Василия отвисла», — прочитал он в книге князя Катырева-Ростовского и водном из владычных покоев внимательно погляделся в зеркало. Из зеркала пристально смотрел на неготемно-русый юноша. Один глаз у него был зелен, а нижняя губа сильно выдавалась вперед.
Много книг прочитал Тимоша о Великой смуте. И не нашел среди книг хотя бы двухсогласных между собой.
Книги, как и люди, то лукаво подсмеивались друг над другом, то в открытую друг друга бранили.И каждая убеждала читающего ее: «Вот она, правда-истина. В иных же книгах — враки и небылицы».
«Впрямь как старые ратники, — думал Тимоша, — что собираются по вечерам в кабаке и одиндругого уличают во лжи да в хвастовстве». И книги, ранее казавшиеся Тимоше непогрешимым и чистымродником правды, теперь стали напоминать гораздых на выдумки странников, у которых на одно словоправды приходилось три слова выдумки.
Однажды завел Тимоша разговор о Смутном времени с самим владыкой. Крепко удивился Варлаам,когда оказалось, что юнец не просто рассказывал и расспрашивал о вычитанном в книгах, но подметилтакие несуразности, каких не увидел и сам архиепископ — современник и участник многих событий.
— А у тебя, Тимофей, не голова — царева палата, — задумчиво проговорил владыка, с непонятноймальчику грустью взглянув на него. — Жаль только, что не доброго ты кореню, а то быть бы тебестольником или окольничим, а так пропадешь ни за што. На Руси испокон повелось: ежели ты родовитда глуп — быть тебе возле царя, а ежели ты беден да умен — не сносить тебе головы.
Глава пятая
ЛЕОНТИЙ ПЛЕЩЕЕВ
Весной 1635 года Петр Васильевич Сумбулов поехал на медвежью охоту. Холопы подняли изберлоги полуторасаженного старого песта — стервенника. Конь, испугавшись зверя, взметнулсясвечкой — и вылетел князь из седла, а падая, ударился виском о старую корягу и, охнуть не успев,отдал душу богу.
Через месяц в палатах Вологодского кремля поселился новый воевода, дворянин московский ЛеонтийСтепанович Плещеев. Ростом он оказался даже меньше, чем покойный князь Петр, лицом был совсемнехорош: глазки маленькие, носик востренький, борода клочками, рот щеляст. Говорил тихо, ходилнеслышно, смотрел куда-то вбок, не выпуская из рук желтых янтарных четок.
Ни собак, ни лошадей не держал, и верхами никто его никогда не видывал.
Новый воевода приехал с немалым обозом в сопровождении двух дюжин холопов — молчаливых,расторопных, исполнявших малейшую прихоть своего господина по мановению перста.
На следующее же после приезда утро все воеводские холопы оказались при деле: один сменилстарого домоправителя, отобрав у него ключи от сундуков и подвалов, второй засел в приказнойизбе, чутко вслушиваясь в робкий шепот пищиков и подьячих и неутомимо перелистывая бумаги.Остальные оказались в самых важных и прибыльных местах Вологды: у городских ворот, гдевзыскивался мыт — плата за торговлю, иные на вологодском базаре, в торговых рядах, на постоялыхдворах, в кабаках и даже в съезжей избе. Повсюду враз появились глаза и уши нового воеводы,Леонтия Степановича Плещеева.
И жизнь в Вологде также враз переменилась. Новый воевода, как бы бесплотный, невидимый инеслышимый, не показывавшийся за ворота кремля, подобно злому духу стал витать над каждой улицейгорода, над каждой его избой.