Уже через неделю многие поняли, что крикливый, скорый на расправу князь Сумбулов — сущий ангелпо сравнению с Леонтием Степановичем Плещеевым. Купцы, посадские, тяглые мужики, а затем иокрестные помещики почувствовали цепкую, липкую руку нового воеводы, беззастенчиво лезшую в ихкарманы, проникавшую под крышки их сундуков, раскрывавшую заветные кисы с серебрянымиденежками.
В приказной избе воцарилось великое уныние. Просители шли в избу как и прежде, однако мздуполучали теперь не пищики и подьячий, а засевший под образа плещеевский холоп, велевший именоватьсебя Кузьмой Ивановичем.
Приказным же людям доставалось теперь то, что воеводский холоп давал им в конце недели. Ивидит бог, сколь ничтожны стали их достатки!
Столь же оскудели и другие письменные и начальные люди Вологды, которые при князе Сумбуловеимели доходы много крат больше. И оттого меж лучшими людьми вначале произошло некое смятение, азатем объявились супротив нового воеводы заводчики, начавшие тихую, поначалу неприметную гиль.
В приказной избе первым заводчиком оказался подьячий Петр Хрипунов. При старом воеводе болеевсего перепадало ему мзды, и потому теперь он оказался обиженным сильнее других. Два другихпищика, что не брезговали подношениями, примкнули к подьячему, и лишь Тимоша остался отгилевщиков в стороне. Кузьма Иванович оказался ох как не прост и будто в воду глядел — с самогоначала все верно понял.
Однажды в конце дня, когда все приказные люди уже понадевали шапки, Кузьма Иванович буркнул:
— Останься, Тимофей, ты мне надобен.
Тимоша снял шапку и повернулся к Кузьме Ивановичу. Тот подождал, пока все вышли, и сказал:
— Приходи, как стемнеет, в избу к Леонтию Степановичу. В ворота стукнешь четырежды. А спросят:«Кто таков?» — ответствуй: «Добрым людям — товарищ, недобрым — супостат».
Варлаам сразу же узнал о проделках нового воеводы: верные архиепископу люди ипри Леонтии Степановиче оставались на старых местах, и владыка думал, что, как и прежде, он знаетвсе.
Однако знал он лишь то, что и почти все жители Вологды: новый воевода хитер, жаден, увертлив;холопы его — как пиявки на больном: сосут кровь, пока не отвалятся; соглядатаи его, как тараканы,в любой избе.
Не знал Варлаам главного: что поделывает Леонтий Степанович за высокой стеной, за крепкимиворотами…
Тимоша, принаряженный, умытый, подошел к запертым воротам воеводского двора.Стукнул, как было велено, и на голос — чужой, незнакомый — ответил по-условленному.
— Иди вслед, добрым людям товарищ, — тихо проговорил привратник, громадный рыжий мужик скистенем за поясом, и вразвалку пошел к палатам.
Дверь с красного крыльца была закрыта и отворилась после таких же условных, тайных слов.Привратник вернулся к воротам, а Тимошу повел в палаты другой мужик, ни дать ни взять родной братвеликана, такой же большой, такой же рыжий, только за поясом вместо кистеня торчала пистоль.
По устланной ковром лестнице они поднялись на второй этаж. На площадке — господь, спаси ипомилуй! — стояли два голых медных мужика с медными же венцами из ягод и листьев на кудлатыхголовах. Единую руку уперев в бок, другою держали светильники. Жир в светильниках трещал исмердел, голубоватый дым плыл под невысоким потолком, из-за двери горницы слышен был говор многихлюдей, смех и — должно, примерещилось Тимоше — звонкие и высокие женские голоса.
— Входи, добрым людям товарищ, — проговорил второй страж и, указав перстом на дверь, пошел полестнице вниз.
Тимоша постоял немного и, собравшись с духом, толкнул дверь. Он окунулся в шум и дым — будто вкузню нырнул. Оттого и не смог понять сразу, кто, где и что вообще творится вокруг: слышал толькомногие как бы дальние голоса и видел огни свечей, средь которых мелькали люди — неясные, словнотени.
Внезапно совсем рядом оказался некто — не то мужик, не то баба, в шапке с бубенцами, из-подшапки — волосы ниже плеч, в высоких немецких сапогах с кистями, в немецкой же рейтарской курткежелтой кожи, рукава кверху от локтей разрезаны, а лицо так заляпано белилами да румянами — будтоу кабацкой гулены. Обхватив за плечо крепко — сразу пропали всякие сомнения: мужик! — второйрукой сунул прямо в лицо такую ендову — коню впору. Тимоша отшатнулся, но ряженый держал егокрепко. Оскалив зубы, крикнул:
— Пей, добрым людям товарищ! Пей без сумненья!
И тут еще раз Тимоша охнул неслышно: по голосу признал ряженого — Кузьма Иванович!
Из тумана выскочил еще один ряженый, а с ним две женки — пьяные, крикливые, простоволосые.
Тимоша озирался, соображая. Вдруг стало совсем тихо, и возле Тимоши оказался невысокий, мелкийлицом мужичонка, в лапотках, в чистом, тонкого холста портище. Руки у него были маленькие, белые,и держал он в руках длинные четки — будто капли застывшего меда повисли в воздухе.
— Дай ендову, — тихо сказал мужичок, и ряженый тут же поднес ковш прямо к его губам — тонким ибесцветным. Мужичок чуть пригубил вина — будто поутру после свадьбы с травы росы выпил,прикоснулся к губам рукавом рубахи. Проговорил распевно: — Доброе вино, сладкое. Пей, добрымлюдям товарищ.
И Тимоша — неизвестно почему — враз покорился его тихому голосу, от которого иного, кажется,бросило бы в сон, ан нет — все кругом слушали так, словно райская птица пела: со вниманием ивсевозможным умилением.
Тимоша, скосив глаза на мужичка, выпил один глоток, другой — все вокруг в лад захлопали владоши, загомонили складно:
— Доброе винцо, погляди донцо, и мы все люди донные, добре упоенные!
Тимоше вдруг стало покойно и радостно: вино и впрямь было добрым — не пивал слаще — ипривечали его, как равного, донные люди, мужики да бабы, — пройди свет, изведавшие все до дна.Ему захотелось не ударить в грязь лицом — предстать перед ними этаким бывальцем из тех, что недома сидят, а и на людях говорят.
И Тимофей, осушив ендову до дна и еще ничего не почувствовав, поясно поклонился мужичку влапотках и произнес вежливо:
— Благодарим за угощение!
— Молодец! — воскликнул мужичок. — Знает, кому кланяться, кому челом бить! — Поглядев напритихших питухов, сказал: — А кто иной вежеству не учен, и тому — где пень, тут челом; где люди— тут мимо; где собаки дерутся — говорит: «Бог помощь!»
— Так ведь мы, господин, читать-писать не горазды, а твоей милостью пряники едим писаные, —сладко пропела простоволосая, большеглазая молодуха. И с немалым лукавством добавила: — А вели,милостивец, вежливому человеку грамоту свою изъявить.
Мужичок шутливо ткнул молодуху в бок и сморщился лицом — засмеялся.
— А ну-ко, голубь, чти, што на донце у ендовы написано.
Тимоша повернул пустую ендову, громко прочел:
— «Век жить, век пить!»
— Так-то, голубь, — проговорил мужичок и в другой раз сморщился личиком.
— А ну, чти еще! — И ткнул перстом в стенку ендовы.
— «Пить — умереть, не пить — умереть; уж лучше пить да умереть!» — И рядом: — «И пить, и лить,и в литавры бить!» — Тимоша прочел все громко, внятно, истово, как на клиросе стоял.
— А верно ли то сказано? — спросил хозяин.
— Доброе дело — правду говорить смело. И ты за то меня, Леонтий Степанович, не суди.
— Ох, прыток, вьюнош, — снова засмеялся мужичок. — Нешто мое имя-отечество у меня на лбунаписано?
— Не колдун я, угадчик. Живу — на людей гляжу. И не просто так гляжу, а со смыслом. И всякогочеловека стараюсь распознать: каков есть? Вот и на тебя поглядел — и понял: не простой ты человек— добрый: хоть бы сермягу тебе носить, а доброродства твоего от глаза не скрыть.
Леонтий Степанович от удовольствия аж зажмурился. И не заметил, что Тимоша на вопрос неответил, обошел его хитростью.
— Ладно, ладно говоришь, вежливый человек. Чую я — быть тебе добрым людям товарищем, подлинно.А теперь пожалуй-ка за стол.
И хозяин, обняв Тимошу за плечи, пошел впереди прочих к свечам, к ендовам и чарам, к блюдам ивсяческим брашнам, а за ними, ударяя в такт ладошками, приговаривая и приплясывая, двинулисьпестрые, пьяные гулевые люди.
Встав во главе стола, в красном углу, под образами, завешенными плотным холстом, чтоб невидели святые угодники буйства и пьянства, срама и богохульства, Леонтий Степанович по-скоморошьивоздел руки и в тишине, мгновенно наступившей по мановению его всемогущих дланей, произнестихо:
Послушаем, братья и сестры во диаволе, премудрость язычника Соломона, царя и чародея.
Плещеев замолчал и кивком головы позвал к себе маленького человечка — почти карлика, — одетогов рясу, но без наперсного креста.
Карлик ловко прошмыгнул к Леонтию Степановичу и по-собачьи преданно глянул в лицо ему.
Плещеев, важно прикрыв глаза, сел на лавку и тихо произнес:
— Начинай.
Карлик встал на лавку и неожиданно густым и красивым голосом начал читать:
— «Кратка и прискорбна наша жизнь, и нет человеку спасения от смерти. Случайно мы рождены ипосле будем как небывшие: дыхание наше — дым, и слово — искра в движении нашего сердца. Когдаискра угаснет, тело обратится в прах, и дух рассеется, как воздух, и имя наше забудется, и никтоне вспомнит о делах наших, и жизнь наша пройдет, как след облака, и рассеется, как туман,разогнанный лучами солнца. Ибо жизнь наша — прохождение тени, и нет нам возврата от смерти.
Будем же наслаждаться и преисполнимся дорогим вином и благовониями, и да не пройдет мимо насвесенний цвет жизни, увенчаемся цветами роз, — пока они не увяли. Везде оставим следы веселья,ибо это — наша жизнь и наш жребий. Будем притеснять бедняка, не пощадим вдовы и не постыдимсяседин старца. Сила наша да будет законом правды, ибо бессилие оказывается бесполезным».
Попик замолк и, дурашливо скривившись, ернически взвизгнул.
А услужливая память подсказала Тимоше то, чего не договорил пьяненький вития и чем на самомделе кончалась эта притча: «Так они умствовали и ошиблись, ибо злоба их ослепила их».
«Почему же самого главного не сказал он? — подумал Тимоша. — Потому, видать, — ответил он самсебе, — что не желают и здесь знать истины. А что истина в вине, так то слова не для разума и недля души — пустое то блудословие».
На другой вечер по приглашению воеводы снова стоял Тимоша у знакомых уже ворот идумал, что предстоит еще одна знатная гульба и попойка. Однако, когда вошел в дом, понял: не тудаповел его холоп с пистолью. Миновав узкий коридор и отворив низкую железную дверь в стене, стражпотоптался робко, покрестился и сказал неожиданно плачущим голосом:
— Спаси, богородице, и помилуй! Иди далее по лестнице сам-один. А как придешь на самый верх,ко двери малой, чти молитву и вступай в горницу бесстрашно. А я дале не пойду — лесенка мнеузка.
Тимоша вступил во мрак и, касаясь руками и плечами стен, пошел по узкой, выложенной винтомлестнице наверх. На последнем витке стало чуть светлее. Тимоша, поглядев вверх, увидел железныйфонарь, висящий над дверью вышиною не более двадцати вершков, сделанной как бы для дитяти илималого человечка — карлы.
Тимоша стукнул в дверцу, услышал голос слабый, далекий и, не разобрав, что сказано, согнувшисьв три погибели, прополз через игрушечную дверцу в горницу.
Комнатка, в которой он оказался, была мала и сумеречна. Под ногами Тимоша почувствовал мягкийковер: разогнувшись, увидел сквозь серый мрак стоящий поперек длинный стол, покрытый чернымбархатом, а на столе единую малую свечу, воткнутую в шандал для семи свечей. За столом сиделЛеонтий Степанович, желтый, маленький, в черной не то рясе, не то схиме, смотрел перед собою немигая. За спиной его висел коврик малый, изукрашенный серебряными звездами и изображениями разныхтварей и предметов. Тимоша скользнул глазом по серебряным изображениям и увидел рака, козла,телка, а прочее не понял. Переведя же взгляд на стол, вздрогнул: рядом с шандалом белел набархате человеческий череп — голый, страшный, а на другой стене в большой железной клетке сиделажелтоглазая, кривоносая сова. Увидев все это, Тимоша побледнел и сильно ослаб ногами. ЛеонтийСтепанович, скосив глаза вбок, играл четками. Молчал.
— Садись, — тихо и ласково проговорил воевода и маленькой белой ладошкой указал место на лавкевозле себя.
Тимоша, косясь на череп, обошел стол и робко присел на лавку.
— Ты, Тимофей, вчерашнего своего разговора не помнишь, а я помню. И по разговору твоему любомне испытать тебя. И то, что ты вчера в горнице говаривал, то не я один — все холопы мои слышали.И если б довели на тебя, то стоять бы тебе, Тимофей, в московском застенке, на правеже, да не тау меня изба, чтоб кто-нибудь сор из нее хоть малой малостью выносил. И в том, Тимофей, твоеспасение.
Леонтий Степанович помолчал немного, достал из-под лавки щипцы, снял со свечи нагар.
— Все, что ты вчера сказывал, вспоминать не стану. Однако главное скажу. Памятью да грамотойгосподь тебя не обошел, да не знаю, умен ли. А каково тебе впредь станется, то мы сегодняуглядим: ждет ли тебя порфира царская, как ты вчера бахвалился, или же плаха, о чем ты пока недогадываешься.
Тимоша молчал, напуганный и пораженный: неужели то тайное, о чем лишь ночами грезилось, выпивдьявольского зелья, столь многим незнакомым людям вдруг рассказал?
Леонтий Степанович поглядел косо, поиграл четками, сказал загадочно:
— В наше антихристово время все может быть. Может, и впрямь ты — Шуйский-царевич. Да ведь и уцаревича судьба в божьих руках. А угадать судьбу твою вполне возможно, для того у знающих особаянаука есть. И имя той науке — ос-тро-ло-ги-кус.
Леонтий Степанович взял с лавки книгу, переложил на стол. Не раскрывая, проговорил заученно:
— Остроломейское учение, или же острологикус, есть из наук величайшая. Наука сия порасположению светил определяет судьбу каждого смертного, будь он царь или же юрод. Как же можно,на звезды взирая, судьбу смертного предсказать?
Плещеев поднял палец в знак того, что Тимоша должен особенно внимательно слушать дальнейшиеобъяснения.
— Острологус прежде всего должен отыскать го-ро-скоп. Что есть гороскоп? Гороскоп есть точкавеликого круга небесной сферы, по коей движется Солнце и коя, проходя по двенадцати созвездиямЗодиака, восходит в момент рождения человека. Точка сия есть важнейшая для судьбы рожденного, ибовсе звезды, и Луна, и Солнце вокруг гороскопа располагаются и тем расположением острологусу осудьбе рожденного говорят ясно.
Небо от сей наиважнейшей точки делится на двенадцать кругов склонения, или же домов.Наиглавнейший из них есть дом чинов, или середина неба, затем следуют дома дружбы, вражды, жизни,счастья, братьев, родственников, детей, здоровья, брака, веры и смерти.
Сии дома составляют небесную фигуру, в коей по расположению светил острологус предрекаетсудьбу. Однако, кроме домов и светил, надобно знать и знаки Зодиака, коих также двенадцать.
Плещеев повернулся на лавке и ткнул пальцем в коврик. Снова помолчал немного.
— Я обучу тебя, как читать скрытое от непосвященных, и ты будешь ловцом человеков, ибо ничтоот тебя не будет сокрыто и тайное станет явным. И, познав острологикус, познаешь истину.
Потом, когда ты научишься читать небесные знаки, как литеры в книгах, я расскажу тебе и многоедругое, столь дивное, что все сказки перед сим померкнут.
Однако с самого начала ты должен знать, что наука сия попами и властью объявлена ведовской иза острологикус людей кидают в застенок, какого бы звания они ни были. — Плещеев вздохнулпечально, видно, вспомнил нечто невеселое. — А теперь скажи мне, Тимофей, когда ты родился?
— Рожден я в месяце июне 7125 года от сотворения мира, или же в 1617 от рождества Христова, илет мне ныне осьмнадцать (В России XVII века счет времени велся «от сотворения мира», которое поподсчетам церковников произошло за 5508 лет до рождества Христова.).
— То добрый знак, Тимофей! Не зная сего, призвал я тебя в тот самый месяц.