Так прошло два года. Возле него и Тимофей в тех языках стал весьма сведущ. Съев с Тимошей неодин фунт соли, Иван Исакович с легким сердцем посоветовал брату отдать за его нового другаединственную дочь Наталью. Сыграли свадьбу. Сообща Патрикеевы и Тимоша купили на Варварке избу.Молодые обзавелись кое-каким скарбом и зажили своим домом — не богато, но и не бедно. В ту порупошел Тимофею двадцать первый год.
Еще через два года забегали по избе ребятишки — двойняшки, сын да дочь.
Жить бы Тимофею да радоваться, ан нет — не оставляли его стародавние мечты, а более тогоодолевала его гордыня, думал: «Да будь я царем, разве так правил бы я государством? Разве было быу меня столько несчастных, обманутых, обиженных, голодных, бедных, покинутых и забытых? Развестояли бы у начал государства злокозненные, лукавые, жадные, трусливые?»
И от мыслей этих становилось ему все немило. Не хотел видеть ни жену, ни детей.
Хотел одного: дойти, доискаться, как, почему, зачем так все устроено, что неправда душитправду, неволя душит свободу, зло давит добро.
Долгими зимними вечерами собирались они втроем: Тимофей, Костя да дьяк Иван.
Думали, рядили, спорили до хрипоты — расходились, не придя ни к чему.
Снова собирались, снова спорили — и опять расходились, не добившись истины. И все жепостепенно нашли они нечто, казавшееся им всем бесспорным. Они согласились с тем, что царь, бояреи патриарх — слуги дьявола, ибо живут они не по божеским заповедям, а вопреки им и каждодневнонарушают заветы спасителя, убивая, грабя, обманывая несчастных людей, оказавшихся под ихнечестивой властью. Они согласились, что только в татарском ханстве да в турецкой и кизилбашскойземле у персиян такое же, как на Руси, своевольство султана, хана и шаха. А в других странах,будь то император, король или герцог, — всякий свободный человек находит подмогу и защиту у себеподобных: посадский в ремесленном цехе, барон — среди других баронов. И тем своеволие монархапресекается.
Однако же более всего задевали их за живое несправедливости, кои допускали власти предержащиепо отношению к ним самим.
— Возьмите хоть князя Бориса Александровича Репнина-Оболенского. Пять лет верховодил он в семиприказах враз. Да ведь в одном нашем — Кабацком — сколь дела! А у него и Сыскной, и Иконный, итри палаты — Оружейная, Золотая, Серебряная, — и что всего хлопотней — Приказ приказных дел, вкоем от одних челобитий можно ума лишиться, — говорил Иван Исакович.
— Князь Борис хоть неглуп был, — продолжал Тимоша, — а вот поставили над нами взамен егобоярина Шереметева, дак он, я чаю, не все из того понимает, что ему подьячие говорят.
— А ведь уже, почитай, пятнадцать лет из приказа в приказ пересаживают Федора Ивановичадоброродства да боярства его ради, — продолжал начатую мысль Патрикеев. — Уже в десятом приказесидит боярин Федор. Был он и в Печатном, и в Аптекарском, и в Большой казне, и в Разбойном, хотя,мнится мне, фиты от ижицы не отличит, а уж ежели попадет к нему в руки «Благопрохладный цветник»или же «Проблемата», то сочтет сии врачевательные писания за Псалтырь или Требник.
— И как такое возможно? — взрывался Костя. — Един человек во десяти лицах! Одно дело загубит,тут же ему другое предоставляют — порти и это!
— А все оттого, что в России испокон ладу не было, — говорил Патрикеев, и Тимоша с Костейкивали согласно.
Устав от споров, сидели они тихо, и кто-нибудь из молодых подьячих мечтательно говорил:
— А что, братцы, вот если бы кому из нас фарт вышел — в Венецию или в Лондон попасть, а?
— А в Обдорск али в Березов не хочешь? — невесело усмехаясь, говорил Патрикеев.
И друзья умолкали, понимая, что хотя до Березова дальше, чем до Венеции, — попасть туда не впример проще.
И так уж у них получилось, что чаще, чем многим иным, попадали им в Москве иноземцы. Астановилось их все более и более. Ехали в Москву офицеры, рудознатцы, аптекари, литейщики,лекари, купцы, крутились по приказам, искали людей, кои могли им помочь в их делах.
Дьяка Ивана, знающего по-латыни и по-немецки, часто зазывали на беседы с иноземцами, и он неотказывался — любил порасспрашивать гостей о чужих землях. А потом все услышанное пересказывалТимоше да Косте. И так как бывало это не раз и не два, жили молодые подьячие неизвестно где — толи в пресветлом Российском царстве, надоевшем им хуже горькой редьки, то ли в богопротивныхнемецких землях, на которые до смерти хотелось хоть бы одним глазком взглянуть, а там — будь чтобудет: в Обдорск ли, в Березов ли — все едино.
Глава седьмая
ЛУКАВЫЙ ЧАРОДЕЙ
Вскоре после того, как Тимоша ушел в Москву, случилось в Вологде небывалое. Пасмурнойосенней ночью подходил к городу обоз с хлебом. Мужики-ярославцы спешили к воскресному базару и вдороге ночевать не стали — подъезжали к городу заполночь.
Когда проезжал обоз мимо кладбища, ярославцы заметили меж могил два пляшущих над землей огня.В обозе шло без малого полсотни телег, и потому ездовые не обезумели от ужаса и не начали чемпопало хлестать лошадей, а приостановились и стали наблюдать за огнями с любопытством большим,чем страх.
Огни то сходились, то расходились, а через некоторое время двинулись к дороге. И тут-то вышлаиз туч луна, и все увидели двух человек, двигавшихся к дороге с фонарями в руках.
Не доходя до дороги саженей сто, люди эти заметили обоз и бросились в разные стороны, кинувфонари.
Бегущий всегда вызывает желание кинуться вдогонку. Два десятка обозников бросились к кладбищу,как свора борзых, спущенная на пару зайцев.
Кладбище было голым: ни куста, ни деревца. Однако один из кладбищенских полуночников каксквозь землю провалился, зато второго настигли. Был он ростом мал, собою неказист, одетпо-мужицки, только и рубаха и порты — тонкого холста, а руки — что у ребенка, мягкие да белые.
Возчики прижали его к стенке кладбищенской церкви и стали вязать снятыми с собственных рубахпоясами. Мужик щерился волком и орал несуразное: называл себя воеводой и обещал всех их пометатьв тюрьму. Возчики стукнули его раз-другой — легонько, для острастки — и, посадив на первуютелегу, повезли в город. Пойманный ярился, хулил ярославцев последними словами и, потеряв всякоетерпение, плюнул везшему его обознику в бороду. На первой телеге ехал сам хозяин — ражийсорокалетний купчина Ферапонт Лыков. Не утеревшись, Ферапонт вдарил грубияна по зубам кнутовищем.Охальник тут же выплюнул два зуба и понес такое — бывалые ярославцы только рты поразевали. Когдаже нечестивец помянул погаными словами богородицу с младенцем Христом, Ферапонт сгреббогохульника в охапку, затолкал ему в рот подвернувшуюся под руку тряпку и, повязав ногиверевкой, чтоб не сучил и не лягался, накрыл с головой рядном.
Так и въехал обоз среди ночи через Борисоглебские ворота в Вологду, и городские стражи неуглядели под рогожей пойманного ярославцами мужика.
Когда же встал обоз на постоялом дворе, возчики задумались: что с кладбищенским шатуномделать? Сдать ли его приставам или же отпустить на все четыре стороны? Связываться с властью нехотелось, однако и отпускать было боязно: вдруг лихой человек?
Посудив и порядив, пошел Ферапонт к хозяину двора Якову Дыркину, стародавнему своему знакомцу,не первый год принимавшему у себя ярославцев, и все ему рассказал. Яков вышел во двор, погляделна повязанного мужика и, перекрестившись быстро мелким крестом, рухнул на колени.
— Батюшко воевода, Леонтий Степанович, милостивец наш! — взвыл Яков. — Прости христа радинеразумных!
Кладбищенский шатун только головой завертел и засопел тяжко. Ферапонт трясущимися рукамивырвал тряпку изо рта воеводы, сорвал веревку и пояса. Плещеев сел, потер затекшие руки.
— Ладно, мужики, с кем не бывает. Один бог без греха. Я на вас сердца не держу. Ступайте сбогом.
И Яков, и Ферапонт, и возчики, ничегошеньки не понимая, вконец обалдели.
Плещеев пошел к воротам. Яков, вырвав у кого-то из рук фонарь, побежал следом. Возчики видели,как хозяин постоялого двора мельтешил то слева, то справа, а воевода шел не останавливаясь и лишьв воротах досадливо махнул рукой — ладно, мол.
Ярославцы долго еще не могли заснуть — все ломали голову: зачем было воеводе по кладбищу срединочи блукать и почему, заметив обоз, кинулся воевода бежать?
Ни до чего не договорившись, заснули крепко. Лишь двое не сомкнули глаз: Яков Дыркин — ему своеводой дальше жить было надо, не то что ярославцам, кои ныне здесь, а завтра дома, да ФерапонтЛыков — шуточное ли дело государеву воеводе зубы выбивать?
Варлааму о случившемся донесли, когда он еще не встал с постели. Архиепископпонял: Плещеева нужно брать под стражу, и брать тотчас же. Утром, когда соберутся люди на базар,о ночных похождениях воеводы узнает вся Вологда. И тогда может произойти все, что угодно: нетолько воеводу, кладбищенского шатуна, — всех приказных людей побьют, а дома их и лавки пожгут ипограбят. А после того если гилевщики и оставят в покое самого Варлаама и церкви с монастырями,то вышнее церковное началие архиепископу того дела не простит, и сам патриарх Иоасаф строго за тос него взыщет, ибо более всего боялись на Москве смуты и колдовства, а здесь одно с другим моглооказаться столь тесно повязанным — не отделить.
Все это пришло в голову Варлааму мгновенно. Одеваясь, он продумал все, что надлежало емусделать, до того как люди в городе узнают о ночном происшествии.
Пока архиепископ облачался, конюхи запрягали в карету владыки тройку самых резвых лошадей.
Варлаам въехал на воеводский двор, будто не к соседу явился, из-за стены, отделявшей егоподворье от владений Плещеева, а прибыл из дальней епархии.
Привратник от удивления даже в дом к воеводе не побежал — тотчас же растворил ворота.
Тройка со звоном и шумом влетела в воеводский двор и замерла у крыльца. Ударом ноги Варлаамраспахнул дверь, взбежал по лестнице и снова — ногой — толкнул дверь в горницу.
Леонтий Степанович бегал вдоль стола. На лавке неподвижно сидел незнакомый Варлааму чернец,темноволосый, худой, страшноглазый. Увидев владыку, чернец встал — только ряса мотнулась — и ушелв дальние покои.
Плещеев суетливо обернулся. С удивлением поглядел на Варлаама и тотчас же заулыбался — жалко,не разжимая губ, пряча от чужого глаза выбитые зубы.
Взглянув на Плещеева, Варлаам вспомнил слова, вычитанные в какой-то книге: «Кого боятсямногие, тот сам многих боится». Ни жалости, ни сострадания не почувствовал архиепископ, увидевперед собою перепуганного воеводу.
«Нашкодил, курвин сын, да еще и склабится», — со злостью подумал Варлаам и, с трудомсдерживаясь, проговорил:
— А ведь нечему улыбаться, раб божий Леонтий. Беда идет к твоему дому. И истинно говорю тебе —не останется от него камня на камне.
Плещеев метнулся к окну.
— Где?! Кто?! — закричал он. — Не вижу!
— Они придут, Леонтий. Не успеет прокричать петух, они будут здесь, и имя им — легион. И никтоне спасет тебя: ни люди, ибо они ненавидят тебя, ни бог, ибо ты ожесточил его против себя.
— Отобьюсь! — крикнул Плещеев зло и отчаянно. — У меня одних холопов две дюжины. Стрельцовкликну! Кто меня в доме моем возьмет?!
— Не дури, Леонтий. Разве от народа отобьешься? Али ты забыл, как убили царя ФедораБорисовича? Как зарезали Гришку Отрепьева? Твоим ли холопам чета были их защитники?
— Дак что ж мне — перед мужичьем на колени становиться? Лапти им целовать?
— Ты со страху-то последнего ума лишился, воевода. Помолчи лучше да послушай.
Плещеев замер, вслушиваясь. За стеной скрипели проезжающие к торгу телеги, слышались голосамножества людей. Варлаам подошел к окну и увидел, что привратник, открыв в калитке небольшоеоконце, неспокойно с кем-то переговаривается. Он то отходил от калитки, то снова к нейвозвращался и, наконец, затворив оконце, пошел к воеводской избе. Из-под руки владыки, недоставая ему головою и до плеча, глядел на все это и Леонтий Степанович.
Услышав на лестнице шаги привратника, Плещеев стал подобен натянутой струне — скрыто трепетал,готовый сорваться в любой момент. Дюжий холоп смущенно потоптался в дверях.
— Мужики к твоей милости, Леонтий Степанович.
— Сколько? — взвизгнул Плещеев.
— Не считал, боярин. Да и сгрудились они возле ворот — передних видно, а сколь за ними еще,того мне было не счесть.
Плещеев метнулся к двери, ведущей во внутренние покои, передумал, выскочил на лестницу.
— Скорее, владыка, скорее! Кони-то, я чай, у тебя добрые?
— Лучше ни у кого нету, Леонтий Степанович.
Добежав до кареты, Плещеев юркнул в угол и прерывающимся от страха голосом крикнул:
— Гони!
Кони рванули. Варлаам еще и сесть не успел — от толчка упал на сиденье рядом с воеводой.Мелькнули распахнутые настежь ворота и возле них два десятка мужиков без шапок, тихих,просительных.
«Ярославские обозники, — сообразил Варлаам. — Прощения пришли просить и, должно, немалую мздупринесли с собою». Покосившись на умостившегося в углу воеводу, Варлаам не без злорадстваподумал: «Истинно сказано: не ведаем, от чего бежим и к чему придем».
Ушел Плещеев от холопов своих и своего дома, от друга собинного, коего бросил одного в минутуужаса. Ушел от сладких яств и вин, от веселых сотрапезников, от тепла и сытости.
Пришел Плещеев в тенета дьявола: привез его хитроумный поп в пригородный Спасо-Прилуцкиймонастырь, за стены с бойницами, за железные ворота, в подземную тюрьму, откуда и мышь не сбежит.А там час за часом стали появляться ближние его — собутыльники, а среди них и те, ктоостроломейского учения держался. Только не было среди них самого ближнего — страшноглазогочерноризца.
Увидев бегущих к погосту обозников, брат Феодосий метнулся в сторону к староймогиле, изрядно уже осевшей. Феодосий втиснулся в узкую земляную трещину и учуял под ногамиспасительную пустоту. В этот миг живых он боялся больше, чем мертвых, и потому с радостью нащупалподошвами сапог слежавшуюся твердую землю и, присев на корточки, еле уместился в темном и тесномпространстве.
Феодосий втянул голову, касаясь подбородком острых коленей, и даже в этакой передряге — живойв могиле — подумал с усмешкой: «Лежу, как дитя во чреве матери. А мать-то моя — сыра земля». Онуслышал, как зашныряли вокруг его убежища перепуганные не меньше, чем он, возчики, подбадриваядруг друга громкими криками, услышал, как визжит и матерится собинный друг Леонтий Степанович,как постепенно затихают удаляющиеся к дороге возбужденные голоса мужиков, и, лишь когда до егослуха донесся равномерный скрип колес, высунул голову наружу.
Дождавшись, когда стих шум обоза, Феодосий выбрался наружу и быстро пошел к городу.
В доме воеводы он оказался раньше незадачливого хозяина.
Леонтий Степанович, войдя в горницу, рухнул на лавку, дыша тяжело и часто:
— Ну, а теперича чево будем делать, любезный брат мой Феодосий?
— Спать будем.
— Не до сна, однако.
— Тогда вино пить.
Леонтий Степанович холопов звать не стал — сам пошел в погреб, принес две сулеи, затем принесполдюжины кубков.
— А это кому? — спросил черноризец. — Отцу нашему сатане и иже с ним?
Леонтий Степанович понял, что с перепугу совсем уж потерял голову, но только досадливо махнулрукой и улыбнулся жалко — криво, одной стороной.
Выпили по первой чаре и по второй, но хмель не брал: все стояли перед глазами голое кладбище,озверевшие мужики — их оскаленные пасти, всклокоченные бороды, тяжелые кулаки.
— Уйду я, — вдруг сказал Феодосий. — Худо мне здесь, не с кем словом перемолвиться.
— А я тебе не ровня? — с обидой проговорил Леонтий Степанович. — Мужик я, сермяга, лапотьлыковый?