— Все верно… Вот только как это мне на ум не пришло, вдруг да ребята подвыпьют где, а там и до беды недалеко.
Они помолчали. Женщина зябко вздрогнула, и мельник подбросил веток в огонь. Тополь изредка шелестел листвою, словно ветер, сонно вздыхая, переворачивался там с боку на бок.
— А с дядюшкой Ферко в молодые годы беда приключилась: зазноба его в этот колодец бросилась.
— Господи Иисусе! — в ужасе прошептала женщина. — Чего же колодец-то не закопали?
— А зачем его закапывать? Уж больно хороший колодец! Может, правда, воду из него тогда вычерпали. Давно это было, годов шестьдесят назад, а то и поболе. Я в ту пору пацаном был… Девушку ту похоронили, а Ферко на дочке старшего пастуха женился, потому как она впросак попала. Да и как было не жениться, ведь не простая девка, а старшего пастуха дочка!.. Хотя чего только бабы не наболтают…
— Свадьбу закатили пышную, а там и младенец вскорости появился, Верой окрестили, потому как дядюшка Ферко настоял. Жена, правда, против была, да оно и понятно: ведь ту девушку тоже Верой звали… Ну да дядюшка Ферко на крестины с топором явился. С того все и началось, а там покатилось хуже да хуже… Дочка его замуж вышла, но вскорости овдовела и вернулась в отчий дом. Тогда и дядюшка Ферко вроде бы малость поуспокоился и теперь знай бродит себе, слоняется. То тут, у колодца, то в камыши уйдет, а то по ярмаркам околачивается: все Веру свою прежнюю ищет. Ну, а раз дочку его тоже тем же именем кличут, вот ему все и говорят: «Дома она, дядюшка Ферко… Домой пошла…» С тех пор он и бродяжничать меньше стал, как знает, что Веру свою дома застанет… Обе они у него в голове перемешались, да, видать, не совсем.
Женщина засмотрелась на раскаленные угли, и на глазах ее выступили слезы: должно быть, оттого, что ветер тихонько спустился с Тополя и понес дым в ту сторону, а сам повернул к югу.
Трава вздрогнула и колыхнулась под ветром, в колодце раздался какой-то плеск: может, свалился комок земли, а может, бултыхнулась лягушка.
— Наверняка он и к вам на мельницу наведается. Надо сказать ему только, что Вера, мол, была тут, да домой ушла, тогда он успокоится и присядет трубку выкурить. В такую минуту нипочем не скажешь, будто не в себе человек.
— Я ему и поесть дам, — сказала мельничиха.
— Он принимает угощение и даже благодарит честь по чести… Ну ладно, я, пожалуй, пойду… Хозяйке вашей прилечь надобно, а я пришлю кого-нибудь, подсобить с колесом.
— Спасибо, дядюшка Петер, — поднялся мельник. — Не забуду вам этой услуги.
— Знаю!
Ночь вплотную прижалась к земле и качнула ветер. Под ветром зашумели Тополь и Бузина, всколыхнулась трава, и репейник у конца водопойной колоды с шелестом и свистом клонился в ту же сторону — к югу.
— Михайлов день… Лету конец… и этой ночи конец…
На безоблачном небе мерцали звезды.
Мельник наполнил поилку и подвел к ней лошадей.
Женщина посматривает на восток — не светает ли, но вместо желанного солнышка вновь появляются трое. Те самые лихие люди, что уже побывали здесь ночью. Глаза мельника сужаются в щелочки, но затем выражение его лица смягчается.
Один из пришельцев держит в руках колесо, другой — оглоблю.
— Доброго здоровья! — говорит тот, что постарше. — Вот, значит, и мы… Дядюшка Петер разнес нас почем зря…
Мельник медленно протягивает руку.
— Что было, то прошло!
Человек опускает колесо на землю и жмет протянутую ему руку.
— Меня зовут Габор, этого парня — Дани. А вон того — Рокуш. Имя диковинное, святое, потому как отец у него был из монахов…
Все смеются, а Рокуш снимает с шеи фляжку и сует в руки мельнику.
— Господин мельник, дядюшка Петер наказал передать, чтобы хлебнули по глотку в честь примирения. А еще велел сказать, что Габоров на свете пруд пруди, потому этого Габора Завиралой кличут… Есть у нас еще Габор Свистун да Габор Шляпник…
Мельник отхлебывает глоток, и работники отпивают по глотку, не больше, и молча улыбаются.
Габор указывает на Рокуша.
— Любит вечно языком молоть, будто проповеди читает. Не иначе, и впрямь у него отец монахом был. Ну, а теперь за работу! Господин мельник, а ваше дело — только за работой приглядывать.
Прочно залегшая ночь словно шевельнулась. Правда, пока еще темно, однако при свете угасающего костра холодным свинцом заблестела роса, и звезды мигают, словно борясь со сном.
Мельник остался один.
Лошади нетерпеливо постукивают копытами — не так, как когда их жалят оводы, а от холода.
— На мельницу мы не пойдем, — сказал на прощание Габор, — и тут нам незачем околачиваться. Езжайте прямо, как лошади стоят, а когда доберетесь до дороги с тополями по обочине, то сворачивайте направо. Тут не заблудишься, потому как дорога прямо к мельнице ведет, да там и кончается.
Мельник со всех сторон обходит повозку, затем берет в руки поводья и взбирается на облучок.
— Мари, поехали! Н-ну! — и он натягивает поводья.
Повозка со скрипом трогается, и удаляющийся шум ее замкнут двумя темными линиями, которые прочерчивают колеса на росистом лике ночи.
Костер всерьез задумывается, не погаснуть ли ему окончательно, однако то один, то другой конец недогоревшей ветки вдруг вспыхивает ярким пламенем, и прохладная темнота отскакивает назад, точно неожиданно вырвавшееся пламя обожгло ее.
С Тополя время от времени опадает на землю усталый лист; иной плавно и долго кружит, прежде чем улечься, а иной шелестя мечется из стороны в сторону, словно отыскивая себе дорогу среди ветвей и собратьев-листьев.
И этот шелест звучит совсем как сонный зевок.
— Все так оно и было, — вздыхает Тополь. — Время знает, что все так и было… и ночь тоже знает.
— И мы тоже знаем, — шелестит Бузина. — Только в одну ночь не вместить всех событий былого. Видишь, как запрокинулся ковш Большой Медведицы, и роса выпала… вот-вот светать начнет.
— Ш-шш, — остерегает ее Тополь, и все снова стихает, потому что у догорающего костра опять появился длинноволосый старец. Он стоит, смотрит на тлеющие угли, прислушивается к тишине, к негромкой перекличке удаляющихся колес.
Затем движется к колодцу, но останавливается на полдороге. Опирается подбородком на руки, а руки его покоятся на отполированной временем рукоятке посоха. Но смотрит старик не на колодец, а на лужицу возле колоды, в зеркале которой отражается молчаливо-отстраняющее сияние месяца. И в мутных, старческих глазах отсвечивает сейчас и эта убывающая луна, и бездонная глубина неба, и несказанная тоска…
— Вера, — шепчет старик. — Вера!
И, наклонясь вперед, прислушивается.
Повозка, чуть подскочив, свернула на дорогу, вдоль которой в рассеивающейся мгле угадывались тополя. Ровная поступь лошадей указывала на хорошо укатанный путь, а вскоре послышалось журчание воды, свободно стекающей у мельничной плотины.
Тополя присматривались к незнакомой повозке и головками пирамидальных стволов, устремленных к небу, кивали, подавая знак собрату-Тополю у колодца:
— Вот они едут… едут… Какой-то свет ждет их в доме.
— Какой свет? Я не вижу.
— Да тебе его и не увидеть, братец, потому что светится окошко внизу, со стороны плотины. Зато мы постараемся побольше увидеть и услышать, и ты тоже узнаешь обо всем.
Повозка катила дальше, и стоило ей поравняться с очередным тополем, как колеса начинали переговариваться громче.
— Какой-то свет виднеется, — сказал мельник, — наверно приехали.
— Ох, поскорей бы добраться, — зевая ответила жена. — Какое счастье, что дочка в тот момент не проснулась.
— Незачем ей знать про такие дела. Да и ты забудь начисто, поняла? Тут шутки плохи… Я смотрю, нас заметили: свет теперь по эту сторону переместился.
Лошади сами повернули к свету и сами стали. В дверях мельницы появился высокий человек со светильником в руках.
— Добрый вечер, — сказал он. — Я пойду впереди лошадей. Дорога к дому петляет. Лучше будет, если я покажу.
— Благодарствуем.
Снаружи шумит вода, но здесь, на мельнице, тишина молча пытается отыскать себе место. Мельница совсем новая, и предметы не успели тут обжиться. Балки треща потягиваются, мучной ларь зевает, обнажая пустое нутро, в комнате скрипит кровать, хотя никто и не думал на нее садиться, сквозняк гонит по мучному желобу забытую там стружку, и та с шуршанием катится вниз. Жернова в вынужденном бездействии давят друг на дружку и на толстую опорную балку, которая изготовлена в расчете на добрую сотню лет, а стало быть, у нее есть время кряхтеть и стонать, сколько душе угодно. Но балка и не кряхтит: она сработана из дуба и может выдержать на себе хоть всю мельницу.
В нижней части мельницы возле дубовых балок проходит толстая ось водных колес, приводящая в действие зубчатое колесо, а то — при помощи приводного ремня — дает жизнь всей мельнице.
Вода яростно пенится, потому что ее вынуждают падать вниз, а это ей непривычно, шумно, и не удается ровно стекать по желобу, ведущему к лопастям колеса; ей хочется показать свою силу, хочется своей стихийной мощью сдвинуть с места невообразимо тяжелое колесо, и тогда внутри урча-ворча заработает мельница.
— Только дайте мне себя показать! — шумит вода, а колесо делает вид, будто сопротивляется, и с поистине человеческой мудростью подставляет свои лопасти натиску водной стихии: борись и одолевай, ручей Кач, радуйся своей победе и не подозревай, что тебя заставили работать. Да тебе и не догадаться об этом: ведь ты никогда не увидишь муку — единственно ценный результат своей неверно истолкованной деятельности.
Мельницу уже опробовали, проверив, согласно ли работают все ее части, и подрядчик оставил на мельнице лишь мастера-каменщика — передать готовую постройку мельнику.
— Мельница ладно сработана, не осрамит нас, не подведет, — говорит мастер, когда они с мельником заходят сюда. — Вот и управляющий наведывался…
— Может, пустить воду?
— Конечно, отчего не пустить, — кивает мастер и выходит.
Мельник стоит посреди мельницы и чувствует под ногами привычную дрожь пола: вода вступает в единоборство с колесом. Силы напрягаются, тянут в одном направлении — точно вол под ярмом, а затем разбегаются в разные стороны, направляемые колесами, шарнирами, приводными ремнями, и вот уже — правда, чуть громче обычного, ведь пока что оно пущено на холостом ходу — приходит в движение все мукомольное устройство. Но этот шум стихнет, когда воронка будет засыпана дополна, и в этом изобилии захлебнутся жернова и желоба, а зерно пройдет свой последний путь, доверху заполняя пузатые мешки отрубями и мукой.
Мастер вернулся и теперь стоит рядом с мельником, внимательно прислушиваясь. Однако не слышно никакого лишнего шума, механизмы работают четко, ремни движутся плавно и колеса вертятся равномерно, безо всякого напряжения.
Мельник довольно кивает.
— Можно останавливать? — спрашивает мастер.
— Не надо. Пусть механизмы разработаются.
— Я ведь не зря говорил, что строили на совесть. Вот и управляющий сказал…
— Мне молоть на ней, а не управляющему…
— Оно верно… Ну что ж, тогда и мне пора. Благодарствую за гостеприимство, не стал бы спешить, кабы к утру не надо было в Сил поспеть.
Мужчины обмениваются рукопожатием, и каменщик выходит наружу, в спокойную темноту; какое-то время шум мельницы провожает его, затем мягкое урчание постепенно остается позади.
Мельник стоял в дверях, на том же месте, где они распрощались с мастером. Он прислушивался к сосредоточенной работе лопастей, вдыхал прохладный, пряный запах камышей и луговых трав, и ему подумалось, что место тут неплохое. Конечно, крепко придется потрудиться, ведь он — один работник на все-про все, но другими распоряжаться — тоже лишняя забота. Нет уж, никаких помощников ему не надо, он свое дело знает, и жена работать умеет. И умеет молчать…
— Это ты, Мари? — вгляделся он в темноту. — А я как раз о тебе подумал. Чего ты не ложишься?
— Не спится. Девчушку я уложила, а сама думаю, дай взгляну, чего вы там делаете…
— А ничего не делаем! Мастер ушел, мельницу я запустил, пусть себе разойдется. Затвори-ка дверь. Не озябла? А то я протоплю в маленькой комнате, стены еще не обсохли. Но надо признать, все сработано на славу.
Комнатка была пристроена в расчете на то, что мельнику может понадобиться помощник. Там стояли стол, кровать, скамья и был сложен открытый очаг. Небольшое оконце выходило к воде и к дому мельника.
На постели, должно быть, спал мастер, потому как сено плотно слежалось.
Отблески пламени теплым сиянием озаряли стены, а в черном зеркале оконца отсвечивал скромный огонек масляной плошки.
Ружье мельника было прислонено к стене. На столе заняли свое место кисет с табаком и трубка, которые мельник первым делом принес сюда.
Женщина присела на лежанку, а мельник принялся набивать трубку.
— Мне тоже сейчас не уснуть. Как рассветет, выгрузим скарб, и можно будет и вздремнуть. А потом наведаюсь к управителю. С будущей недели пускай подвозят зерно.
И вдруг перестал набивать трубку.
— Ну и ну! Неужто мы дверь оставили открытой? — он недоверчиво всматривался в темноту за порогом. — Мне послышалось, будто кто-то разговаривает.
Мельник так напряженно прислушивался, что даже рот слегка приоткрыл.
— А-а, это тот полоумный старик, — чуть раздосадованно проворчал он. — Есть у тебя что-нибудь ему дать?
Старый пастух к тому времени уже стоял в дверях.
— Бог в помочь! — поздоровался он и нерешительно огляделся по сторонам. — Веру не видели?
— Она была здесь, дядюшка Ферко, — поднялась со своего места мельничиха, — да мы ей сказали, чтоб не дожидалась. Мол, ежели вы сюда заглянете, мы скажем, что она вас искала…
— Славная девка, — улыбнулся старик и подошел поближе. — Куда я ни уйди, всегда меня ищет.
— Присаживайтесь, дядюшка Ферко, — сказала женщина и вопросительно взглянула на мужа. — Я сейчас приду…
Старик примостился на лежанке, а мельник сел на постель.
— Вот ведь какое дело… Я тут был с самого начала, как первые сваи забили и место для мельницы наметили. Ну, думаю, ужо расскажу мельнику, как мастера работали. Трудились не за страх, а за совесть, никак не придерешься…
— Вижу, кивнул мельник.
— Стало быть, довольны?
В комнате ненадолго воцарилось молчание.
— Оно и верно, все из камня построено, а не из самана… — глаза старика внезапно приобрели странное выражение, но затем он снова улыбнулся. — А Вера и в ту пору всегда меня разыскивала… Добрая девка… хотя она уже и не девка, а мужняя жена… — и он опять задумался.
Тут подоспела мельничиха, неся фляжку с вином, хлеб и кое-какую закуску.
— Найдется у вас ножик, дядюшка Ферко? Откушайте с нами, а то мы тоже проголодались… — она сделала знак мужу.
Старик уставился на тарелку с хлебом и салом.
— Не заслужил я угощение…
— Как это — не заслужили? Вы — наш первый гость, мы вас от всей души привечаем.
Мельник поднялся и, подойдя к двери, сказал:
— Пойду остановлю воду. А вы ешьте, дядюшка Ферко.
Ночь молчала, привыкнув к шуму новой мельницы и вбирая его в себя, но когда мельник закрыл шлюз, тишина плотным объятием охватила всю округу.
Все окрест застыло недвижимо, лишь верхушки пирамидальных тополей едва заметно подрагивали, передавая новости от дерева к дереву вдоль дороги, так что и наш Тополь узнал обо всех событиях, будто сам все видел и слышал.
Костер у колодца подернулся серой пленкой пепла, и последние струйки дыма истаяли в призрачном лунном сиянии. Снова зашумела вдали вода; судя по всему, мельник позволил ей стекать через свободный шлюз, и теперь бурный поток клокочет в ярости, видя, что колесо простаивает в лени и бездействии. А рядом с ним разгневанная вода сердито швыряет вверх-вниз отсвет робкого огонька светильника и лютует, оттого что ей надо мчаться дальше и не может она ни прихватить с собой, ни разрушить на месте этот упрямый крохотный язычок света. Мощный поток бессилен понять, что ему не подхватить и не уничтожить этот крохотный огонек, потому что на самом деле он находится совсем в другом месте и лишь отсвет его пляшет на пенистых бурунчиках воды.