Перед самым Перуновым днем, когда уже отобрали жертвы и готовились достойно поднести их богу, на капище снова прибыл гонец от князя Гостомысла. К тому времени между двумя селениями, как между концами, уже наладили переправу — туда-сюда сновали лодьи большие и малые, перевозя людей и добро. Дружина и ближние люди Гостомысла навезли с собой много добра, на которое меняли в Славенске домашнюю утварь, а поселяне ездили лишний раз взглянуть на новых соседей. Как-то уже само собой сложилось, что Славенск должен был давать Новому Городу дани, кормить две с малым сотни ражих воинов да Князевых ближников.
Гонец явился на капище не просто так — князь Гостомысл звал жрецов освятить Новый Город и слал дары — двух молодых быков, сыновей диких туров. Они были пригнаны загодя и ждали своего часа в детинце на княжьем подворье.
В преддверии праздника все трое жрецов находились на капище и равно слышали весть гонца. Старый Огне-слав, выслушав воина, покачал головой.
— Чтит Перуна князь Гостомысл Буривоевич, — изрек он. — Достойно и нам почтить князя за дела его и помыслы… Тако молвлю — Новый Город его освятим и дары примем. Ступай назад, сыне, да повести князю своему — назавтра будем!
Гонец почтительно поклонился старому жрецу, и Зарница, уже знавшая, что ей делать, поднесла ему братину меда. Приняв корчагу, воин на миг задержал взгляд на девушке — от него не укрылся ее воинский пояс и только начавшая отрастать косо срезанная коса. Но на капище всякая женщина — жрица и зря обижать ее негоже. Осушив братину, воин вытер усы, поклонился девушке и ушел.
Проводив его долгим взглядом, Огнеслав перевел взор на младших жрецов.
— Ведомир, — позвал он негромко, и названный качнулся вперед. — Завтра будь у князя… И кого хошь из молодших с собой возьми.
Ведомир — это само собой разумелось — со временем должен был стать преемником старого Огнеслава. Он оглянулся, и Зарница не удивилась, когда он кивнул ей.
Ее обучение началось исподволь и шло незаметно. Постепенно девушка поняла, что тот первый раз, когда ей повелели освятить место гадания, был испытанием — сможет ли она воспринять не столько разумом, сколько душой и телом науку жречества. С того дня не проходило ни праздника, ни малого обряда, чтобы в нем не участвовала она.
Старый Огнеслав и тянувшийся подражать ему Ведомир не умели или не хотели тратить на девушку лишних слов — просто подзывали и давали наказ. Сколько раз их слова сбивали Зарницу с толку! Не будь рядом всегда готового помочь, показать и рассказать Милонега, она бы не совладала и с половиной возложенных на нее дел. Юноша сам только год назад был посвящен в жрецы и еще свежо помнил собственное учение. А может, дело было в том, что он был молод и не женат.
Оправившись и восстановив силы, Зарница понемногу начала навещать свой новый дом. В Славенске, что долгие годы стоял неприметным и заброшенным князьями — даже ближние соседи, Ладога и Плесков, не посылали своих дружин за данями, — все знали друг друга, и, когда Зарница шла меж низких бревенчатых изоб, так похожих на ее родное селище, вслед ей летели придирчивые бабьи взоры. Ее молчаливость, неровно отрезанная коса и то, что ходила она в мужеской рубахе и портах и носила в ножнах меч, заставляли поселян держаться от нее подальше. Они жили в глуши, с внешним миром общались редко и не сговариваясь почитали Зарницу чужой. От расправы селян ее спасало одно — девушка жила при капище, а Перун не допускал подле себя скверны. Раз принял ее и не карает за ослушание, значит, она может жить здесь. Но все равно — хоть со временем люди привыкли к незваной гостье, стоило ей остановиться и заговорить с кем-нибудь, как матери тут же спешили увести куда подальше детей.
Зарница давно приметила косые взгляды, которыми селяне прожигали ее спину. Недалече от капища Перуна стояло другое — где молились Матери Макоши, прося урожая и исполнения всякой женской работы. Как бывали мужские праздники, так и порой все женщины селения собирались к богине восславить ее и поблагодарить за заботу. При Макоши тоже были свои жрицы, но обе они, как положено женщинам, имели семьи и детей, и только Зарница оставалась неприкаянной, извергнутой из рода и жизни. Она знала, что в Славенске ее недолюбливали, и навещала поселение только ради Милонега — молодой жрец, зная, что в простые дни на капище скучно, повадился почасту зазывать девушку в гости. Семья у него была большая, женских рук явно не хватало — на десятерых стряпала и шила одна Милонегова мать. Когда Зарница первый раз переступила порог ее дома, женщина было насторожилась, но потом пообвыкла и принялась приохочивать девушку к женской работе. То даст за щами следить, то отошлет к скотине, то велит и вовсе на стол накрывать, ровно Зарница уже тут хозяйка. Милонегу, старшему из семи братьев, было то в радость, а девушке раз от разу становилось тревожнее. И без глаз было видно — хотели ее прибрать к рукам в этом доме, ввести под эту крышу мужней женой. Ишь как горели глаза у хозяйки! Только зря разве Зарница в свое время изверглась из рода, сбежала в дружину, назвавшись парнем, отстояла, с бою взяла свое право жить своим умом и по-своему!
Мать Милонега твердо порешила заиметь в своем доме помощницу. Ей словно не было дела до того, что в Славенске на девушку смотрят косо. Лето уже кончилось, убирали последние огороды, вот-вот начнутся посиделки, за которыми неизбежно последуют свадьбы. Следовало спешить.
Как-то раз, поднимаясь на высокий берег Перыни от берега Ильменя, Зарница столкнулась с Голицей, матерью Милонега. Девушка с вечера поставила в затоне у ив верши и ходила проведать их. В плетеном коробе — даре того же Милонега — шевелилась рыба. Девушка уже размечталась, как сварит ухи и закоптит остаток над костром, и, хоть и приметила женщину, не обратила на нее внимания, пока Голица не поравнялась с нею.
— Доброго дня, ласточка! — с поклоном приветствовала женщина девушку.
Зарница до того не привыкла, чтобы на новом месте с нею заговаривал кто-то первым, что остановилась и, опустив тяжелый короб наземь, поклонилась:
— И ты здрава будь, Голица Вышатична!
— Откуда путь держишь? — спросила женщина.
— С Ильменя. За рыбой ходила…
— Богат наш батюшка Ильмень-то-озеро, — словоохотливо подхватила Голица. — Всего-то в нем обильно, всего-то вдоволь!.. Дивные места у нас! Не зря отсюда земля и язык наш пошел!
— Да, — кивнула Зарница коротко.
— Вижу я, по нраву тебе места-то здешние оказались? — продолжала гнуть свое Голица.
Девушка кивнула, обернувшись на озеро. Оно уже утратило свой ясно-голубой летний цвет и начало сереть.
— То-то! — старалась за двоих Голица. — И народ у нас доборый, месту под стать!.. Есть, конечное дело, всякие, но на каждого не угодишь!.. Все же больше хороших людей. Ты с ними добром — и тебе они тем же отплатят! Человек к хорошему привыкает быстро. Ты-то вот, касатушка, привыкаешь?
— Привыкаю, — эхом отозвалась Зарница.
— Не приметно что-то! — качнула головой Голица. — Раз привыкаешь, то и обычаев наших держалась бы!.. В гости-то что не заходишь почасту? Мы тебя ждем все с радостью!
Вот тому уж несколько дней, как забыла Зарница дорогу к избе Милонега — словно отваживало что-то от ласкового парня и его вечно хлопотливой матери, словно знала она про себя что-то особое.
— Не могу я почасту в доме твоем бывать, Голица Вышатична, — вымолвила Зарница.
— Почто?
— Радости нет…
Миролюбие матери как рукой сняло.
— Радости ей нет! — вскрикнула она, всплескивая руками. — Ишь чего!.. Да иная б на твоем месте в ножки мне за приглашение поклонилась бы! Я ж для тебя стараюсь, глупая! Ну, глянь на себя — кто ты есть? Ни рода, ни племени, живешь одна-одинешенька! А бабе одной нельзя — женщина на то и родится, чтоб к мужу прилепиться и род продлить!
— Я при капище живу… — попробовала остановить ее Зарница.
— И что? Добродея вон Матери Макоши требы кладет, а все же есть у нее и муж, и детишек уж двое. А ты? Да молила б богов, что они тебя приняли, не наслали за тебя на нас какой беды! А то ведь кто знает, что ты за человек!..
Голица прищурилась, и Зарницу как прорвало. Одним движением она развернулась к женщине, забыв про короб с рыбой, и та проворно отпрянула, сжимаясь в комок от страха.
— А вот это не твоя забота! — рявкнула Зарница, чувствуя, как поднимается в душе забытый было гнев. — Я живу как хочу и тебя спросить забыла!.. А коль попробуешь и далее мне дорогу заступать, я тебя не помилую!.. Ты не Добродея, тебя боги не слушаются, а я с ними говорить могу! И уйди с моей дороги! Не путайся под ногами!
Она сжала кулаки, и Голица, ойкнув, ринулась бежать.
Гнев отпустил так же быстро, как и накатил. Зарница бегом ворвалась на капище, как попало швырнула короб с рыбой и только тут взвыла, дернув себя за волосы. Что ж она наделала! Права ведь Голица-то Вышатична! И она сама сколько раз уж плакала ночами на холодном ложе своем, мечтая о несбывшемся. В ее роду незамужних считали порчеными, бесплодных вовсе изгоняли, а в прежние времена, сказывают, велели чуть ли не кровью позор перед родом смыть. Будь рядом дружина, побратимы кровные, не болело б так сердце. А здесь она одна, некем укрыться, никто ей не защита.
Не думая, Зарница сорвалась с места и поспешила в Славенск — отыскать Голицу Вышатичну, перемолвиться с нею словом. Милонег, ее первенец, должен был послужить ей заступой. Женщина простит, поймет…
Над озером вечерело. Солнышко-Даждьбог сдерживал бег коней перед тем, как спуститься на порог Девы Зари. С Ильменя тянул холодный осенний ветер. Порыв его на бегу толкнул Зарницу, обдувая лицо, и девушка замедлила бег. Разом нахлынули новые мысли — как войдет она, что скажет, что ей ответят… Коль явится с покаянными речами, Голица может и простить, Милонег — так тот вовсе счастлив будет, а потом…
Задумавшись, Зарница бежала все медленнее, а потом и вовсе пошла. А что, если все будет наоборот? За Голицей стоит род, а она кто? Гостья незваная! Да станут ли с нею вовсе разговаривать?.. Вспомнились косые взгляды и нарочитая тревога матерей, спешащих увести подальше детей…
Нет, никуда она не пойдет! Еще чего выдумала — прошения просить! У нее своя дорога, и ведет она мимо печи и детской колыбельки! Горько — зато честно!
Зарница вовсе остановилась, глядя на близкий уже тын, потом повернула назад, но не прошла и двух шагов, как опомнилась — за ее спиной стояла бабка, мать жрицы Макоши Добродеи, травницы и знахарки. Она выросла как из-под земли.
— Бабушка, — как к последней подмоге, кинулась к ней Зарница. — Ну почто мне судьба такая!.. Почто в Славенске не любят меня! Что я им сделала?
Старушка улыбалась морщинистым ртом. У ее ног лежала корзинка с травами — корни дягиля и лопуха, кисти ягод калины и крушины, стебли крапивы и хвоща с листьями.
— Может, беда твоя в том, что не сделала, касатушка? — молвила она наконец. — Они, чего от тебя ждать, не ведают!..
— Да не желаю я никому зла, бабушка! — всплеснула руками Зарница. — Мне ведь ежели не здесь, так и жить негде!
— Род тебя изверг али сама что?
— Нет у меня никого, бабушка, — развела руками Зарница. — Викинги всех порубили — каб не боги Светлые, и меня бы убили. А то отвел Перун глаза ворогу, в живых оставил — а на что?..
Девушка замолкла, увидев в глазах Добродеиной матери странный блеск.
— Коль сам Отец Перун за тебя заступился, ему и молись, — наставительно молвила старуха и наклонилась поднять корзину. — Перуну молись о заступе да Макоши — чтоб облегчила долю твою женскую… Да, слышь, к дочери моей заходи — она присоветовать может, коли что!
Зарница молча поклонилась старухе, и та пошла своей дорогой, вниз под горку, к Славенску. Девушка не отправилась за нею.
Милонег зашел к вечеру, когда уж солнце наполовину скрылось за окоемом. По давней привычке он принес домашних гостинцев, но не выложил их на стол с обычным присловьем: «Маслице коровье кушай на здоровье», а молча опустил на лавку узелок с караваем свежего хлеба и присел рядом с Зарницей.
Девушка только привстала от сложенного из обмазанных глиной камней очага, когда он спустился в землянку, и опять вернулась к своей рыбе. Посидев немного возле, Милонег кашлянул и, глядя в пол, тихо спросил:
— Ты с матушкой моей говорила… Почто так-то?
Было видно, как трудно давались ему слова. Зарница оторвала взгляд от языков пламени.
— Прости, коли что не так Голице Вышатичне молвила, — ответила она, — но они, — показала ладони, — к мечу привыкли… Каково им будет за прялкой-то?
Глава 5
В первый миг трудно было сказать, кто кого больше испугался. Вид изможденного грязного чужака с обнаженным мечом, внезапно вывалившегося из зарослей, способен напугать кого угодно, но незнакомец оказался не из трусливых. Его меч, до того лежавший рядом, вмиг оказался у него в руке, и он поднял его, готовый сражаться.
— Ты кто? — отрывисто спросил он, и я снова понял его речь — точно так же, только чуть грубее, говорили бодричи.
— Я устал, — прошептал я на языке племени моей матери.
Человек пристальнее вгляделся в мое лицо и указал мечом на землю у ног:
— Садись.
Я упал на опавшую листву. Уставшее тело не чувствовало ни холода земли, ни тепла близкого огня. Помедлив, человек сел снова, но меча из рук не выпустил — так же, как я своего.
— Откуда ты? — едва я немного отдышался, снова заговорил он, не отрывая от меня пристального взора.
Я мотнул головой:
— Пришел… Издалека. За мной гнались…
— Ты бодрич?
— Я никто. Был викингом. Наш корабль погиб. Никто не спасся.
— Твой корабль погиб, а ты жив? — Незнакомец покачал головой. — И ты слишком чисто говоришь по-славянски… Готов биться об заклад, ты не настоящий викинг… Ты не беглый раб?
Я еле сдержал свои чувства — незнакомец видел меня насквозь.
— Я хочу есть, — сказал я.
— Прости. — Он порылся в кожаном мешке, лежавшем рядом с ножнами, и достал завернутый в тряпицу хлеб. Отрезал ломоть, положил на него полоску коптящегося на углях мяса и протянул мне.
Затекшее тело отказывалось повиноваться. Руки словно налились свинцом, и я с трудом потянулся за угощением. Еле сдерживаясь, чтобы не проглотить его целиком, я сосредоточенно жевал, чувствуя на себе любопытный взгляд хозяина. Он терпеливо молчал, не желая мне мешать, но когда я проглотил последнюю крошку, заговорил.
— Ты ел, как волк, — сказал он. — Как твое имя?
— Отец назвал меня Олавом. Он был викингом, — ответил я. — Мать — Тополем. Она была из… из твоего племени, если ты молишься Свентовиду…
При упоминании одного из богов мой хозяин поморщился, словно я причинил этим неосторожную боль.
— Я молюсь Роду и Макоши, — неспеша молвил он. — Но и Свентовид мне не чужой… Зови меня Вороном. Когда-то давно у меня было другое имя, но от него, как и от прошлой жизни, ничего не осталось… Куда ты идешь, Олав Тополь?
— Не знаю. Мне некуда идти…
— Хорошо. — Ворон кивнул и сделал приглашающий жест. — Если хочешь, можешь идти со мной.
Я пылко поблагодарил, хотя мне показалось, что Ворон недоволен моим согласием.
Утром я проснулся от запаха дыма и, еще не открыв глаза, вспомнил все события последних дней. Ворон опять сидел над костром, словно не спал совсем. Лицо его, осунувшееся и понурое, говорило о том, что он и впрямь провел бессонную ночь. Он улыбнулся, когда я вскочил, хлопая глазами.
— Ты стонал во сне, Олав Тополь, — сказал он. — И звал всех богов подряд — от Одина до Макоши… Тебе хорошо спалось?
Я кивнул.
Только сейчас, при свете дня, я смог рассмотреть своего спутника. Ворон был зим на десять старше меня — ему было чуть за тридцать. Высокий, как я, крепкий и сильный человек. Чертами лица он напоминал бодричей, только горбатый нос и черные, тронутые сединой волосы, из-за которых он и был назван Вороном, отличали его. Светлая рубаха его была расшита по вороту и рукавам незнакомыми мне узорами, штаны были из кожи, у горла железная чеканная фибула закалывала плащ. По сравнению со мной, грязным и оборванным, он казался богатым красавцем.