— Можно мне переночевать на тебе? — взгляд балобана смягчился.
— Ну еще чего! — Тополь чуть не шипел от возмущения. — Похоже, меня облюбовали все хищники благородных кровей: ведь и куница в моих ветвях поселилась…
Вконец обозленный сокол оттолкнулся от неустойчивой развилки и, держась низко над землей, пропал в сгущающихся сумерках. Но от толчка шевельнулась длинная шея колодезного журавля, ведро высвободилось и, отделившись от сруба, радостно взлетело кверху, потому что человек, который последним пил из него, забыл оставить в ведре достаточное количество воды.
— Так-та-та-так, — позвякивая раскачивалось ведро, — до чего же славно здесь, в вышине! Уж больно надоело мне любоваться отражением собственного дна.
— Нечего громыхать попусту, — шепотом одернул его Тополь. — Сегодня ночью должно быть тихо.
— Само по себе я никогда не громыхаю, — скрипнуло жестяной ручкой ведро, — но что поделаешь, если ветру хочется меня раскачивать? Думаешь, мне легко? Шест меня ругает, журавль меня бранит, столб скрипит сердито… Зато ветер никто не ругает…
— Ветер и нельзя ругать, не то он взыграет не на шутку, и дело кончится тем, что ты переломишь шест, — вмешался колодезный столб, — а журавль и меня расшатать может.
— Вот оно как! — огорченно скрипнуло ведро. — Выходит, ему дозволено вытворять что угодно, а мы и не пикни!
— Ведро правду говорит, — прошептал набежавший ветер, — но ведь не могу же я сворачивать в сторону из-за первого попавшегося ведра! Впрочем, не беспокойтесь, сегодня ночью все будет тихо-спокойно. Оставлю вам здесь парочку юных шалунов, чтобы деревья совсем не смолкли.
— Спасибо тебе, — шепнул в ответ старый Тополь, — ты же знаешь, что сегодня — старинный праздник…
— Не учи меня, дружище Тополь… — ветер скользнул дальше, оставив позади себя глубокую тишину, потому что даже юные ветерки и те улеглись-попрятались в ветвях.
Ведро перестало раскачиваться, журавль указывал на луну, все четче вырисовывающуюся на небосклоне, и ждал яркого света, чтобы тенью своей начать отсчитывать время в долгой протяженности вечера и ночи.
Однако пока что ночь была далеко впереди, и даже вечерняя пора еще не наступила. Над всей округой властвовали мечтательные сумерки, рыхлая серая дымка, исполненная ожидания и колышащихся теней, которые знали, что никто их в расчет не принимает, никто с ними не считается — ведь они не относятся ни к свету, ни к темноте, и надвигающаяся ночь рано или поздно поглотит их.
Одинокий, безлюдный край на несколько мгновений застыл в отчужденно-холодном, безгранично немом молчании. Ему не было дела ни до кого и ни до чего, кроме самого себя, и глубокая, ничем не наполненная тишина тоже выжидала чего-то, поскольку с момента своего зарождения тяготилась собственной немотой.
Тут со стороны села прилетел сычик, однако частые взмахи его коротких крыльев не были видны и слышны. Он плавно, едва коснувшись опоры, уселся на верхушке колодезного столба, торчавшего посреди пастбища подобно накренившейся мачте. Сычик негромко крикнул, и от его крика содрогнулась потревоженная тишина, но тотчас и улеглась спокойно, потому что маленький филин всего лишь хотел предупредить:
— Готовьтесь, наш час настает.
Ярко засветилась луна, и журавль колыхнулся подобно часовой стрелке, а юные ветры принялись гладить листву старого Тополя.
— Назад! Вернемся назад во времени… Тополь, ты здесь самый старый из всех, сегодня ночью ты можешь оживить события минувших времен: ведь время никогда не умирает и не проходит бесследно. А раз оно вечно существует, то можно и совершить в нем путешествие назад, если, конечно, ты хочешь…
— Да, мы хотим! — шумно встряхнулась Бузина. — Прошу прощения, что ответила вместо моего старшего друга, но мы с ним заранее все обсудили.
Тополь в знак подтверждения тряхнул кроной, а из облупившейся стенки колодца выпал кирпич и бухнулся в воду.
— Хотим, хотим! — с шумом булькнула вода, и луна в водном зеркальце на дне провала закачалась с такой силой, что чуть было не упала с отраженного в воде неба. Поскольку никаких бед посерьезнее этой не стряслось, сычик снялся со своего места: вестник получил ответ и теперь может отбыть с миром.
Но сычику и следовало удалиться, потому что настал заветный час смещения времени. Всколыхнулся небосвод, по-иному расположились звезды, и недобрый красноватый отблеск луны задрожал над изменившимся до неузнаваемости краем.
— Все так и было, — вздохнул Тополь. — Вот и привелось снова увидеть!..
Но теперь и Тополь стал вдруг молодым побегом от гибнущего гигантского тополя, юным деревцем высотой лишь в человеческий рост. Он, правда, успел пустить собственные корни, но питательные соки получал все еще от матери, воспоминания его были воспоминаниями старою дерева, и Тополь начисто позабыл их, став самостоятельным.
— Да, да, все так и было!
Шагах в двадцати от проселка стоял в одиночестве старый, сломанный тополь; у костерка, разведенного в его гигантском дуплистом стволе, вполне могло разместиться несколько человек, и, судя по остаткам пепла и обугленным головешкам, люди действительно пользовались этим прибежищем.
У мощного прежде материнского дерева оставалась более или менее живой всего лишь одна ветвь, а все прочие засохли, превратились в искореженные сучья, дававшие ночной приют грифам-стервятникам.
Корни старого гиганта все рождали и рождали новые побеги, но почему-то ни один из них не прижился кроме нашего знакомца, и тогда старое дерево перестало заботиться об остальных. Все свои силы, страхи, свое тайное предназначение и все воспоминания о прошлом оно вложило в юную поросль, и вот наступила весна, когда на старом дереве не образовалось ни единой почки. И тут молодой Тополь почувствовал: ничто не прошло впустую, ибо таинственный мир отмершего предшественника продолжает жить в нем самом, и эту жизнь следует поддерживать и оберегать — ведь она хранит в себе не только опыт предшествующих поколений, но и наследие для будущих.
Конечно, эти потаенные чувства были не столь четко оформившимися и остались невысказанными, но они жили в Тополе, и его борьба за существование, его мощь, бурный рост, пышное цветение и обильный листопад — все порождалось этими чувствами.
Однако пока что наш Тополь — всего лишь юный тополек в человеческий рост высотой и со стеблем не толще детской ручонки; он послушно клонится под южным ветром, дующим упорно и молча, словно ни о чем не желая знать и ничего не желая сказать. Но и скрывать он ничего не собирается, и те, кому знакомо это низкое и невыразительное для человеческого слуха гудение ветра, — те знают, что где-то случилась беда; а втянув ноздрями этот чуть влажноватый ветер, почувствуешь развеянный в воздухе запах человеческой крови, который невозможно спутать ни с каким другим.
Тополек испуганно вздрагивает, потому что ему шум ветра говорит больше, чем слуху человека: этот ветер, дующий с юга, несет в себе приметы тяжкой гибели — запах гари с остывающих пожарищ, смолкшие предсмертные крики и многое другое, скрытое в глуби времен. Тополек дрожит, зная, что война иной раз косит без разбора. Дрожит и ждет, низко клонится под порывами ветра и даже шептать не решается, потому что в такие моменты лучше молчать и затаиться, словно тебя и вообще нет на свете.
Красноватый полумесяц осенил себя грозным нимбом и лишь отсвечивает, но не светит, да и этот слабый, дрожащий его отсвет поглощают быстро несущиеся рваные облака. При таком слабом свете даже филин не столько углядит, сколько услышит.
Но сейчас в округе и филина не сыщешь, лишь грифы-стервятники сидят на сухих ветвях мертвого великана, обратив головы к ветру, а их холодные глаза не мигая всматриваются в темноту, потому что земля слабо подрагивает, сотрясаемая отдаленным топотом копыт.
Стервятники, вытянув шеи, разглядывают всадников, прискакавших к большому дереву, но не улетают прочь и не боятся, словно знают, что их никто не тронет. Для еды они не годятся, а могильщиков, которые к тому же заменяют собою и могилы, трогать не принято.
Темнота выжидательно замирает под деревом; вот тихонько звякают удила, и кто-то вздыхает:
— О, аллах!
Один из всадников соскакивает на землю и подхватывает стенающего старика, чтобы тот не упал с коня; тут спешивается и другой всадник ему на подмогу.
— Ведь говорил я вам, чтобы хлебнули глоток вина. Тогда и до села продержались бы…
В этот момент луна высвобождается из облаков, и теперь человеческие фигуры отбрасывают тени; один из прибывших несет попону к дуплу огромного дерева, а двое других поддерживают легкое старческое тело.
— Снимите седло, оно теперь уже без надобности… подложим ему под голову.
Луна не скупясь струит свой свет на землю, тополек зябко вздрагивает, и старик дрожит тоже.
— Разожгите костер, — шепчет он. — Меня знобит.
— Костер?
Четверо мужчин переглядываются: в ночи огонь костра далеко виден… На голове у одного из прибывших чалма, однако распоряжается не он, а мужчина постарше, напоминающий крестьянина.
— Мишке лучше бы податься к дому да лошадей с поклажей убрать с глаз долой… А то неровен час накличешь нечистого, да еще ежели огонь разложим…
— Могу и податься, — откликается паренек.
— Обойди низиной вдоль ручья, а потом держись Огородины. Земля там мягкая и трава густая, конского топота будет не слыхать…
— Знамо дело…
— До села доберешься — дай знать, пусть будут настороже… Свояку Бенце скажи, чтоб собак спустил. А женщинам в Красе-камыше надобно укрыться…
Паренек молча кивает. Он связывает вместе поводья двух вьючных лошадей, вскакивает и сам на коня, и вот уже маленький обоз растворяется в туманной ночной мгле.
— Мне холодно, — шепчет старик.
— Потерпите, отец, сейчас, — успокаивает его молодой человек в чалме и поднимает вопрошающий взгляд на пожилого крестьянина. — Скорее всего это был отряд из Домбовара. Наверное, теперь они ушли…
— Они самые, из Домбовара, да с татарами вперемешку. Народ от них по лесам попрятался… И пожарище какое-то я видел.
Оба уставились взглядом в землю. Тем временем их спутник уже успел разложить в дупле сухие ветки и сейчас возится, пытаясь высечь огонь. Он раздувает искру, и под хворостом вспыхивает маленький язычок пламени. Тогда он встает и обращается к говорящему.
— А мне так слышалось, вроде девушка какая-то кричала…
Некоторое время все молчат. Огонь начал потрескивать, и вспышки разгоревшегося пламени, взметаясь, выхватывают из темноты пастбища широкую полосу. Пожилой крестьянин прослеживает взглядом отсветы этих вспышек, покачивает головой и поднимает глаза к колодезному журавлю, который теперь, при свете костра, стал различим.
Молодой турок присаживается на корточки подле отца и берет в ладони его руку.
— Сейчас будет тепло, отец…
Оба мадьяра настороженно прислушиваются.
— Достань-ка, Янчи, стрелы да колчан. И коней наших отведи в кусты, — отдает распоряжение тот, что постарше. — Тут им не место.
Затем пожилой крестьянин подходит к дуплу.
— Ты, молодой господин, в огонь больше не подкладывай, и без того тепла хватит… А мы укроемся в кустах у колодца. Коней отведем подальше, к ручью, а сами в случае чего будем тут, в кустах, поблизости…
— Хорошо, дядюшка Андраш.
Ветер теперь почти совсем стих. Не видимый глазу туман росой выпал по всему обширному пастбищу, осел на листьях тополька, который едва осмелился шепнуть:
— Ш-ш… все оно так и было…
Костер уже не полыхал, как прежде, но и не дымил. По стенкам дупла забегали отогревшиеся букашки, а старый турок вроде бы уснул. Юношу тоже сморила дремота, а может быть, это только так казалось, потому что он вдруг вскинул голову, прислушался и лицо его застыло от напряжения. Но затем он расслабился и притворился спящим; теперь уже отчетливо донесся глухой топот неподкованных коней.
Молодой турок сидел не двигаясь. Он держал отца за руку и даже не повернулся к отверстию дупла, когда лошади остановились возле самого дерева, а в дупло, опережая людей, просунулась обнаженная сабля.
Затем сабля опустилась, и внутрь протиснулся здоровенный турок, взгляд которого вмиг оценил ситуацию и остановился на зеленой чалме старика.
— Да это же имам из Гёлле!
— Он самый, — кивнул юноша. — Не шумите!
И тут в мягком отблеске угасающего костра вдруг появилась какая-то желтокожая монгольская физиономия, и жесткий голос спросил что-то по-татарски.
— Татарин спрашивает, — пояснил турок, — не попадались ли вам пять коней и две лошади с поклажей.
— Здесь никто не проезжал. Мы втроем возвращались из Сегеда от Хасан-бека, он мне дядей доводится.
— Втроем?
— Да. Третьего я послал в село за носилками, потому что отец не держится в седле.
Татарин опять задал какой-то вопрос.
— Он спрашивает, — снова перевел турок, который между тем успел сунуть саблю в ножны, — есть ли какой вооруженный отряд в селе?
Юноша с едва скрываемой ненавистью взглянул на татарина.
— Откуда мне знать, когда мы десять дней были в Сегеде! А ты не слышал ли чего о сражении?
— Оно проиграно.
При этих словах старик открыл глаза.
— О, аллах! — прошептал он. — А султан?.
— Он бежал. Мы тоже там были. Я с татарами из Домбовара…
— А теперь вы решили погубить державу султана, — прошептал старик. — Берегитесь! Я видел ангела смерти…
Турок пожал плечами и вслед за татарином вышел из дупла.
Тем временем под деревом разгорелся костер. К стремени одного из коней был привязан мрачный парень мадьяр, а в седле другого съежилась насмерть перепуганная девушка. У костра притулился татарин, лицо у него было сплошь залито кровью, а выбитый глаз висел, точно на ниточке.
Другой татарин подкладывал сучья в костер и между делом ощипывал гуся.
Турок вместе с третьим татарином подсел к костру.
— Воды! — стонал раненый. — Принесите воды!
Турок поднялся с места, развязал пленнику руки и сунул ему жбан.
— Помни, что мы на конях, и тебе не сбежать от нас, собака, — сказал он на чистейшем венгерском.
Пленник молча кивнул и прихрамывая направился к колодцу.
Когда он проходил мимо тополька, тот заговорщицки шепнул что-то, и парень взглянул на деревцо, хотя и не понял его слов.
Затем послышался плеск воды — деревянная бадья опустилась в колодец — и скрип журавля.
— Воды! — стонал раненый, видимо впавший в беспамятство.
— Сейчас будет тебе вода, — успокоили его. — Эй, ты, пошевеливайся там поживей!
Парень мучился, пытаясь вытащить бадью, но не мог справиться.
— Мне не под силу! — глухо отозвался он. — Рука не владеет…
Сидевший рядом с турком татарин, который явно был у них за старшего, взглянул на воина, занятого ощипыванием гуся.
— Ступай, — он сделал знак в сторону колодца. — Да всыпь как следует этому ленивому псу.
— Я думаю, что нам не стоит дальше идти, — сказал турок. — Имам нас видел…
— Его можно заставить замолчать навсегда.
— Имам — святой человек. Если о том прознают, торчать нашим головам на колу. Остальные к утру будут в Домбоваре… ведь они знают, куда мы подались…
Желтокожее, неподвижное, как у идола, лицо татарина не выдавало никаких чувств; возможно, он собирался что-то ответить, но тут у колодца послышалась какая-то возня, раздался сдавленный стон, и все стихло.
Оба воина вскочили с молниеносной быстротой; холодно звякнули сабли, выдернутые из ножен, и турок с татарином, подслеповато щурясь после яркого света костра, бросились в темноту, к колодцу.
Первым хрипло вскрикнул здоровенный турок и схватился за грудь, пронзенную длинной стрелой, затем пошатнулся татарин… А юноша вышел из дупла старого дерева. Глаза его смотрели мрачно, а в руках была обнаженная сабля.
Раненый татарин даже не поднял взгляда, когда над ним сверкнула сабля; он лишь коротко вздохнул, упал навзничь и затих. Юноша вырвал пук травы и вытер саблю.
Из укрытия показались люди.
Молодой турок смотрел на них, словно минутой назад и не произошло этой кровавой схватки.