— Ей-богу, ничего! — прошуршала солома, но в этот момент снова раздался глухой стук со стороны плетеного кузова, и Шарика больше не могли ввести в заблуждение ни коварная пелена полумрака, ни притворные зевки хитрого горшка, да и весь этот явный сговор обитателей сарая.
А сарай словно потемнел от гнева: нечего сказать, хороша эта старая клуша, напроситься напросилась, а ведет себя на редкость неосмотрительно. Мечтала об укромном уголке, где ее никто не потревожит, — дали ей прибежище. Получила все, чего хотела: уютное местечко, соломенную подстилку, покой, полумрак… а как вздумается ей яйца переворачивать, тут уж она ничего не видит и не слышит; выходит, на всех остальных ей наплевать! Ну что ж, Ката, за такое нарушение уговора тебе и в самом деле придется поплатиться.
А незадачливая наседка в своем материнском рвении и вправду не видела, не слышала и ничего вокруг не замечала. Слух ее услаждало нежное, глухое постукивание родных яиц; усиленно трудясь ногами и клювом, курица перекатывала яйца, стараясь, чтобы самое нижнее очутилось наверху, и тем самым ему досталось необходимое тепло и нужное количество влаги из воздуха. «Глупая курица» и понятия не имела о том, что такое тепло и влага, зато она точно знала, что именно она должна делать для того, чтобы из яиц вылупились цыплята, а в конечном счете это самое важное.
В этот момент Ката была поглощена тем, чтобы неуклюже подталкивая клювом и шеей, выкатить на поверхность одно заупрямившееся яйцо, а когда она, справившись со своей задачей, удовлетворенно вскинула голову, то… встретилась взглядом с собакой.
В первый момент Ката оцепенела от неожиданности. В полумраке она не узнала Шарика, и ей было не видно, что пес дружелюбно метет по земле хвостом: Шарик встал на задние лапы, передними опираясь о край кузова. Курица с перепугу окончательно потеряла голову и со всей силы клюнула собаку в нос. Удар пришелся как раз в то место, где еще не успели зажить раны, нанесенные кошкой.
— Уй-ю-юй! — взвыл несчастный Шарик и, тряся носом, помчался во двор, вдогонку за старой хозяйкой, которая собиралась уходить куда-то.
— Ну что с тобой опять стряслось?
— Ката… Ката сидит в сарае…
Старуха поставила сумку на землю и внимательно осмотрела собачий нос.
— Ну пошли, дурачок, промою твои царапины. Сколько раз тебе говорить, чтобы с кошкой не связывался?..
— Ката… — скулил Шарик. — Уселась в кузов, спрятала там свои яйца, а я даже и не собирался ее трогать…
— Ладно, ладно, до завтра заживет…
Старуха погладила пса по голове и подхватила сумку, а Шарик, оживленно виляя хвостом, двинулся было к сараю, чтобы разоблачить вероломную курицу. Однако хозяйка направилась к калитке.
— Не туда, не туда! — залаял пес. — Она в сарае. — И Шарик осторожно ухватил хозяйкину сумку, чтобы вывести старуху на правильный путь.
— Молодец, Шарик! — умилилась хозяйка. — Сторожи дом, собачка!
Она захлопнула калитку, а Шарик в полном остолбенении уставился ей вслед. Вяло вильнув хвостом, он понуро побрел к крыльцу и плюхнулся на живот.
— Только от человека и можно такой глупости дождаться! — огорченно вздохнул пес. — Ведь говорил ей яснее ясного и тянул в ту сторону… Не поймешь ее, эту хозяйку, — вздохнул он. — Не иначе, как она сама посадила туда Кату. Ну ладно, погоди у меня, глупая квочка: появится хорек, так ты меня тогда на помощь не дозовешься!
Как жаль, что бедной курице не дано было читать мысли Шарика, ибо такое освещение фактов ее явно порадовало бы. А главное — в этот момент ее захлестывали волны холодной антипатии, устремившиеся к ней из каждого уголка сарая. Волны ледяного, враждебного безмолвия — всплески недоброжелательных чувств и мыслей.
Хоть бы кто-нибудь нарушил это молчание! Уж лучше бы выбранили ее самыми злыми и нехорошими словами, лучше бы несправедливо обидели ее — только бы не казнили этим суровым, гневным молчанием. Но столь жестокий приговор больнее всего задевал Кату именно потому, что она была с ним совершенно согласна. Она нарушила привычную тишину, приманила в сарай собаку, да вдобавок еще и клюнула ее в нос. Собака с воем умчалась, и теперь вот-вот явится хозяйка, отнимет яйца, выгонит отсюда Кату, и тем самым для исконных обитателей сарая будет восстановлен исконный порядок. А в сарае умеют чтить порядок, умеют щадить чужую старость, здесь не привыкли вмешиваться в сокровенные тайны чужой жизни.
Время текло медленно. Тени за порогом сарая постепенно стали клониться к востоку, стало быть, перевалило за полдень, и Ката сидела неподвижно и ждала, когда же появится человек и свершит над ней свой суд.
Но вместо человека в сарай проскользнула воробьиха и негромко, хотя и весьма оживленно зачирикала:
— Чик-чирик, чик-чирик, сейчас все новости выложу вмиг… Собака хотела привести сюда старуху и выдать Кату, но хозяйка не поняла, в чем дело. Собака обозлилась и поклялась большой черной собакой, что больше в сарай и не ступит даже если здесь объявится хорек…
Ледяное безмолвие в сарае было настолько ощутимо, что воробьиха растерянно умолкла.
— Иль беда какая случилась? — воробьиха озиралась по сторонам.
— Пожалуй, пронесло, — стукнула колесом телега. — Но до беды было недалеко… Большое тебе спасибо, Чури. Мы тебе очень благодарны…
— Ах! — задыхаясь раскрыла клюв старая курица. — Ах! — вздохнула она снова — и на сей раз с облегчением.
— А еще собака говорила, что, по всей видимости, старуха сама усадила сюда Кату. Ну, что скажете? — торжествующе чирикала бойкая воробьиха. — Умею я добывать хорошие вести?
— Умеешь, умеешь! — громыхнула телега всеми тремя колесами. — Вот если бы ты их сообщала не так громко…
— Я… — несмело кудахтнула было курица.
— Помолчи! — гулко отозвался ветерок в тыкве-цедилке. — Покуда мы не решили, как с тобой поступить, ты лучше попридержи язык!
— Просто я хотела поблагодарить воробьиху… В прошлый раз я ей сказала…
— Нас это не интересует! — щелкнули грабли своими редкими зубьями. — Никому до этого дела нет!
— А я бы послушала! — пискнула мышь. — В конечном счете…
— Вот как? — возмущенно зашуршало сено. — Погоди ужо: забредет сюда кошка, ведь я тоже в конечном счете могу прошуршать так, будто по мне бегает мышь, и тогда-то уж кошка не уйдет не солоно хлебавши…
— Прошу прощения! — отчаянно запищала мышка. — Я хотела сказать, что… в конечном счете вам решать. Но после того я бы послушала, что, собственно, тут произошло, а то я так крепко разоспалась…
— Тогда нечего вылезать вперед старших! И вообще ты — врунья, грязнуля и вонючка. В прошлый раз налила тут лужу, а потом корова от меня нос воротила… А хозяйка так и вовсе заявила: плохое сено, совсем порченое стало. Придется, видно, покос перепахать и…
— Хватит! — решительно скрипнула телега. — Сейчас о курице речь, а не о мышиных делишках.
— Куда же мне деваться, коли приспичило? — жалобно запищала мышь.
— Хватит! — снова скрипнула телега непривычно строго. — А теперь пусть Ката скажет свое слово.
Старая курица, возбужденно дыша, смотрела перед собой.
— Я переворачивала яйца и ничего не слышала… Никто меня не предупредил…
— Весь сарай тебя предупреждал…
— Но я не слышала… и ничего не заметила. Мне — хоть умри — необходимо переворачивать яйца…
— Это верно, — чирикнула воробьиха. — Я тоже переворачиваю яйца, без этого не обойдешься.
— По-моему, воробьиху никто не спрашивал, — язвительно присвистнула коса. — Переворачивала, не переворачивала — разве в этом суть дела?
— Суть дела в том, — громыхнула телега колесами, — что Ката не сдержала обещания. Она пренебрегла всяческой осторожностью, приманила сюда собаку, а собака — человека… Впрочем, тут есть одно смягчающее обстоятельство…
— Одно — как дно!.. — гулко отозвался в углу чей-то голос. — Братья, друзья мои, не ссорьтесь! — рокотал бочонок со сломанным обручем. — Ах, какой чудесный сон мне приснился!.. Но вот что именно снилось — убейте, не помню.
— Пьяный, что с него возьмешь! — шепотом пискнула мышь. — Весь насквозь вином пропитался. Как-то раз я сунулась было посмотреть, что там внутри, так потом насилу до дому добрела…
— В вине — истина! — зычно изрек бочонок. — А применительно к данному случаю истина в том, что на дне у меня оставался осадок, вот эта недотепа и напробовалась… Давайте-ка лучше поспим, братцы мои. Вразумите Кату, и пошли все на боковую…
В бочонке отозвалось эхо, но негромко, едва слышно, и чем-то оно напоминало сонный храп.
— Уже спит! — с завистью вздохнула кастрюля. — Самое милое дело: либо спит, либо пьян в стельку. Трезвым я его и не видела…
— Видела, не видела! — ворчливо перебила ее телега. — Хватит болтать попусту. Мы должны решить: останется здесь Ката или ей подыскивать себе другое место.
— Верно! — шевельнулся щербатый топор, и на солому тонкой пыльцой посыпалась ржавчина. — Коса — родственная душа — правильно высказалась. Подсекай там, где дерево надломилось и стружками не крошится. Но, конечно, следует учитывать и место, и обстоятельства… Кстати, речь шла о каких-то смягчающих обстоятельствах…
— Беда в том, — осела крыша, и все балки заскрипели, — что Ката сидит хвостом к двери, и тут хоть стог соломы войди в сарай, она не заметит.
— Я развернусь головой к двери, если мне будет позволено остаться, — очень тихо кудахтнула старая курица.
— Ты смотри на меня, Ката, — негромко отозвалась одна из балок, та, которая находилась над дверью и поддерживала матицу, — я всегда отмечаю перемены во внешнем мире. Когда светит солнце, по мне движутся тени, а если погода пасмурная, то, случается, и покряхтываю. Да оно и не удивительно, если подумать, какую тяжесть мне приходится на себе выдерживать.
— Я буду очень внимательна, — кивала головой Ката. — Обещаю вам: больше этого не повторится…
— Ну и хитрюга эта старая курица! — грабли ядовито осклабили в ухмылке свои немногие уцелевшие зубья. — Рассуждает так, будто мы ее уже простили. А между тем я…
— Может быть, вначале выскажусь я? — вмешалась телега. — По праву моего почтенного возраста и положения, какое я занимала в прежней жизни…
— Выслушаем телегу! — прогудел ветерок в тыкве.
— Что ж, выслушаем, хотя у нее одного колеса не хватает! — Это замечание, конечно, принадлежало граблям.
— Зато она свет повидала! — сердито блеснул отвал плуга. — И четвертого колеса в трудах, а не в безделье лишилась. Конечно, труд труду рознь, иные всю жизнь только и знали, что навоз сгребать да разный мусор…
— Опять поехали, кто в лес, кто по дрова! — насмешливо присвистнула коса. — А граблям бы следовало помнить, что их черед — за мною. Всегда так было — и на жнивье, и на покосе. Но вот навозом попрекать нечего: что бы грабли ни сгребали, а трудом занимались. Кому другому, а уж плугу ли не знать, что добрый навоз для хлеба на вес золота ценится…
— Ну, Ката, видно, до тебя очередь так и не дойдет! — тихонько пискнула мышь. — Теперь, судя по всему, придется выслушать лекцию о пользе навоза…
— Мышь права! — весьма раздраженно скрипнула телега. — Нам надо решать, как поступить с Катой… Одно только хочу добавить: четвертое колесо у меня сломалось из-за того, что бондарь обманул моего старика-хозяина. «Обод поставил ясеневый, он прочнее железа, ему сносу не будет!» — уверял мошенник, потому как знал, что хозяин к старости стал слаб глазами. А дерево было вовсе не ясень, а бук, да и тот не на горе вырос. Вот колесо и получилось хлипкое, точно у бузины сердцевина. А потом… Ката, ты никак спишь?
— Что ты, какое там «спишь»! — встрепенулась старая курица. — Просто я, по вашему велению, повернулась головой к двери, и свет прямо в глаза бьет.
— Хотя под такую сказку и уснуть не мудрено, — у грабель от широкой ухмылки чуть зубья не выпали. — Трогательная сказочка о четвертом колесе, которого, видно, и впрямь не хватает.
— У меня и нет в нем нужды! Я свою службу с честью отслужила и теперь могу себе роздых позволить.
— Верно, верно! — согласно кивала Ката.
— А теперь обращаюсь я ко всем вам: как вы считаете, принимая во внимание смягчающие обстоятельства, может ли Ката и впредь оставаться с нами?
— Конечно, может! — качнулись грабли под порывом ветра. — Иной раз сболтнешь лишнего, да оно и не удивительно: наше дело — сгребать все, что под зубья попадется, будь то сено, солома, навоз или мыслишки какие завалящие… Пусть себе остается Ката, если, конечно, другие не против.
— Мне кажется, все не против! — скрипнула телега. — Значит, Ката останется здесь, если ее вместе с крышей ветром не унесет. Быть непогоде!
— Это я мог бы предсказать еще вчера, — засуетился паук, укрепляя нити паутины. — Сети мои провисли, а при такой влажности грозы не миновать — это каждому пауку известно…
— Спите спокойно! — скрипнула крыша. — Грозы бояться — крышей не бывать… К тому же я — не буковой породы, на меня акации не пожалели. А ты, ветерок, смотри не лопни от натуги. Лягушке сроду не стать коровой, как она ни надувайся…
Еще несколько часов назад стоял дивный, погожий денек, а сейчас на всю округу обрушилась разбушевавшаяся весенняя гроза.
До дождя, правда, еще дело не дошло, но ветер неистовствовал вовсю, деревья жалобно стонали, опасаясь за свои набухшие почки, стог воинственно встопорщился потревоженными соломинами, и где-то по двору побрякивая катался печной горшок, подстегиваемый насмешливым улюлюканьем ветра.
Воздух затуманился от взметнувшейся кверху пыли, где-то неподалеку ветер хлопал чердачной дверцей, а та каждый раз судорожно всхлипывала.
В последнюю минуту запыхавшись прилетел воробей.
— Ух, как я торопился поспеть до дождя!..
Воробьиха не удостоила его ответом, но по глазам ее видно было, что вслед за бурей, бушующей снаружи, надлежит ожидать бури семейной.
Ветер временами врывался в сарай. Ката в таких случаях норовила еще плотнее прижаться к соломе, пиджак испуганно раскачивался из стороны в сторону, опасаясь, как бы ветром его не сорвало с гвоздя, и лишь тыква-цедилка весело перекликалась с ветром да бочонок гулко выводил какую-то старую, как мир, песню о винограднике, горе и любви…
— Э-гей, подружка! — с гиканьем обращался он к цедилке, когда в него особенно сильно задувал ветер. — Хоть и воровка ты была отменная, а все же я тебя любил! Стоило тебе, бывало, нырнуть в мое вино по самую твою длинную шею, и дело обязательно кончалось весельем и песнями. Давай, ветерок, задувай веселей во все щели-дырки, а то без тебя я как без голоса! Да и ты у меня внутри покрутишься — потише станешь.
— Так точно-с!.. — раскатисто пел в бочонке ветер и, пошатываясь из стороны в сторону, выбирался назад через трещину, распространяя вокруг приятный запах виноградной мезги.
— Будто стоишь во дворе у корчмы! — мечтательно скрипнула телега.
— Будто идет пир после убоя свиньи! — шевельнулось старое корыто, в котором прежде обдавали кипятком свиную тушу.
Даже осы и те загудели в гнезде у балки.
— Откуда этот приятный запах? — колыхались под потолком крохотные тени. — Обычно так пахнет во время сбора винограда.
— Алкоголь он и есть алкоголь! — осклабились грабли. — Что в нем можно найти хорошего?
— Глупости! — гневно загремел бочонок. — Тут и находить нечего, надо его просто любить, и вся недолга. Когда мое вино подходило к концу, то всех заедала черная тоска. Подвал затихал и так широко зевал от скуки, что впору было выкатиться из него наружу. Зато после сбора винограда, когда во мне поспевало вино, хозяин увивался вокруг меня как блаженный… Но конечно, та радость шла не от алкоголя, а от вина! От аромата, который рождается из сахара и солнечных лучей, из соков земли и света неба, из плавного течения дней и ночей, из благоухания цветов и плодов… Алкоголь вредит лишь тем, кто меры не знает; тогда он и в желудке бесчинствует, и в голове колобродит.
— Итак, запомните: не алкоголь, а вино! Чистое, доброе вино, душу согревающее и сердца примиряющее. Пейте, покуда приятно, и никакого вреда вам не будет… Поверите ли, в нашем подвале никогда не случалось пьяной ругани, криков, драк, зато сколько бывало задушевных бесед, умных разговоров, сколько песен старинных пелось, даже мышь, и та вылезала послушать, и никто ее не трогал: такой нерушимый мир и согласие витали под сводами.