Он был там, мой суженый, в самом сердце. Это он крушил и убивал всё живое, он был самой тьмой!
Огненный зверь затравленно бегал вдоль обрыва, не находя выхода. Оборачивался на погибающий лес, рычал, полнясь бессильной злостью, и продолжал кружить.
Тьма замерла на опушке. Суженый снова протянул руку. Позвал меня по имени. Тогда я решилась, не желая, чтобы из-за меня погиб и зверь. Да только он вдруг выскочил вперёд, обнажив клыки. Острые пики кинулись наперерез, но тут же загорелись от жара огненной шерсти. Пламя заполонило тьму. Вспыхнул чудовищный пожар, очищая мир от живых и тлена разом. Но ни я, ни зверь уже не видели этого, растворившись в огненных языках.
***
— Не осталось больше у Небесного повелителя владений, чтобы наделить ими младшего сына, — заскрипел над ухом нянюшкин голос. — И велел ему отец во всём подчиняться старшим братьям.
Я вздрогнула и больно укололась об иголку, воткнутую в растянутую на пяльцах ткань, что лежала у меня на коленях. Выступила кровь. Пришлось скоренько её слизнуть, чтобы не испортить вышивку, над которой я корпела весь последний месяц.
Надо же, заснула посреди бела дня. Да ещё на жёстком стуле в неудобной позе. Нет, нельзя подолгу за работой засиживаться, а то и не такая муть приснится. Так всегда папа говорил, когда я прибегала к нему в слезах после очередного кошмара. Мы не ясновидцы, наши сны не сбываются. Да и какое зло может угрожать за неприступным рвом и толстыми стенами родового замка, охраняемого доблестными рыцарями из ордена Стражей?
В угловом камине уютно потрескивали смолистые сосновые поленья, обогревая маленькую гостиную, в которой мы с нянюшкой дожидались Вейаса. Пока моего остолопа-близняшку учили фехтовать и пользоваться родовым даром — телепатией — мне приходилось вышивать дурацкие узоры и выслушивать бесконечные наставления о хороших манерах и добронравии. А порой так хотелось ненадолго сбежать в лес и насладиться свободой.
— Но младший сын был горд и вольнолюбив, — продолжала нянюшка, совсем забыв, что я уже слышала это сказание, как и все другие, добрую сотню раз. Но мне нравились её истории. Они словно переносили во времена, когда мы с братом, совсем ещё крохи, трепетали от каждого слова и прятали головы под одеяла, если ветер завывал и бил в ставни в самые жуткие моменты.
Я тревожно выглянула в окно. На улице уже сгущались серые весенние сумерки, но Вейаса всё не было. Опять развлекается с какой-нибудь служанкой? А ведь обещал с нами посидеть. Сколько ещё таких вечеров осталось? После церемонии взросления нам придётся расстаться: я уеду в замок своего будущего мужа, а Вейас отправится проходить испытание, чтобы стать полноправным членом нашего ордена.
— Отказался он подчиняться отцу и братьям. Оставил небесную благодать, а вместе с ней имя и даже лицо. Вступил на тропу нетореную, чтобы самому решить свою судьбу, — голос нянюшки опустился до хрипловатого шёпота, заставляя ёжиться от напряжения. — Долго скитался Безликий по свету неприкаянным, стоптал семь пар железных башмаков, изломал семь железных посохов, изглодал семь железных хлебов прежде, чем обрёл свои владения. Была та земля широка и плодородна, но кишмя кишели на ней демоны, мешали возделывать поля, пасти стада и строить новые села. Покликал тогда Безликий самых смелых из охотников и повёл их в поход против злокозненных тварей. Кололи их копьями, секли топорами, стреляли луками, три человеческих жизни бились, пока не очистилась земля от скверны. Но когда затрубили горны победы, Безликий почувствовал смертельную усталость. Наказал он охотникам создать орден, который бы хранил всех людей от демонов, а сам удалился на край земли. Но белоглазые вёльвы говорят, что ушёл он не навсегда, а лишь уснул до поры.
— Да-да, и проснется, лишь когда наступит конец времён, — непочтительно заявил Вейас, вваливаясь в комнату с удовлетворённой ухмылкой на смазливом лице. Хорошо развлёкся, по всему видно. — Никогда не понимал этой истории. Если Безликий наш покровитель и повелитель, то почему он дрыхнет, пока его мир катится демонам под хвост?
Испортив волшебство нянюшкиного сказания, Вейас в грязных сапогах развалился на обитом дорогим голубым бархатом диване.
От раздражения захотелось заскрежетать зубами. Конечно, куда нам с нянюшкой до его распутных девок. Лучше бы вовсе не приходил!
— Глупый! Ты ничего не понимаешь в настоящих историях, — поддела я. — Безликий не дрыхнет, а набирается сил в ожидании последней битвы. А люди ещё должны доказать, что достойны спасения. Правда, нянюшка?
— Так откуда же мне знать, что думают боги? — развела старуха узловатыми морщинистыми руками. — Людям о том судить не дано.
— И кто из нас глупый? — Вейас швырнул в меня подушкой. Едва удалось поймать её у самого лица.
— Всяко умнее тебя.
Вейас самодовольно сцепил пальцы в замок и смачно ими хрустнул. Я подкралась и стукнула пустомелю по бестолковой башке, пока он упивался собственным невежеством. Брат зарычал. Мы сцепились клубком, барахтаясь и скача по дивану, как в детстве. На мгновение показалось, будто мы вернулись в ту счастливую пору, когда в нашей жизни ещё не было ощущения, что всё вот-вот закончится.
— А ну-ка хватит!
Нянюшка схватила нас за воротники и хорошенько встряхнула.
— Ишь, расшалились! Взрослые же совсем, а все дерётесь как дети малые. Тебе, Лайсве, вообще стыдно должно быть: свадьба скоро, дети, хозяйство, весь дом одной вести придётся, мужа голубить, а ты всё брата задираешь. Женщина должна быть кроткой, покорной и ласковой, а не дерзить и кулаками размахивать.
— Да, нянюшка, — устыдилась я, но паршивец Вейас тут же высунул язык, дразнясь.
Обидно стало до слёз! Почему так плохо оставаться ребёнком?
— Вот, посмотри, подарок для жениха, — вынув ткань из пяльцев, я показала её нянюшке, отвлекая от нашей потасовки. Не приведи Безликий, ещё папе наябедничает! — Красиво?
Старуха покрутила вышивку в руках, разглядывая выверенный до последнего стежка узор подслеповатыми глазами. Белая горлица с мечом в когтях на голубом фоне — наш родовой герб. Внизу девиз золотыми нитками: «Наше сердце легче пуха».
— Искусно, — хмыкнула нянюшка. — И дорого.
— Сама на ярмарке в Кайнавасе нитки выбирала, — улыбнулась я. — Не хуже, чем у мамы?
— Лайсве…
Стало не по себе. Неприятно.
— Не хуже?! — от отчаянья голос звякнул по окнам.
— Алинка большой мастерицей была. Такие узоры выходили из-под её пальцев, что нельзя было глаз оторвать, словно вся жизнь в них заключена, — разоткровенничалась старуха и тяжело вздохнула, разглядывая мою работу. — Твой узор красивый, конечно. Видно, что старалась. Но он холодный, нет в нём души, понимаешь? Огня нет.
Забытый нами Вейас взволновано зашевелился на диване. Видно, почувствовал, что я вот-вот расплачусь.
— Ну и ладно, — захотелось выбросить дрянную вышивку в камин. Нет, здесь нельзя. Лучше у себя. И не показывать слёз. Веломри не плачут. Никогда.
Забрав у нянюшки вышивку, я улыбнулась, как требовал этикет, и побежала к себе, забыв даже пожелать спокойной ночи на прощание. Опять заругают! Но так гораздо лучше, чем показать слёзы.
***
Ночная прохлада бодрила. Я распахнула окно спальни и проскользнула в узкий проём, прошлась по парапету до приметной башни, ухватилась за выступ, подтянулась и нырнула в щель бойницы. Даже кстати, что я такая тощая и маленькая — всегда найду место, где спрятаться. Здесь наверху хорошо: лежать на плоской смотровой площадке, разглядывать звёздные рисунки и думать.
Я ещё долго перебирала пальцами вышивку. Ветер давно стёр слёзы с лица, но боль не уходила. Я так старалась выполнить узор идеально, но всё равно никому не понравилось. Нет души. Можно купить дорогую ткань и нитки, можно аккуратно обрисовать силуэт мылом и наловчиться делать ровные стежки. Но где взять душу, если её нет?
Вышивка безвольно упала на пол. Я достала из-за пазухи медальон с портретиком и принялась рассматривать изображённую на нём женщину. Моя мама была южанкой. Очень красивой: темноволосая, темнобровая, кареглазая. И большой искусницей, прекрасно шила, вышивала, рисовала, пела и танцевала. Все её обожали, особенно папа с нянюшкой. Всё, что я знаю о ней, с их слов. Она умерла сразу после нашего с Вейасом рождения. Папа до сих пор скучает, хотя и не говорит.
Мы с Вейасом совсем на неё непохожи: оба светловолосые настолько, что кажемся седыми. Глаза невыразительные и холодные — блёкло-голубые, как у папы. И если Вейас выделяется мелкими точёными чертами и холеной красотой, то я невзрачная бледная мышь, которой даже ни одно платье толком не идёт, насколько бы дорогим оно ни было. Со своей внешностью нужно смириться — тут уж ничего не попишешь. Нянюшка говорит, что добрый муж будет любить меня и жалеть, какой бы дурнушкой я ни была. Надеюсь, она права.
Говорят, он приедет из жаркого степного края и увезёт меня к себе. Там нет ни лесов, ни каменистых пригорков, даже снега зимой не бывает. Что за зима без снега? Днём с этой заброшенной башни виден и густой бор на юге, и прозрачные озёра на западе, и гряды древних курганов на востоке, и вьющаяся меж холмов дорога на севере. Как я буду жить без всего этого? Без шалостей Вейаса, без назиданий папы, без нянюшкиных сказок. Хозяйство, дети… Какие дети, ведь я сама ещё ребёнок. Ребёнок, который не хочет вырастать. А ведь церемония взросления всего через пару недель.
Так хотелось научиться к этому времени делать хоть что-то идеально, как мама. Рукодельничать, раз уж с песнями и танцами не вышло. Но видимо, этого я тоже не унаследовала. Нет души… Может, её нет, потому что нет мамы? Она бы научила и про красоту, и про мужа, и про рукоделие. Почему боги забрали её так рано? Нянюшка права, не нам их судить.
Я подняла вышивку с пыльного пола и вгляделась внимательней. Не так уж и плохо. Хорошо, что не бросила в огонь. Жених через пару дней на помолвку приедет. Без подарка-то стыдно встречать, а ничего лучше я за это время не придумаю. Как говорит нянюшка, главное — не подарок, а внимание. Я уж постараюсь быть внимательной и любезной. Тогда, быть может, никто не заметит моей невзрачности и неумелости.
Приведя мысли в порядок и немного успокоившись, я снова взглянула на небо, чистое, с растущей, но все ещё неполной луной. Сверкнула звезда и понеслась к земле, будто созвездие Охотника заговорщически подмигнуло, напоминая о давешнем сне. Отбросив страшные видения, чтобы не тревожили больше, я взяла лишь то, что меня очаровало — Огненного зверя на фоне беспроглядной тьмы. Именно его вышью следующим и подарю папе на прощание. Хорошо, что красных ниток осталось много. Нужно найти обрез чёрной ткани. Жаль, что из неё только траурные одежды шьют, но я достану. Надо поторопиться, чтобы успеть. И плевать на кошмары!
========== 3. Микаш (новое) ==========
Микаш помнил тот весенний день восемь лет назад, как будто это было вчера.
В воздухе пахло грозой. Микаш как раз возвращался с поля, где корчевал пни вместе со взрослыми мужиками. Свой участок он давно очистил, но соседский мальчишка, которого отец взялся приучать к пахоте, сильно повредил спину. Мужик попросил подсобить, чтобы управиться засветло. И такое от него исходило отчаяние, что Микаш не смог отказать. И вот теперь возвращался в ночи, потный и чумазый, как маленький демон-трубочист. Поясница ныла, ноги не сгибались, в голове шумело от усталости. А ведь он хотел еще в ночное идти табун выпасать. Коневоды всегда хорошо платили: сеном, овсом и даже овечьей шерстью. Мать ткала из нее пряжу на продажу — хоть как-то удавалась сводить концы с концами. Ух, и заругает!
На лицо упала первая крупная капля.
Микаш умылся из бочки с дождевой водой и виновато постучал в дверь маленькой покосившейся мазанки с худой соломенной крышей. Внутри в ожидании грозы повсюду стояли ведра и миски.
— Где тебя демоны носили? — забранилась с порога мать.
Она стояла у печи и помешивала кипевший в котле суп.
Мать была крупной и костистой, как Микаш. Только волос густой и темный, уже порядочно побитый сединой, заплетен в толстенную косу. Глаза яркие, темно-зеленые, как глубокие омуты. Не заметишь, как утонешь. В селе говорили, что в молодости она слыла первой красавицей, статной и яркой, только тяжкий труд и невзгоды состарили ее раньше времени. Но она никогда не жаловалась. И злой не была вовсе! Просто очень не любила, когда Микаш задерживался. Боялась, что он уйдет и не вернется. И сколько бы Микаш не пытался ее уверить, что бежать из дома — последнее, что он хотел сделать, этот ее страх изжить не удавалось.
— Да так… Грацек попросил помочь.
— Ага, а сам-то Грацек нам когда-нибудь помогал? Хоть кто-нибудь из них помогал, а, дубина ты стоеросовая!
Микаш понурился. Ну да, их все чурались то ли из-за сестры, то ли из-за его затаенной странности.
— У тебя и тут работы невпроворот. Никто ее за тебя не сделает, — мать плеснула супу в глиняную миску и вручила Микашу. — Только не извиняйся и не оправдывайся мне тут! Иди вон сестрицу утихомирь и покорми.
Агнежка сидела за столом у окна и раскачивалась на лавке взад-вперед. Толстые темные косицы растрепались, взмокли волоски от пота и слегка курчавились на лбу и макушке. Зеленые слегка раскосые глаза смотрят в никуда. Пухлые губы движутся в едва слышном бормотании. То и дело всхлипы вторят завывавшему на улице ветру. Перед ненастьем Агнежке всегда становилось хуже.
Микаш считал ее самой красивой из всех девушек, которых он видел. Такое простое открытое лицо, огромные глаза, доверчивые и искренние, широкая добрая улыбка. Она никогда не злословила ни вслух, ни даже в мыслях. Чище всех и лучше всех. Хотя остальные почему-то считали ее страшилищем. Даже мать.
Кап-кап-кап — заколотило в крышу, кап-кап-кап — в подставленные ведра. Громыхнуло. А следом сверкнуло так ярко, что глаза на миг ослепли. Агнежка затряслась так, что лавка аж подпрыгивала под ней.
Микаш поставил миску на стол и присел рядом. Ладони привычно легли на голову сестры и принялись массировать виски, посылая волны тягучей безмятежности. Он умел это, сколько себя помнил. И не только это: чувствовал чужие эмоции, подслушивал мысли, мог утихомирить драчунов или заставить людей отводить взгляды. Это было также естественно, как дышать. И иногда Микаш досадно прокалывался из-за этого, неосторожным взглядом или жестом, тогда люди пугались. Он бы хотел стереть это из их памяти, как мать стирает пятна с его рубах.
Агнежка медленно расслаблялась, дышала уже глубоко и смотрела более осмыслено.
— Мика, — измученно произнесла она, улыбаясь ему. — Мой Мика прийти.
— Пришел, — счастливо кивнул он. — А сейчас мы будем кушать, — зачерпнул супа полную ложку и, остудив, поднес ко рту сестры. Агнежка капризно замотала головой. — Ну давай, аммм, за меня, чтобы я был сильный, много работал, и мы пережили зиму.
Она все-таки сдалась и открыла рот.
— Ам, за маму, чтобы она не хворала и заботилась о нас. Ам, за тебя, чтобы ты выздоровела и к тебе посватался самый богатый парень на селе!
— Мика! — хохотнула она. Он засмеялся вместе с ней.
— Микаш! — строго оборвала их мать. — Хватит нести вздор! Поторапливайся. У тебя еще куча работы на сегодня. Никто ее за тебя не сделает.
— Я все успею, разве я когда-нибудь не успевал? — отмахнулся он и снова вернулся к сестре. — Ам, чтобы лихо белоглазое наш дом всегда стороной обходило.
Микаш потом еще долго корил себя за эти слова, ведь тут же раздался стук в дверь. И он знал, что это не ветка. Сердце стремительно ухнуло в пятки. Стук продолжился.