Будто бы при встрече со зверем, я аккуратно приподнимаюсь на корточки и двигаюсь к двери незаметно, пошагово.
– Пит, – вновь взываю я к разуму парня. – Это ложь. Ты знаешь это!
– Убийца…
Его голос такой же стальной, как и взгляд. Он уже заметил мое передвижение и, не подражая мне, не скрывая, выпрямляется во весь рост. Я слышу, как он прерывисто дышит, как комната наполняется свистом выдыхаемого воздуха.
Мое сердце норовит выпрыгнуть из груди, разбиваясь о грудную клетку. Мне кажется, он слишком громкий, и именно он выдает весь мой страх.
– Пит, послушай меня. Ты знаешь, что это действие охмора. Я точно так же, как и ты, потеряла любимых и близких мне людей…
– Они погибли за твою безопасность! – он выплевывает эти слова мне в лицо.
– Нет… Они сражались ради восстания, ради лучшей жизни…
Я сдаю позиции. Последние слова звучат вопросительно, нежели утвердительно.
– Ради лучшей жизни для кого – для них самих? Для Койн? А может быть, для тебя? – голос срывается на крик. – Ты причина всех бед! Ты несешь смерть!
Смысла красться больше нет. Я выпрямляюсь и смотрю на своего врага, который еще минуту назад был все тем же Питом, который заставлял всю меня трепетать от счастья и спокойствия. Его слова хлыстнули меня не хуже всякого миротворца. Пока я пытаюсь за считанные секунды доказать себе ошибочность его слов, внутренний голос предательски шепчет: «А ведь он прав».
– Пит, – у меня остался только один аргумент, который мог спасти мою жизнь, – ты любил меня…
Переродок замирает, услышав эти слова. На лице появляется недоумение, обращенное в пустоту. И это мой шанс.
Буквально за секунду я решаюсь бежать. Ноги послушно скользнули по шероховатому паркету – и вот я уже несусь по темному коридору в поисках злосчастного выхода. Позади меня раздается яростный крик, сменяющийся громким хлопком разбивающегося дерева. Я слышу злобное дыхание переродка – ступать незаметно Пит так и не научился, потому его семенящий бег раздается в каждом углу серого коридора.
Тело подчиняется беспрекословно: адреналин лучшее лекарство от всякой боли и боязни. Но едва я думаю об этом, меня сворачивает пополам.
Я чувствую острую непроходимую боль. Оборачиваюсь и замечаю окровавленный след, который тянулся из темноты. Я истерла босые ноги в кровь, а ко всему прочему добавлялся саднящий острый порез на пятке, в котором торчал кусок битого стекла. Адреналин завладел мной на незначительный срок – боль становится невыносимой с каждым новым шагом. Бег переходит на прихрамывающее хождение.
Я цепляюсь за стену в поиске опоры.
Страх сменяется ужасом того, что сегодня я умру от руки человека, которого, несомненно, когда-то любила. Человека, который, несомненно, когда-то любил меня. Это походит на неудачный анекдот, как и вся моя жизнь в принципе. К губам скатывается бисеринка пота, затем другая, и только спустя мгновение я понимаю, что это слезы.
Впереди мелькает тусклый свет, который пробивался с главной улицы Шлака. Нет, нельзя допустить, чтобы он попал в людное место. Я бессознательно толкаю первую попавшуюся дверь: кладовка. Маленькая комнатка, которая ранее отводилась на хранение пышных буханок хлеба – нашей жизни. Теперь же в темном помещении содержался лишь аромат выжженной плоти. Цинично умереть среди смерти.
И только сейчас я понимаю, что тяжелое дыхание Пита пропало, а грузные шаги сменились звенящей тишиной.
В груди зарождалось безумное желание бежать без оглядки. Ведь теперь нет врачей, которые могли бы оттащить от меня обезумевшего переродка. Я зря понадеялась, что Пит сильнее него – животное начало, которое жаждало моей смерти, слишком глубоко всадили внутрь моего напарника.
Что ж, я не успела спасти несчастных детей, которые вскоре будут стоять на дне Жатвы в Капитолии, так же, как стояла я в родном Дистрикте-12. Стоять и обманывать себя знанием того, что мое имя никогда не вытащат, что родные останутся живы и здоровы, и ужасы арены обойдут нас всех стороной.
Надеясь на случай, я оглядываюсь – ни одного подходящего для самообороны предмета. Заваленные стеллажи, обожженное дерево, ранее бывшее предметом мебели, и оконные стекла.
СТЕКЛА.
Я наобум выхватываю стекляшку и с радостью обнаруживаю, что она с трудом помещается в моей руке и заканчивается острым сколом. Но радость кратковременна и испаряется с первым осознанием того, что мне предстоит делать с ним. Всадить в живое и такое знакомое, родное тело, как я проделывала это с тушками животных.
Я неотрывно наблюдаю за дверным проемом, выжидая пока в нем появится Пит…
Он появляется не скоро. До этого проходят долгие минуты мучения и терзания себя самой. Он идет ровно, не пытаясь напасть. Его шаги тихие и краткие – как у охотника, и только это выдает и определяет переродка.
– Пит, послушай меня, – говорю я, как можно спокойнее и ровнее.
В темноте сверкают обезумевший взгляд напарника. Его глаза из небесных становятся иссиня-черными, угольными.
– Ты должен бороться. Просто не дай ему победить!
– Для чего, Эвердин? – вновь саркастически выплевывает он. – Чтобы дать тебе заморочить мне голову? Снова разрешить играться мной, пока ты сама будешь прикидываться влюбленной дурой?
– Я не… – провокация, чтобы спровоцировать удар – нельзя поддаваться. – Пит, слушай меня: просто сосредоточься, не пытайся убить переродка внутри себя; отпусти его.
Ему осталось шагов двадцать до меня, и я нервно одергиваю руку, проверяя наличие оружие. Оно со мной. В полутьме он не заметит его, и удар будет нанесен исподтишка. Возможно, я поврежу жизненно необходимые органы, и он будет истекать кровью, пока я успею позвать на помощь. Возможно, он умрет. Возможно, я промахнусь и тогда умру я.
Десять шагов.
Но начнем с простого.
Меня зовут Китнисс Эвердин. Мой дом – подавленный Дистрикт-12. Человек, который приближается ко мне – Пит Мелларк: мой напарник, моя опора, моя защита, мой… – не ври себе Китнисс, – человек, которого я люблю больше всего на свете.
Девять шагов. В лице плещется зловещий огонек расправы.
А теперь и моя смерть.
Восемь. Его рука тянется к моему горлу.
В руке я сжимаю то, что причинит ему боль. Возможно, смерть.
Семь. Если бы не ужас и сомнение, которое плясало в его безумных глазах, я бы без раздумий проткнула его.
Я любила и притворялась влюбленной так умело, что спутала эти понятия. И теперь, когда смерть лижет мне пятки и тянется своими завлекающими лапами-руками Пита, – я могу сказать точно: это любовь.
Шестой и пятый шаг он преодолевает в одно мгновение.
Я делала больно тем людям, которые заслуживали этого меньше всего. Притворялась ради их защиты, не осознавая того, что мое притворство для них хуже всякой пытки.
Четыре. Он дышит прерывисто, громко выдыхая через нос, образуя в невыносимой тишине грубый свист.
Я могла бы прожить сотню жизней и не заслужить его. А теперь просто умру от его рук.
Три. Переродок знает, что я не буду сопротивляться.
Нет. Я не буду сопротивляться. Слишком дорог мне человек, в которого я могу всадить предательский кусок стекла.
Два. Боль в его темных глазах невыносима. Я вижу подступающие слезы. Он не может сопротивляться.
Чувство страха отступает. Я знаю только то, как он будет страдать после моей гибели: убиваться и верить в то, что моя смерть лежит на его плечах.
Один. Он останавливается. Лицо озаряет безжалостная гримаса убийцы.
– Скажи ему что-нибудь напоследок, – шепчет переродок.
Я лишь качаю головой, все еще встречаясь взглядом с угольными глазами Пита Мелларка.
Пальцы смыкаются на моем горле. Я чувствую удар о каменную стену.
Меня зовут Китнисс Эвердин, и я умру от рук человека, которого люблю больше жизни.
* – ЛЕ́ТА, ЛЕТЕ́ЙСКИЕ ВО́ДЫ (греч. letho — “забвение”) — в античной мифологии — “река забвения”, дочь богини раздора Эриды.
========== Глава 8 : Сон. ==========
Если я скажу вам, что пережила слишком много потерь, не задавайте излишних вопросов, а просто поверьте мне на слово. Я – магнит, притягивающий смерть. Как будто страх, боль и отчаянье являются минусом, а я — огромным живым плюсом.
Я пытаюсь разобраться: с чего это началось? Со смерти папы? Или гораздо раньше? Первым ярким образом, который был навеян моим воображением, являлась летняя Луговина.
Пение незнакомых мне птиц, перешептывание сладкоголосого лесного ветра, дымка летнего утра. Мне было не больше десяти лет, и это были мои самые запоминающиеся летние каникулы. Впервые за все долгие годы охоты отец не воспрепятствовал моему самостоятельному уходу на Луговину. Я чувствую дух свободы, который наверняка ощущал каждый ребенок во времена таких «вольностей». Я совершенно одна – свободна, счастлива.
Я любила лес, делилась с ним своими тайнами, разделяла с ним свои лучшие моменты жизни. Но все это выяснилось потом, после папиной смерти.
Единственное, что беспокоило меня на тот момент — тяготеющий запрет: в чащу идти мне запрещалось. Я оставалась у ограждения, боясь переступить его без отца. Но выбор был не велик: наблюдать за красотой издалека или стать ее частью?
Будто откликаясь на мои слова, тело бессознательно нырнуло под забором. Когда сладкая дымка забытия наконец-то отступила, я поняла, что нахожусь далеко от луга с полевыми травами и дикими цветами. Лес дружелюбно манил и встречал меня, как раньше, как делал это тысячи раз до этого.
Но на этот раз все было иначе – я была свободна. Тогда это казалось счастьем, а теперь это только обременяло бы меня.
Бесконечное счастье с треском провалилось, когда я услышала всплеск воды. Со знанием дела я пригнулась к земле. Хищник – не будь он хищник – не стал бы так шуметь, а любой житель Дистрикта-12 не посмел бы переступать ограждения, не будь он сам моим отцом. Неужто он обманул меня и вместе со мной проследовал до самого озера?
Нет, мало похоже на папу. Возможно, это тот странноватый мужчина, от которого всегда веяло алкоголем и который вечно вопил на Салли в Котле? Я испугалась: возможно, он был ненормальным и мог накинуться на меня, да и особой радости от встречи с полуголым алкоголиком я не испытывала.
Поэтому я свернула в противоположную озеру сторону, туда, где начиналась Большая Стена, огораживающая наш Дистрикт. Мало кто доходил до нее, а кто и доходил — не возвращался домой: миротворцы около неё мало походили на тех, кто ошивался у нас в Шлаке: безжалостные машины-убийцы прямиком из Капитолия.
От воспоминания о столице Панема меня передергивает. Даже тогда я задумывалась о том, как бы жилось мне и моим родным, будь я настоящей капитолийкой. Одевалась бы в такие же разукрашенные на манер кукол одежды? Наслаждалась бы чужими убийствами? Стала бы одной из спонсоров, поддерживая чужие жизни на арене? Как мало я знала о жизни этого странного места, в котором была знаменита и которому теперь прописала билет на каторгу.
В воздухе раздается напев знакомых мне птиц. Он звучит едва-едва, но по мере того, как я приближаюсь, звук становится громче и пронзительнее. Эта песня знакома мне: одна из тех, что напевал мне отец, вопрос состоял лишь в том, как птица смогла запомнить их.
«– Сойки любят тебя, – вспоминаю я наш разговор с отцом.
– Они любят слушать то, что им нравится. Они своенравны и горды, прямо как ты, Китнисс, – за этими словами следует его звонкий радостный смех. – Они тоже разделяют мир на черное и белое, не вдаваясь в сереющие краски.
– Я считаю, что их не бывает, пап. Разве человек может быть на половину добрым, а на половину плохим?
– Ты бы убила миротворца, который бы угрожал жизни Прим?
– Несомненно, – не задумываясь, отвечаю я.
– Но разве убийство – не оружие тех, кто держит нас в страхе?
– Капитолий делает это ради забавы, – грубо отрезаю я. – Я же сделаю это ради справедливости.
– Тогда ты станешь серой, Китнисс».
Восприятие счастья испаряется. Так всегда бывало с отцом – он говорил мне непозволительные вещи для разговора с ребенком. Но я отчего-то его понимала и общалась наравне. В этом состоял один из самых главных и безоговорочных плюсов.
Очередная поляна, обнесенная еловыми зарослями, встретила меня целой стайкой этих причудливых птиц, которых отец ласково звал «смешинки». Их пение тут же прекратилось, когда появилась я. Они выжидающе смотрели куда-то позади меня, дожидаясь, видимо, моего отца. Я никогда не пела вместе с ними, только повторяла за отцом его обычные и простые в исполнении песни.
Усевшись по-турецки, как он показывал, я наблюдаю за ними точно так же, как и они: пристально, неотрывно и выжидающе.
– Ждете, пока я начну петь?
В ответ, как и ожидалось, я услышала лишь тихое трепетание их крыльев, сменяющееся легким чириканьем.
Я смущалась: пусть это даже птицы, петь одной всегда было страшнее, чем вместе с отцом. Я глубоко вдыхаю ненужный воздух и пытаюсь сосредоточиться на словах песни, которую мне петь воспрещалось так же, как и находиться здесь. Прикрываю глаза, и они, словно записанные где-то на сердце, всплывают в памяти:
– В полночь, в полночь приходи
К дубу у реки,
Где вздернули парня, убившего троих.
Странные вещи случаются порой,
Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой? – Птицы молчат. Я начинаю улыбаться – возможно, я не так плохо пою, как шутливо утверждал папа.
– В полночь, в полночь приходи
К дубу у реки,
Где мертвец своей милой кричал: «Беги!».
Странные вещи случаются порой,
Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой?
В полночь, в полночь приходи
К дубу у реки.
Видишь, как свободу получают бедняки?
Странные вещи случаются порой,
Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой? – дыхание срывается, и я продолжаю петь погодя несколько минут.
В это время на ветках я слышу тихий пересвист, будто ошеломленное перешептывание диких птиц. Чувствую, как зрителей становится больше: их выдает скрип сосновых веток, который раздается то там, то здесь.
Вновь впускаю в легкие побольше воздуха, как показывал папа, и уже протягиваю нараспев последний и почему-то самый любимый мой куплет:
– В полночь, в полночь приходи
К дубу у реки
И надень на шею ожерелье из пеньки.
Странные вещи случаются порой,
Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой?
Скрип прекращается, и я радостно открываю глаза. Я слегка ошиблась: наблюдателей стало в десятки раз больше. Многие самые смелые садились на кустарники жимолости, надеясь услышать слова песни отчетливее. Другие оставались в своих «укрытиях» на ветках деревьев, наблюдая и вникая в слова песни со стороны.
Они молчали ровно столько, сколько нужно было, чтобы понять – моя песня завершилась. Когда первая сойка подхватила мотив песни, счастье переполнило меня до краев, похожее больше на тягучую патоку. Улыбка становилась с каждым новым тактом смелой сойки все шире. И каково же было мое удивление, когда вслед за ней запели и остальные: группами, по пять-десять пар, их голоса, я уверена, разносились до самой Луговины. Звук их голосов напоминал один льющийся непрерывный поток одного голоса, который уж больно напоминал мой собственный. Как мало мне нужно было для счастья, чтобы понять – счастливее меня во всех Дистриктах, во всем Капитолии или даже Панеме просто нет.
Неожиданно треск позади меня обрывает унисон их голосов, и обиженный «ансамбль» вспархивает со своих мест, не закончив последние два куплета. Я резко оборачиваюсь и соскакиваю с места, готовая бежать.
Но каково мое удивление, когда на месте безжалостного миротворца я замечаю вымокшего сына пекаря, которого видела пару месяцев назад.
– Ты что здесь делаешь? – грубо спрашиваю я.
Мальчишка выглядит потрепанным: к серой рубашке прилипли целые комья озерной глины, в ярких голубых глазах стоят слезы, над губой красуется свежая рана.
– Я уже ухожу, – шмыгая носом, в тон мне отвечает он.
– Ты сын здешнего пекаря?
Надменность не исчезла из моего голоса, я гляжу на него поверх его головы, свысока.
– А ты дочка здешнего охотника?
Меня передергивает – он ничуть меня не боится, а должен бы.